Старик и голуби

Не удивляйтесь, любопытный читатель, но в этом повествовании вы не найдёте даже намёка на связь моих слов с гениальным произведением папаши Хэма (да простит он мне мою фамильярность, но мы в некотором роде – коллеги по цеху), кроме определения имени героя, не по прозванию его среди людей, а мерою времени человеческого пребывания на белом свете. Также в моём рассказе не будет бушевать море, не найдётся места рыбакам и рыбам, по причине надобности описания горной местности, совершенно непригодной для помещения сюда водных просторов бескрайнего океана. Несхожесть в сути двух, по времени очень отдалённых друг от друга сказаний, существует ещё и потому, что автор позднего рассказа никогда не бывал близ необозримых водных стихий и сумел наслаждаться только зримой доступностью глади озёр и бурным течением горных рек. Но вместо буйных вод океана автор желает показать читателю бездонные глубины небес, их обитателей, которые схожи с ангелами, что несут на своих крыльях красоту Божьего мира, соизмеримую только с радостью человеческого взгляда, внимающему этим чудесным обновлениям живописных полотен вышнего Творца. Не претендуя на славу мудрого Хемингуэя, автор пробует рассказать о своём понимании радости и печали людей, их одиночества среди непонимания простых истин, однако, порой незримо, дарующих счастье в недолгом пребывании среди роскошных видений земного бытия.

Старик сидел в глубоком кожаном кресле, поставленном под небольшим навесом у крыльца своего дома. Весеннее солнце щедро освещало уголок его пребывания и, похоже, он наслаждался юным, ласковым теплом начала светлого дня, откинув голову на спинку кресла и прикрыв глаза. Но вот лёгкий трепет беспокойства потревожил безмятежность его лица, старик открыл глаза, поднялся на ноги, обнаружив кряжистую фигуру, где угадывалась несгибаемая выправка кадрового офицера, слегка согбенную прожитыми годами, но напоминавшую крутым изгибом плеч о мощной мужской силе в период её расцвета. Взявшись за спинку кресла, он не без труда передвинул сидение к центру двора, поднял голову к небу и, сунув пальцы рук в рот, по-молодецки засвистал, оглашая воздух заученными навсегда звуками понятного кому-то призыва. Звуки взлетели к небесам, а вслед им с крыши дома рванулась в полёт стая голубей, закружилась над землёй, уносясь в голубую небесную высь. Старик вертел головой, следя за кружением птиц, покуда стая выстраивалась в необходимый порядок разлёта, и присел в кресло, когда голуби обратились в малые точки на огромности картины небесного пространства. Он снова прикрыл глаза и будто бы задремал, но его сознание ясно рисовало для него одного понятное движение птиц на недоступной глазу высоте. Что делать, если прожитые годы утомили чувства и силы, но оставили светлую память происшедших событий, а всё происходящее ныне и есть лишь повторение твоего прошлого участия в жизни? Память – одно из самых удивительных человеческих чувств, которое никогда не утрачивается людьми, желающими помнить прошлое. Теряют память только злодеи, чьё прошлое темно и жутко, Господь лишает их добрых чувств, ввергая в безумие. 

Полёт голубей – светлая радость незабвенного детства, юности, как песни матери и сказки бабушки, остаётся с тобой навсегда, до окончания жизни, а может быть и потом, когда на крыльях голубиной стаи ты вознесёшься в небесное царство и там обратишься птицей Божьей – той мечтой крылатого детства, в которую всегда верил. Старик и сейчас верил своей давней мечте и потому мысленно парил в небе и видел, как кувыркаются в нём его любимые голуби, и следил, чтобы они не увлекались «боем» чрезмерно – до смертельного падения на землю. Бывало и такое, всем хочется первенства, и птицам тоже, у них свои соревнования – кто выше взлетит, кто ниже всех кувыркнётся с той невероятной выси. Но, слава Богу, все они всегда возвращаются домой от любых просторов и высот. Что нельзя сказать о людях, в том числе и о собственных детях. Вылетев из гнезда для познания жизненной науки, дети редко возвращаются назад даже своей памятью, но почему они так жестоки в этом беспамятстве к малой родине и родным лицам – неразрешимый вопрос нынешних и прошлых взаимоотношений отцов и детей. Старик родился и вырос в одном месте и, помотавшись по белому свету, здесь же оставался жить, наверное, потому, что разумом, насыщенном видами скитаний по местам далёким и близким, понимал бессмысленность перемены мест в поисках лучшего бытия или желания начать жизнь в новом мире – светлом и чистом, без греховной вины в событиях прошлого времени. 

Лучше всего жить там, где в сюжетах жизненного пространства остались твои детские и юношеские годы, а с ними и ты сам продолжаешь жить в них – деревьях, реке и даже камнях. Он знал, что счастье человеческой души – это лишь прекрасные мгновения в узнавании красоты Божьего мира, что нет на белом свете территорий всеобщего счастья, счастливых государств и народов, а начать новую жизнь невозможно, даже за тридевять земель за тобой проследуют живущие в тебе нравы и привычки, мироощущение и память прошлого. Всюду, всюду, в какую сторону ты бы ни подался, тащишь с собою самого себя – любимого и нет. Уехать – не значит перемениться, это просто смена интерьера, обстановки природной или ещё какой-нибудь декорации, которые на некоторое время успокоят шатание разума, нечистую совесть, бродяжью сущность мыслей. У взрослеющих детей желание свободы столь велико, что её обретая, они теряют чувство меры вольных приделов и растворяются в туманных пространствах чужбины, проживая жизнь среди таких же иванов, родства не помнящих. Тяжело так думать отцу, и время эту боль не лечит, родная кровь взывает к единению, но это твоя кровь течёт в жилах детей, а их крови в тебе нет, а внуки, никогда не видевшие деда, воспринимают тебя как сказочное явление, нарушающее устои их понимания жизни (хотя какие устои у отроков неустойчивых), но вы уже не можете повести их за собой, показать пример силы и мужества и проигрываете сражение в битве за семейное единство. 
Нет, его дети бывают у него, редко, но приезжают погостить. Гости они в своём родном доме, для них построенном, и хотя все люди на земле только временные постояльцы, но существует же живоносный родник – родня, родина, где тебя ждут и любят просто так, за то, что ты есть на свете, да и само твоё появление, как дивный свет в глазах отчих, который вселяет в них радость и продлевает дни жизни. Эта радость заканчивается, когда начинаешь понимать, что твои дети чужие люди, а все их неудачные попытки осознать родство заканчиваются скорым отъездом и обещаниями бывать чаще. Но так повелось – меньше всего любви достаётся нашим самым любимым людям – только начинаешь привыкать к присутствию родных людей, а их уже след простыл.

Он остался один после ухода в другой мир жены – молельщицы и плакальщицы за весь род свой, а также знакомых и даже незнаемых людей, для всех живых просила милости Божьей и покоя умершим. Особо за детей, внучат и их семьи, просила подать им доброго здоровья, душевный покой и привести их в храм Господень. Старик слушал её молитвы и верил, что слова эти будут услышаны, очень уж истово молилась мать, слезу её молитва вышибала из сердца мужского, к невзгодам привыкшего. Теперь и сам пытался славить и молить Всевышнего, но не получалось той искренности в его обращениях к небесам. Мешали молиться мысли шальные, безбожные – лукавый смущает – наверное, вера ещё не окрепла, не объяла разум сознанием Господнего присутствия в каждом человеческом движении по времени жизни. Видно, Бог сам назначает молельщиков за род человеческий и словом дарит пронзительно-верным. Чтобы быть услышанным, надобно слышать боль и страдания человеческие, как свои собственные. В страданиях жив человек, а кто от боли умаляется, тем не суждена жизнь вечная. Жизнь вечную надобно заслужить, но и просто долгая жизнь земная, она зачем-то дана, на радость или для чего-то другого, ведомого только Творцу? Долгая жизнь с течением времени всё непонятней становится, всё неуверенней в ней себя чувствуешь – меньше людей рядом, готовых придти на помощь. Да и кто нынче помочь готов, измельчал народ, боится душу открыть перед людьми, как пред Богом. Хотя чего напраслину возводить на всех сразу, грех на душу брать. Соседский парнишка всегда готов помочь, и звать не надо, сам приходит и выспрашивает – не надобно, мол, чего дедушка, как добрый друг поступает, и отец его ничего против их дружбы не имеет, тоже заходит за жизнь поговорить. Добрые соседи попались, но с другой стороны тоже сосед живёт, но человеком его трудно назвать.

Поселился он здесь, за высокой оградой и сразу вроде хозяина всей улицы вознамерился стать, хотя никто его о том не просил. До него в этом доме старушка жила – вежливая, чистенькая, как херувим, из прошлой жизни человек – Божьим светом осиянная. Всё к ней странники ходили да голытьба местная, и всех она привечала, угощала, хотя сама жила с огорода и ещё чем-то, верно пенсию получала. Разговаривала мало, улыбалась лишь всем и всему по-детски – светло. Дом большой, добротный, сын его ставил, но потом она почему-то одна жила, а как померла, так этот сосед и появился, наследовал, видно, имущество старушки. И пошло, поехало – с улицы ворота и забор поставил выше дома, и соседство ему сразу не понравилось – то деревья кронами на его территорию проникли или собака лает не вовремя, а голубей невзлюбил до помутнения рассудка, садятся, мол, на крышу его дома, но никто этой причины его ненависти не видел, да он всякую напраслину возводил: гадят птицы ему на голову, и перья во двор летят. Деревья и птица тут ни при чём, просто через них он весь белый свет ненавидел. Весь дом перестроил, в казарму превратил, двор перелопатил, говорят, бабкин клад искал, в огороде кусты заморские посадил, по сей день чахнут, потому как солнца южного им не хватает, но и в этом соседи виноваты, мол, их деревья свет закрывают. От слов, не раздумывая, к делу приступил. У забора, что межевал их земли, на стариковской стороне издавна росли плодовые деревья – абрикосы, сливы и радовали ежегодным урожаем, но только стали высыхать без причины, захирели и пропали. Нашлась, однако, причина – сосед налил вдоль своего забора керосина под корни соседским растениям, и зачахли деревья во всей красе весеннего цветения от невиданной в этих местах человеческой злобы. Жестоким сосед оказался, всё для себя и под себя грёб, но и себя и имущества своего не жалел, лишь бы ближнего ущемить, унизить – свою ведь землю керосином погубил, но соседский ущерб важнее для такого как он ненавистника. Жена его под стать мужу подвизалась, со всеми бабами в округе переругалась, а сама дура-дурой и обличьем чистая Яга. Детей им Бог не послал, видно, испугался, что наплодят бесенят, злющих как и сами. Страшно за таких людей, от них ничего кроме обид и ущерба нет, а для чего живут, сами не знают.

Старик задремал, и покатилась перед ним жизнь его, будто чёрно-белые кадры старого фильма. А рассказать в том многосерийном фильме было о чём, и слова мудрецов о том, что всякая человеческая жизнь достойна внимания – верны во все времена. Больше большого повидал на своём веку старик, и многое из прожитого запомнилось навсегда, будто вчера происходило или сегодня произошло. Воевать он не успел, послали учиться воинскому искусству в город Хабаровск, а тут победа Великая приспела, а им, молодым дуракам, будущим офицерам, было жаль, что не успели на фронт попасть, не досталось по пуле, как Высоцкий поёт. Но училище он закончил и отбыл служить на Дальний Восток, в город Дальний. Лучше не придумаешь названия – дальнее в дальнем. Но приноровился к бытию дальнему, суровому, приобщился к технике военной, квалификацию получил, стал начальником радиолокационной станции в чине капитана. Должность ответственная – небо на замке держать и решения принимать самому, кого пропустить, а кого… Всякое бывало – враг не дремлет и нам нельзя впадать в умиротворение от прошлых побед, это капитан твёрдо знал, и потому служба мёдом не казалась, но и тягостью не была потому, что знаниями дела обеспечивалась сполна. Но служба службой, награды, конечно, в радость, а вот главной награды – женской любви в дальнем отдалении от городов и весей сыскать трудно. Жёны сослуживцев, будто приманка для холостых офицеров, раздражитель спокойствия мужского – не хочешь, но свернёшь с дороги чести и достоинства и падёшь в сумбур сомнений – почему он, а не я на ней женат. И пойдёт и подхватит ветром вселенской несправедливости, и помчит туда, куда нельзя, но можно потому, что ты тоже заслуживаешь любви и ласки и выполняешь все приказы командира, а призывы его жены к взаимопониманию тоже можно признать отчасти службой, правда, более приятной, нежели основная. Тут главное не расслабиться и не перепутать себя с командиром – если у тебя шашни с его женой, это ещё не значит, что ты старше по званию. Тут как раз и нужна полная субординация, и тогда всё и всем будет хорошо. Но хорошо всем не бывает никогда, а тайна, она только для тебя тайна, и потому кажешься себе эдаким Штирлицем, хотя на своей территории находишься и даже в части воинской тоже родной, но делаешь дело, а заодно воруешь любовь, востребованную в супружеской постели. Так у него и получилось, он к ней в амбулаторию, подлечиться от простуды, она его на кушетку, его в дрожь от близости женской роскоши – один короткий халатик на ней – прижался к ней, а она не против, по-хозяйски дверь в кабинет закрыла, ну и случилось то, что получилось и всегда получается между мужчиной и женщиной. Короче разбудила она, жена командирская всю его дикую силу, долго томившуюся в недрах… под формой солдатской, в самом центре всех сплетений жизненных чувств мужских. Начались встречи без желания прощаний, и такая любовь меж ними возникла, что и минута жизни без неё казалась томительно вечной. Ситуация серьёзная вышла, тут смелость нужна или дурь безусловная, чтобы под носом у командира его за этот самый нос водить, но получалось, как им казалось очень неплохо, а им было совсем хорошо, встречались и в кабинете, и в лесу, и в его холостяцкой берлоге, но постепенно бдительность утратили, стали в лес уходить среди бела дня и на ночь в капитанской каюте оставаться, любовь всё должна была оправдать. Но такого оправдания не вышло, но и суда не было, кроме людского, который за твоей спиной происходит, а ты и не знаешь, что осуждён мненьем света, в посёлке Дальнем. 

Кончилось всё однажды и навсегда, быстро и удачно для любовников. Вечерком приятным раздался в дверь капитановой квартиры стук, кинулся открывать, думал, любимая пришла, а там полковник – муж любимой женщины. Вошёл и говорит оторопевшему подчинённому: «Капитан, что-то плохо гостей встречаешь, наверное, выпить нечего, так я прихватил», – и бутылку водки на стол ставит. Хозяин ожил, засуетился, соорудил закуску нехитрую – колбаску да огурчики. Выпили, закусили. «Что-то огурцы мне больно вкусом знакомы, чай, не из моего ли подвала?» – определил тему разговора гость, а ответить хозяину нечем, только глаза спрятал и молчит. «Люди мы военные, ко всему привыкшие, потому ругаться не будем. Завтра поутру отбываешь, капитан, на службу в город Владивосток. Документы уже на месте, рапорт подготовлен, характеристика добрая в соответствии с твоей службой под моим руководством, и ничего личного, так что не поминай лихом, но чтобы я тебя больше не видел, появишься на глаза – застрелю. Давай на посошок и собирай вещи, завтра в шесть ноль ноль отбываешь, и без прощаний», – командир выпил и вышел из дому без рукопожатий и слёз, по-мужски. Запомнил тогдашний капитан слова командира про застреленность, а что, боевой офицер, мог и сразу пристрелить, но предупредил и очень серьёзно. Поэтому утром раненько капитан сел в приготовленную для него машину и отбыл на военный аэродром, не попрощавшись с любимой своей, но чужой женой, и не потому, что испугался, а потому, что поверил в искренность непереносимой сердечной боли своего седовласого командира, фронтовика-орденоносца.

Прибыв на место новой службы, которая никак не изменилась в рабочей специализации – он согласно хорошей характеристики получил очередное звание и в чине майора заступил на должность начальника отделения связи. Любимая часто приходила к нему во снах, там же он порывался куда-то ехать, но в реальности оставался на месте и ещё долго тосковал по своей запретной любви, которая так и осталась лучшим его воспоминанием на всю остальную жизнь. Не те девчонки, с которыми они гуляли, обучаясь в военном училище, юные, смешливые и отчаянные, а именно эта зрелая любовь женщины в часы одиночества сводила его с ума и не давала покоя душе ни днём, ни ночью. Он безмерно страдал, но не посмел нарушить запрет, сознавая, что достаточно причинил достойному человеку страданий гораздо более тяжких, нежели его нынешние огорчения. Женщин в городке было много, а в городе – тьма, но он, прикипев сердцем к дальней, невозвратной и желанной чужой жене, долгое время оставался равнодушен к откровенным жестам и взглядам местных красавиц, чем ещё больше возбуждал женское любопытство. В его сердце будто бы вошла колючая заноза, но время не рассосало это чужеродное образование, а наоборот она разбухала и не давала мыслить о чём-нибудь другом, кроме женщины, оставленной в Дальнем и совсем неблизком месте. Служба на новом месте, больно напоминала о ней прежними приборами связи, формой сослуживцев, а когда он заходил в воинский медпункт, то в каждой медсестре ему чудился образ любимой. Однажды приснился сон очень похожий на явь, где он, увлекаемый зовом невидимой женщины, шёл по полю, зная, что это она, его радость и боль, зовёт неизвестно куда, но где-то в дымке тумана, у самого горизонта его ожидает награда за усердие в долгом пути. Проплутав всю ночь, так и найдя предмет поиска, он проснулся и, как некое неожиданное прозрение пришло решение уйти со службы, чтобы освободить память от вещей и событий, напоминающих о потерянной любви. Волнительные последствия внезапно оборванной любви оказались более продолжительны, чем само время любовных утех, и вырваться из этих пут памяти счастливых мгновений было нельзя, не изменив самого жизненного уклада. 

Командир удивился его рапорту об отставке, пытался уговаривать, но влюблённый в свою память майор был неколебим. После некоторых формальностей наш майор, совершенно свободный от службы, уставной дисциплины и прочих обязанностей – без дома и семьи, вышел в мир ещё малоизвестный, где надобно было жить без приказов, равнений, а по собственному желанию и способностям к умению проживать в мире алчном и недружелюбном. Пышных проводов не последовало, он немного времени отслужил на новом месте, но успел зарекомендовать себя как знающий офицер и чуткий товарищ, и его наградили именным оружием, доброжелательной характеристикой и добрыми напутствиями. 
Ему повезло, он очень скоро устроился на рыболовецкое судно, надолго покидавшее суетливое пристанище людей – сушу, для промысла рыбы в необозримых океанских просторах. Такие условия новой работы ему сразу понравились, в отдалении от человеческих страстей легче переносятся муки любви, а тяжёлая работа гасит брожение плоти, пусть даже очень легко возбуждаемой неуёмной памятью. Он сразу ушёл в море, а военная закалка характера и мышц тела помогла ему выдержать тяготы обучения профессии рыбака, и скоро бывший майор вписался в пёстрый рабочий коллектив суровых мариманов и отчаянных бродяг. Знакомство и дружба с такими людьми существовали, но ни к чему не обязывали, всё было временным – и работа в море, и отдых на суше, менялась только обстановка и условия жизни. На судне, во время всего похода действовал сухой закон, а на берегу эти трудолюбивые парни пускались во все тяжкие и после такого «отдыха» едва приползали на судно для продолжения трудовой деятельности. Такая жизнь рыбака считалась нормой, даже жёны, что ожидали их, как награда за тяжкий труд были общими – один уходил в море, другой являлся на смену, если не на белом коне, то при деньгах обязательно. Эта бесшабашная жизнь не приглянулась Майору, которого рыбаки так звали, обратив звание в прозвище, и он после первого прибрежного загула отстранился от всех пьяных мероприятий на суше, снял жильё и проводил время, познавая город и его достопримечательности. 

Еще, будучи отроком, он пристрастился к чтению книг, но на службе военной времени для такого досуга недоставало, и тут он принялся навёрстывать упущенные возможности для узнавания о прошлых событиях, так как любил книги познавательные, исторические. Женщины, конечно же, присутствовали в его жизни, но жертвовать ради них свободой он не решился, они того не стоили, да и отъезды на долгие месяцы в море гасили любую сердечную привязанность, кроме той далёкой, но и её образ потускнел во времени отдаления его взгляда от пленительной натуры – она редко снилась и уже не манила бегать за ней по просторам сновидений. Любовь минула, но признаться себе в этом было трудно, хотя недавно он этого желал, чтобы забыть о ней, но сделать этого не смог и научился мечтать о любви, которую представлял нежным облаком, плывущим в ареале небес недосягаемых в недоступности этой высоты. Несколько лет были проведены в некотором одиночестве, насколько так можно назвать положение человека читающего и глубоко понимающего прочитанное, умеющего создавать образы героев книг и ареалы их обитания, живущего несколько отвлечённо от многоголосия и суеты мира сего. Ко времени или нет, объяснить можно по-разному, у него появилась тоска-печаль по родным местам малой родины, может быть бессемейное, пустое существование желало объединиться с чем-то, если не в настоящем, то хотя бы с прошлыми видениями и людьми в них. За время работы на траулере прослыл трезвенником, но смелым и умелым рыбаком и добрым товарищем, сумел скопить приличную сумму денег и потому, устроив корешам по работе пир на весь мир, без сожаления отбыл домой, где его тоже уже никто не ждал. Родители умерли ещё во время его службы на Дальнем, сестра некоторое время жила в отчем доме, но вышла замуж и, продав имущество, уехала обживать просторы мужниной родины. 

Как приехал отставной воин и рыбак на родину, закружилась голова его от радости видения просторов отеческих – купил дом у реки Вольгарки, где купался мальцом, обустроил жильё, завёл голубей и… женился. А что, если молод ещё человек, не утомился от жизни, не растратился телом и духом. Познакомился со своей суженой на службе, куда устроился начальником охраны трикотажной фабрики. На таких производствах женщин пруд пруди, но он долго держался особняком, потом приметил девушку, которая вроде и внимания не обращала на его бравый вид, а между тем некоторые под ноги бросались, лишь бы внимание обратить. В клубе познакомился и сразу, а чего тянуть – время не медлит, предложил расписаться, короче, по-солдатски – штурмом взял, хотя и против никого не было и соперников тоже. Мужики девок шустрых любят, а эта тихоня, но такой доброй и ласковой оказалась, а от добра добра только дураки ищут. Уже позднее, как вместе жить стали, так и любовь в нём восхитилась, теперь уже не краденная – своя. Любил старик свою жену неброско, показушная любовь проходит быстро, потому как на обмане построена, а он берёг её от труда тяжкого и в заботах помогал житейских. А как сын родился, тут уж сам Бог повелел жену благодарить да лелеять, а потом совсем привязался к семье, домой спешил со службы, будто после долгой разлуки. Вспоминалась, конечно, старая любовь, но уже как-то вместе с прошлым временем, была служба военная, и женщина там тоже была красивая, но временная, а теперь жизнь постоянная, семейная. Молодая жена его прошлым не интересовалась, так оно и лучше, что было прошло, и ничего не вернёшь, не поправишь, а станешь прошлым томиться, только усталость раннюю наживёшь и болезни душевные. Так и прожили, слава Богу, не бранясь, не бегая за чужими советами, а своим умом и любовью своей – тихой и верной. Плохо, что приходится жизнь в одиночестве доживать, но ничего здесь не поделаешь, судьба у всех своя, а жить надо, сколько отведено.

Вдруг звук выстрела потряс воздух, старик вскочил из кресла, и тут на него, крышу дома и землю во дворе посыпались перья и безжизненные тушки голубей. Он быстро взобрался на крыльцо и увидел, что во дворе своего дома стоит сосед и перезаряжает дробовик. «Ты что же делаешь, сволочь», – закричал старик. Сосед зло ухмыльнулся и направил ствол в сторону старика: «А вот сейчас и тебя, старая калоша, подстрелю», – он прищурил глаза, целясь в грудь жертвы. Старик замер, но не от страха, от прилива ненависти к человеку, что принял образ зверя в его глазах и он, не мигая, смотрел в жерло смерти, имея одно желание – раздавить эту гадину собственными руками или умереть. Выстрел грянул, но опять вверх, сосед передёрнул затвор, и заряд ушёл в небо, а стрелок, торжествуя победу, закричал: «Что испугался, старый, ладно живи, а ворон твоих всех изведу сегодня!» – и снова стал менять заряд. Старик ожил от той угрозы и скрылся в доме. Сосед долго вылавливал небесную цель и уже хотел нажать курок, как щёлкнул пистолетный выстрел, и стрелок, заорав благим матом, бросил оружие и, согнувшись от боли, схватился за руку, ещё недавно державшую палец на курке. Старик навёл пистолет на голову раненного врага и, наверное, застрелил бы его, но тут в его руку вцепился соседский мальчишка, невесть откуда взявшийся, со слезами на глазах твердя одни и те же слова: «Не надо, дедушка, дедушка не надо», – слёзы парня охладили кипящую ненависть, и старик обмяк и отдал оружие в руки юноши. Отдав именной пистолет, который давно уже не использовался по назначению, а вынимался из домашнего сейфа только для чистки и смазки, но выстрелив в первый раз, за долгое время молчания, сразу же попал в нужную цель. Хозяин дома, двора и голубей будто слепой шарил по двору, подбирал мёртвых птиц и складывал на кресло. Слёзы неудержимо текли по его лицу, бороздя и без того глубокие морщины, но он продолжал свой нелёгкий труд, поднимая пернатых друзей для какой-то ему одному понятной и надобной цели. Горка убитых в полёте птиц росла, за забором выл, не переставая, сосед, посреди двора стоял мальчишка с пистолетом в руках, а вокруг уже собралась толпа сочувствующих и зевак. Люди молчали, молчали и милиционеры, прибывшие на место происшествия и знавшие хозяина голубей по его службе в охране, а старик стоял на коленях и, обняв руками груду убитых голубей, плакал. Плакал мальчишка, вытирая слёзы кулаком руки, в которой был зажат пистолет, и почему-то никто оружие не отнимал. Женщины тоже утирали слезу концами платков, а на другом дворе, за забором, врач скорой помощи бинтовал руку беспрестанно воющему соседу, и больше там никого не было – ни сочувствующих, ни просто любопытных, и только жена раненного убийцы выкрикивала проклятия в адрес всего белого света, но никто этого не слышал или не слушал.