Обыкновенная история

На факультете журналистики Таджикского национального университета пропал преподаватель Бахром Саидов. Два дня назад вёл занятия со студентами, был, как всегда, ровен в обращении с коллегами на кафедре, правда, не улыбался, почему-то хмурился. Чувствовалось, что-то лишило его привычного спокойствия, но о том не распространялся. Расспрашивать его на кафедре не расспрашивали. Будет нужда, сам поделится своими переживаниями. Да и некогда особо было откровенничать друг с другом. Между занятиями перерывы по десять минут, и большая перемена в два раза дольше. А когда заканчиваются лекции, все спешат по домам, там тоже забот хватает. Семья, дети …
Знали, что Бахром Саидов живёт один в небольшой квартире, в отдалённом микрорайоне. С женой разошёлся десять лет назад, единственный сын, офицер, служит в 201-ой Российской дивизии. Кое-кто из коллег завидовал Бахрому Саидову, один, никто ему не досаждает. Провёл занятия и отдыхай дома. Как говорится, сам себе хозяин. А вот его ровесники по-иному судили о жизни Саидова. Одиночество хорошо, когда ты молод или в среднем возрасте. Тогда заботы быта не тяготят, проблем с питанием никаких, всяких кафе и небольших ресторанов в избытке. Можешь и роман завести с приглянувшейся женщиной, их тоже в городе не перечесть.
Но это, повторим ещё раз, в молодости или среднем возрасте. А когда старость топчется у дверей одинокого мужчины, тут рассуждают по-другому. Нужно, чтобы кто-то заботился о тебе. Случится, приболел или другая какая неприятность, кто тогда согреет тебя своим вниманием, как говорят, кружку воды подаст?
Не раз Саидову намёками и прямо говорили, что неплохо бы ему обзавестись хозяйкой. Вон, на кафедре английского языка преподаватель Нигора Раджабова посматривает на Саидова. Собой ничего, и возраст немногим за сорок. Ну и что, что двое детей?! Они уже взрослые, главное, что она без мужа и характер подходящий. Или в научном Управлении специалист работает Наталья Бессонова. Ей, правда, уже за пятьдесят, но столько не дашь. Белокурая, статная, сотрудники отзываются о ней хорошо, бездетная, муж в Афганистане погиб. 
Спрашивается, чего надо? Бахром Саидов рассеянно выслушивал советчиков, улыбался, обещал присмотреться к названным кандидатурам и подумать. Только вот дело дальше этого не шло…

Время работало против Саидова. Вроде вчера был подтянутый, черноволосый, подвижный. Спортсмен бывший. А ныне расплылся в талии, волосы запорошила седина, сеточка морщин просматривается на лице. Достигнет пенсионного возраста, и перестанет поглядывать на него Нигора Раджабова, другой объект отыщется для призывных взглядов. С возрастом товарный вид быстро утрачивается.
И вот теперь Бахром Саидов перестал приходить на работу. Занятия срываются, заместитель декана по учебной части Мансуров в отчаянии. Нужно кем-то заменять Саидова, но кем, у всех преподавателей нагрузки выше головы. Приходится объединять группы, а это не выход. Студенты и без того разболтанные, переговариваются на занятиях, мобильники из рук не выпускают. Не как в былые времена, когда говорилось: науки юношей питают …
Теперь юношей и девушек питают меркантильные соображения. Парни отсиживаются от армии, перестали воспринимать её как дело чести, доблести и славы. Девушкам важно получить диплом, престижно быть с высшим образованием, а там хоть кассиршей в супермаркет. И платят хорошо, и весь день на виду. Глядишь, кого-то прельстят чистые глаза и невинное выражение лица. Словом, у всех свои заботы.
Преподаватели тоже особо не усердствуют. Видят, что студентов их лекции не занимают, потребности в знаниях нет, а раз так, чего стараться? Отбыл свои часы и занимайся другими делами, а их на кафедре не перечесть. Нужно статьи писать в научные сборники, отчёты готовить, с докладами предстоит выступать на конференциях. И всё это за скромную зарплату, с которой, как говорится, не растолстеешь. Трудятся преподаватели в университете больше по привычке, поскольку другого занятия, более стоящего, всё равно не найдёшь. Дамоклов меч безработицы висит над головами, а особенно, над головами тех, чей возраст перешагнул пенсионный.

Да, но куда делся Бахром Саидов? Хотели поставить в известность полицию, но там попросили повременить. Трое суток срок небольшой, может, в район к родственникам поехал, да и застрял в гостях. Пусть хоть дней десять пройдёт. Звонили в «Скорую помощь», морг, другие учреждения, никакого результата. Оставалось ждать.
Прошло две недели. Участковый инспектор вместе с председателем профкома университета Холом Раджабовым и заведующей кафедрой Аллой Куватовой поехали в микрорайон, где жил Саидов. Такие микрорайоны называют «спальными». Дома старые, панельные четырёхэтажки, чахлая зелень, выщербленные тротуары. Ничего, радующего глаз, ничего для души. Действительно, только приехать переночевать и спозаранку уехать в город.
Слесарь из жилуправления открыл дверь, вошли в квартиру. Особо не развернёшься: комната пятнадцать квадратных метров, кухонька как раз на одного человека, и прочие совмещённые удобства тесного метража. Мебель, видавшая виды, та самая, какую приобретают по случаю, лишь бы подешевле, ничего лишнего. Что приятно удивило, в квартире порядок, чистота, все вещи на местах.
– Аккуратист был наш преподаватель, – заметил председатель профкома.
– Почему был? – возмутилась заведующая кафедрой. – Что вы его прежде времени хороните? Может, ещё найдётся…
Председатель профкома пожал плечами и предпочёл отмолчаться, хотя уже пришёл к выводу, что просто так люди не исчезают.
Осмотрели квартиру, ничего особенного не заметили, что могло бы пролить свет на происшествие.
На столе лежала общая тетрадь, страницы которой испещрены мелкими строчками. Заведующая кафедрой полистала тетрадь, пробежала глазами по записям.
– По-моему, это дневник Саидова, – сказала она. – Может в нём секрет его исчезновения?
– Возьмите, прочитайте, – предложил председатель профкома. – Если узнаете что-то стоящее, потом нам расскажете.
С тем и покинули квартиру пропавшего преподавателя.

Вот что было написано в общей тетради. 
«… Мою судьбу не назовёшь завидной. Ничего не достиг и ничем не обогатился. И виной тому книги. Я жил с родителями в небольшом горняцком посёлке на севере Таджикистана. Горные хребты дыбились, словно норовистые скакуны. Их склоны были изрыты штольнями. Глубокие стволы шахт, казалось, уходили к центру земли. И это вполне объяснимо: в Адрасмане обнаружили залежи урановой руды, и добыча её велась ускоренными темпами. Понятно, что мои родители тоже работали на руднике.
Младшая сестра моей матери, моя тётя, заведовала поселковой библиотекой. Располагалась она на втором этаже Дома культуры. Можно подумать: великое дело – поселковая библиотека! А оказалось, великое. Книжный фонд был богатым, культурному досугу горняков уделялось внимание на самом высоком руководящем уровне, не говоря уже о продовольственном и товарном обеспечении. В наш посёлок приезжали из городов страны и областного центра видные артисты и музыканты, чтобы приобщить горняков к благам цивилизации, столь желанным в послевоенное время.
Мне исполнилось четыре года. Детского сада в посёлке ещё не было, для школы я был мал, и вопрос: где коротать дневное время, стоял остро. В шахту с отцом не полезешь, матери в управлении рудника тоже было не до меня. И свой досуг я проводил в библиотеке, среди книг. А книги были интересные, с яркими картинками, много детских изданий. Когда не было посетителей, тётя рассказывала мне, о чём написано в той или иной книге, читала вслух рассказы, наиболее интересные для меня.
Так я приобщился к книгам. Стоит ли удивляться тому, что в четыре года я уже умел читать, в пять лет знал наизусть много стихотворений детских поэтов? Я был местной достопримечательностью. Меня ставили в пример другим детям, просили прочитать отрывок из какой-нибудь книги, после чего говорили своим чадам: “Вот видишь, а ты …”. Понятное дело, что такие нравоучения мало способствовали возникновению симпатии ко мне со стороны моих сверстников.
Читал я, как говорится, запоем. Игры в войну, лапту, “казаков-разбойников” мало интересовали меня. Всё свободное время я проводил в библиотеке. Потом, когда уже учился в школе, я часто оставался ночевать в библиотеке. Тётя закрывала меня в ней, там был потёртый кожаный диван. На нём я лежал с книгой в руках, засыпал за полночь, а утром тётя выпускала меня на свободу.
Удобно, не было нужды в ночном стороже. Впрочем, желающих поживиться печатной продукцией в библиотеке так и не нашлось за все годы существования горняцкого посёлка. Ну, допустим, утащил десяток-другой сочинений классиков или философов, были и такие в библиотеке, а потом, кто их купит, так что особого дохода не получишь.

Почему я говорю, что в моей несложившейся судьбе повинны книги? Да потому, что они открыли мне совершенно иной мир, яркий, многоцветный, изобилующий приключениями. Разве могла сравниться с ним серая и однообразная жизнь посёлка? Вместе с героями Майн Рида, Фенимора Купера и Джека Лондона я участвовал в интереснейших событиях, сражался с индейцами, добывал золото, ставил паруса на шхунах… И произошло раздвоение в моём сознании. Я так и не смог выйти из книжного мира с его беспредельностью и интересными героями и приобщиться в полной мере к окружающей меня действительности, серой, однообразной и скучной. Я не видел вокруг себя людей романтического склада, способных спорить с судьбой и преодолевать её. Конечно, от общества не отгородишься, поскольку являешься одним из его особей, но и в полной мере оценить это общество я так и не научился. Друзей у меня было мало, и когда приходило время расставаться с ними, я делал это без особого сожаления. Мир воображаемый и мир реальный так и не сомкнулись в моём сознании.
Учёба мало занимала меня, в школу я ходил неохотно и не задумывался о том, что придёт время, когда бурный поток жизни вовлечёт меня в свою стремнину. Вопрос – кем быть, не стоял для меня. Книги не выпускали меня из своих цепких объятий, и поступил я учиться на филологический факультет Университета. Не все дисциплины в одинаковой мере занимали меня. Литературе я уделял много времени, а вот на занятиях по языку был редким гостем. И потому одни преподаватели называли меня способным студентом, а другие при упоминании моей фамилии пожимали плечами.
Книги выработали во мне умение абстрагироваться от внешнего мира, если он досаждал своими неприятностями. Я воспринимал их так, как будто это происходило не со мной, я наблюдал за ними со стороны и не делал из них, как говорится, трагедии. Оттого сильные переживания не были знакомы мне, в моей душе образовалась защитная оболочка. Так происходило в годы армейской службы, когда тягот доставало. Для меня, гуманитария, была бы тягостной душная атмосфера армейской ограниченности и тупоумия, но я, как уже говорил, абстрагировался от неё. Более того, она была мне любопытна, и я вникал в неё с энтузиазмом исследователя. Не все солдаты переносили службу, были случаи самоубийств, но мне подобная реакция на армейские тяготы не грозила. У меня в душе, как я уже говорил, была защитная оболочка, своего рода панцирь, как у римских воинов.

Кстати, феномен Древнего Рима издавна занимал меня. Как и за счёт чего было создано мощное военизированное государство, сумевшее завоевать половину мира? Что двигало его легионерами и что побуждало их сражаться, не боясь ран и гибели? Я пришёл к выводу, что как раз тут сказывалось то самое умение абстрагироваться от опасностей. Легионер находился как бы вне них. Его защищало государство, не знавшее себе равных, он обладал совершенной выучкой, был хорошо вооружён, а, значит, смерть в бою ему не грозила. Мог погибнуть воин, идущий в шеренге рядом с ним, но не он сам, он был вне опасности. Такой психологический настрой оказывался действенной защитой и одним из слагаемых в победоносных сражениях.
Я не задавался целью оправдать негативную роль книг в своей жизни. Своё влияние они оказывают на каждого, но по-разному. Иные не представляют себе, как можно обходиться без печатного слова, книга становится их попутчиками на все времена. Другие увлекаются ими в детстве и юности, но остывают к взрослой поре, и тем самым избегают их влияния на свой ум и характер.
Писатель Максим Горький сравнивал книгу с фруктовым садом, в котором есть всё, и приятное, и полезное. Это говорит о том, что его восприятие мира формировалось под воздействием книг, и он оставался романтиком до последних дней. Иначе, чем объяснить, что его первые рассказы «Макар Чудра» и «Старуха Изергиль» показывают цыган в романтическом ореоле? Но так ли романтичны цыгане в обыденной жизни? Конечно, нет. И потребовалась разноцветная палитра писателя, чтобы героизировать это беспокойное племя, которому присущи многие корыстные недостатки.
Другой писатель Марк Твен, когда впервые увидел американских индейцев, то был поражён их видом. Ничего общего с тем представлением, которое сложилось у него по романам Фенимора Купера. Вместо гордых, свободолюбивых и экзотичных краснокожих воинов, он увидел неприглядных, неинтересных людей, живущих в резервациях и утративших свои национальные особенности. 
В этом художественная неправда книги. Погружённые в обыденность, занятые суетой будней, мы стремимся приукрасить их, придать увлекательность нашим делам и времяпровождению. Так рядятся в цветные перья птицы, чтобы приманивать к себе особей противоположного пола.

Книги ослабили во мне чувство ответственности за свои поступки, моё “я” превалировало над теми, кто был со мной рядом. И потому невнимание к моим сокурсникам было нормой моего поведения. Я не стремился помогать им, даже, если в том была надобность. Равнодушие, словно плетень, ограждало меня от вторжения ближних в мой внутренний мир. Жизненная хватка, которую проявляли мои товарищи, была несвойственна мне, я не стремился добиваться для себя каких-то благ и довольствовался их минимумом. Вместо того чтобы преодолевать препятствия, я плыл по течению, или отыскивал такой выход, который не требовал усилий и давал мне возможность как-то выпутываться из сложившейся ситуации.
Занимаясь на третьем курсе, я не сдал зачёт по английскому языку. В моей поселковой школе не было иностранного языка, сначала учили немецкий, потом французский, а к концу учёбы английский язык. Это зависело от того, каких учителей к нам присылали. В результате, об английском языке я имел смутное представление, а сдавать зачёт приходилось по вузовской программе. Таким образом, я остался без стипендии. Из дома я получал скромные двадцать рублей, большим обеспечивать меня мать была не в состоянии. Отца не было, он погиб в шахте, когда мне исполнилось девять лет.
Я был в отчаянии. Университетом я дорожил, но вопрос дальнейшей учёбы оставался открытым. Выход я увидел в… женитьбе.
К тому времени меня избрали председателем студенческого научного общества. Я отнёсся к этой должности, как к простой формальности, и, как оказалось в дальнейшем, напрасно. От меня потребовали отчёт о проделанной работе. И требовала Лариса Степанова, заведующая сектором университетского комитета комсомола. Я уклонялся от отчёта, как только мог, но Лариса была неумолима. Она преследовала меня с упорством, достойным лучшего применения, и мотивировала тем, что мой отчёт стоит в плане комитета комсомола. Нужно было как-то парализовать её комсомольское усердие, и я пригласил её в кино. Она удивилась. Лариса уже окончила университет, и, кроме того, я был моложе её на два года. Но приглашение приняла. Мы стали встречаться. Ходили в кино, гуляли по вечерам по аллее близ Университета. Лариса была миловидной, хотя красавицей её не назовёшь. Меня привлекала в ней та жизненная цепкость, которой сам я был лишён. Нужно ли говорить, что от отчёта, таким образом, я избавился?!
И вот теперь, когда я оказался в сложной ситуации, я предложил Ларисе выйти за меня замуж. Мне было двадцать лет, и жених, конечно, я был незавидный. Но она согласилась, хотя, почему, оставалось для меня загадкой. Может, потому, что парней в Университете было немного, в основном, аудитории заполняли девушки, и представители сильного пола являли собой особую ценность. 

Мы поселились на частной квартире, и весь свой комсомольский пыл моя супруга обратила на меня. Она заставляла меня заниматься, искать дополнительный заработок. И я нашёл его, устроившись внештатным корреспондентом в молодёжную редакцию Радио. Получил и зачёт по английскому языку. Моя супруга рассказала декану факультета о моих затруднениях, и та решила этот серьёзный для меня вопрос, уговорив «англичанку» вникнуть в мою ситуации. 
Позднее, читая сочинения Фрейда, я открыл для себя причину моего раннего брака. Известный психолог утверждал, что молодые люди, воспитывающиеся в женском обществе, подсознательно видят в жёнах старше себя ещё и матерей, которые окружают их заботой, и, тем самым, дают возможность находиться в привычной среде. Именно это и произошло со мной. 
Жили мы с Ларисой неплохо, хотя особых чувств не было. Их заменяли ровные отношения, основанные на взаимопонимании.
Учёбу в Университете я благополучно завершил и окунулся во взрослую жизнь. Журналистика стала сферой моей профессиональной занятости. Передо мной открылся громадный мир, от которого до той поры меня оберегали книги. Я часто ездил в командировки, появилось много знакомств, хотя близких друзей не было. Я видел недостатки многих из них, и мне было неинтересно общаться с ними. Рано женившись, я мало общался с девушками, и теперь тяга к ним возникла в моей душе. Это была та пустота, которая требовала заполнения.
Недаром говорят, что природа не терпит пустоты. Главное, осознать это, и тогда за её заполнением дело не станет. С женой мы отдалялись друг от друга, наша семья всё больше походила на корабль, получивший пробоину. Лариса преподавала современную литературу в Университете и работала над кандидатской диссертацией. Я же занимался журналистикой, мутные волны которой захлёстывали меня с головой, не оставляя свободного времени.

Как-то из любопытства перелистывая Библию, я прочитал изречение Иисуса Христа: “Мне отмщение, и аз воздам”. Эти слова побудили меня задуматься. Понятно, что Христос предостерегал нас от скорой мести и брал восстановление справедливости на себя. Но я понял его откровение по-своему. А может Христос хотел сказать: “Следуйте начертаниям своей судьбы, не бойтесь грешить, я же со своей стороны взвешу грехи ваши на весах своего разумения, и воздам каждому по грехам его”?
Такое толкование божественной истины, образно говоря, развязало мне руки. Скажем, нравится женщина, и она не против установить со мной доверительные отношения, так что же тогда стесняться? Господь оценит мои грехи, отнесётся к ним с пониманием. А ведь он милостив, значит, воздаяние не будет суровым.
Всяк сущий – творец своей жизненной философии, и я лишь подтвердил общее правило.
Я работал в молодёжной редакции Таджикрадио. Сферой моей занятости были театры, библиотеки и другие культурно-просветительские учреждения. А уж там-то молодых, свободных женщин было в избытке. Мне приносили заметки для “Последних известий”, а артисты читали в эфир передачи, что составляло для них дополнительный заработок. И потому конкуренция процветала. Мне намекали на благодарность за внимание, я понимал эти намёки, и любовные приключения следовали одно за другим, без каких-либо обязательств с обеих сторон. Искренность отношений подменялась легковесностью интимных встреч. Я сам себе напоминал стрекозу, порхающую по цветочному лугу.
Но были и потрясения, заставлявшие задуматься. В отделе выпуска работала Лидия Михайловна, женщина средних лет, всё ещё привлекавшая внимание остатками былой красоты. Статная, с большими глазами, похожими на спелые вишни, и густыми, каштановыми волосами, она нравилась мне. У нас установились дружеские отношения. Иногда я заходил к ней в кабинет, мы пили чай, разговаривали, коротая свободное время. У неё было чувство юмора, она подмечала в людях смешное, и мы от души забавлялись, обсуждая сотрудников Радио. В отделе кадров я как-то полюбопытствовал: сколько лет Лидии Михайловне. Мне сказали – сорок два года. Сорок два и моих двадцать пять, разница, как говорится, солидная. И потому ни о каких близких отношениях не могло быть и речи. Сама же Лидия Михайловна полагала по-иному.

Я знал, что её муж офицер служит в Российской дивизии. Говорили, что он сильно пьёт, и семейная жизнь у них носит чисто показной характер. Как-то Лидия Михайловна посетовала, что от мужа никакой помощи в доме. В комнате нужно повесить шторы, но не хватает креплений. Могу ли я установить их в стене? Нужные инструменты у меня были, гвозди-дюбели тоже. “Никаких проблем”, – отозвался я. Договорились, что приду к ней домой в воскресенье, во второй половине дня, и помогу разобраться со шторами.
Я пришёл, но оказалось, что шторы висят, как надо. “Мастер вчера сделал”, – пояснила Лидия Михайловна.
Ну, что ж, подумал я, тем лучше. Я собрался уходить, но она остановила меня: “Не спеши, давай попьём чаю”.
Жила Лидия Михайловна в одноэтажном доме барачного типа, построенного для военнослужащих. Просторный зал, одновременно спальня, большая кухня. Раскидистые тополя застилали окна, в квартире царил сумрак даже в середине дня.
Пили чай, я ощущал неловкость, слишком уж интимной была обстановка. Лидия Михайловна разрядила её. Она взяла чашечку из моих рук и села мне на колени. Взъерошила мне волосы и стала целовать меня. Я забыл о разнице в годах, в полутьме она выглядела привлекательно, глаза по-кошачьи блестели, и я поддался её настояниям.
Домой я пришёл ближе к полночи. Жена ничего не спросила, а я не стал объяснять, где провёл большую часть дня в воскресенье.
С Лидией Михайловной мы встретились ещё несколько раз. Наши свидания проходили то в квартирах её подруг, то в её доме. Постельная акробатика без чувств стала тяготить меня, и встречи сошли на нет, что я воспринял с большим облегчением. Интимная связь с моей взрослой любовницей прекратилась, отношения перешли в товарищескую плоскость, против чего она не возражала. Более того, она с улыбкой сказала мне, что я могу считать себя свободным. “Но почему?” – удивился я. “Я получила то, чего хотела от тебя”. “Что именно?” –  “Придёт время, узнаешь”. Я постарался оставить за собой последнее слово. “Иными словами, была без радости любовь, разлука будет без печали?” –“Можно и так сказать”, – согласилась она.
Прошло несколько месяцев. Как-то мой приятель Глеб, работавший со мной в одной редакции, с улыбкой посмотрел на меня. “А ты знаешь, мама Лида беременная”. Он так называл Лидию Михайловну. Я пожал плечами: “А мне что до этого?” – “Тебе-то как раз и есть дело, – последовал ответ. – Беременна-то мама Лида от тебя”. Я оторопел от услышанного: “Брось ты это”. – “Нечего бросать, она сама сказал. Ей уже за сорок, муж пьющий, а ты как раз подходил для этой роли. Парень видный, молодой, лучшего, как говорится, не сыщешь”. – “Так что же, выходит, я выступил в роли быка-производителя?” Глеб засмеялся: “Тебе лучше знать”.
Состоявшийся разговор был мне неприятен. Одно дело, думать, что нравишься женщине и встречи с ней основаны на взаимности. И совсем другое, узнать, что тебя использовали для достижения своей цели. У меня было такое чувство, словно меня окатили ушатом холодной, мыльной воды. Я сделался противен сам себе.
Прошло ещё какое-то время, и тот же Глеб сообщил мне, что мама Лида родила девочку. Назвала Юлей, добавил он. Если хочешь, можешь повидать свою дочь. Мама Лида прогуливает её в сквере за оперным театром. Я видел, Юля здорово походит на твоего сына.
Может, это и странно, но посмотреть на свою дочь мне меньше всего хотелось. 
Вскоре Лидия Михайловна уехала куда-то в Казахстан, откуда была родом, и моё свидание с Юлей так и не состоялось. Жалею я теперь об этом, своими детьми не стоит разбрасываться. Через двадцать лет я узнал, что Лидия Михайловна умерла, а что стало с моей дочерью, так и осталось неизвестным. 

Эта история не послужила мне уроком, тем более, что содержала в себе предостережение на будущее. 
После этого случая я словно освободился от пут. “Крутил любовь” с артистками, балеринами, журналистками, никакой из них не чувствуя себя обязанным. Это походило на своеобразный спорт, где результат определяло количество любовных приключений. Я жил бездумно, не отдавая себе отчёта в том, что время начало работать против меня. Мне исполнилось тридцать лет. В эти годы обычно задумываются о завтрашнем дне, но меня это не беспокоило. Работа меня не тяготила, связи с женщинами приятно разнообразили будни, и книги тоже не оставляли в покое.
В Таджикпотребсоюзе на первом этаже располагался небольшой книжный магазин. Работала в нём продавщицей горбатая женщина, которой Создатель отказал буквально во всём. Она была с горбами на груди и спине, приплюснутым телом и тонкими руками, едва не достающими до пола… Рыжая, с вытянутым, веснущатым лицом и белёсыми, словно выцветшими глазами. Ходила, с трудом переставляя искривлённые ноги. Смотреть на неё было жутко, и любители книг не задерживались у прилавка. А зря, система потребкооперации в то время сосредоточила у себя весь товарный, продовольственный и книжный дефицит. Её задачей было обеспечение сельских тружеников всем необходимым. Понятное дело, селу доставались крохи от этого товарного изобилия, и предприимчивые кооператоры сколачивали большие деньги.
Таджикпотребсоюз был моим объектом, о котором я писал довольно часто. В одно из посещений этого учреждения я заглянул в книжный магазин. На полках стояла хорошо изданная классика. Я увидел четырёхтомник Проспера Мериме, за которым давно охотился. Конечно же, я поспешил приобрести его.
– К вам стоит заходить, – заметил я продавщице. Она улыбнулась, показав частокол крупных жёлтых зубов, выступавших изо рта.
– А вы заходите, – сказала она. – Я буду придерживать для вас редкие издания.
Мы разговорились. Её звали Эльза, это претенциозное имя ни в коей мере не подходило ей. Не избалованная мужским вниманием, она старалась удержать меня, расспрашивая обо мне самом. Меня начал тяготить этот затянувшийся разговор, и я поспешил завершить его, сославшись на неотложные дела.
– Зайдите к концу недели, – посоветовала Эльза. – На базу поступили новинки. Среди них “Муки и радости” Ирвинга Стоуна, о Микеланджело.
Конечно же, я зашёл и приобрёл эту книгу.
С того дня я стал частым посетителем книжного магазина в Таджикпотребсоюзе. С Эльзой мы стали добрыми знакомыми, хотя привыкнуть к её внешнему виду было просто невозможно. Она напоминала мне Квазимодо из “Собора Парижской Богоматери” Виктора Гюго.

Я пришёлся по душе моей горбатой знакомой, хотя часто видеть её у меня не возникало особого желания. Но редкие книги были тем стимулом, который поддерживал слабое горение наших свиданий.
Эльза встречала меня приветливо, она оживлялась при моём появлении, улыбка не сходила с её лица, хотя сказать, что красила её, было бы преувеличением. Так длилось с полгода, а потом она то радовалась, видя меня, а то, напротив, встречала с заметным раздражением. Я не понимал такие перепады в её настроении. У меня была знакомая сотрудница из библиотеки Академии наук Люба Балуева, видная женщина, с роскошными волосами золотистого цвета. Она тоже была знакома с Эльзой, они даже считались подругами. 
– Слушай, я не понимаю нашу общую знакомую, – сказал я Любе. – Она то друг и брат мне, а то смотрит волком. Ну, их к чёрту эти книги, больше не буду заходить к ней.
Люба удивлённо посмотрела на меня.
– Ты – журналист, обязанный быть психологом, и ничего не понял?
– А что я должен был понимать? – ответил я вопросом на вопрос.
– Хотя бы то, – последовало объяснение, – что ты очень нравишься Эльзе. Более того, я думаю, она влюбилась в тебя.
Я слушал Любу, раскрыв рот. Мне даже в голову не приходило, что горбатая, изуродованная судьбой женщина способна на сильное чувство.
– Ты шутишь, – пробормотал я.
Люба посмотрела на меня, как на законченного тупицу.
– Какие шутки? Эльза – женщина с обострённым восприятием жизни. И ничего удивительного, что тоже желает любви, которой она обделена. Ты не заметил, она стала наряжаться, чтобы выглядеть привлекательнее. Твой приход становился для неё праздником, а ты ни разу не согрел её своим вниманием. Что тебе стоило делать ей небольшие подарки по праздникам, сходить с ней в кино? У тебя машина, ты бы мог свозить её в Варзобское ущелье пообщаться с природой. Ведь тебе всё это ничего бы не стоило, а её жизнь расцветилась бы словно радуга. Если бы ты вёл себя с ней, как с женщиной, на свете одним счастливым человеком стало бы больше.
– Боже мой, – пробормотал я. – Мне это даже в голову не приходило.
– И напрасно. Ты превратил её в любящую женщину, и один Бог знает, чем это может обернуться. Если не можешь преодолеть себя, перестань приходить к ней в магазин. Может, она сумеет преодолеть своё чувство к тебе.

Я перестал приходить в книжный магазин Таджикпотребсоюза. Эльза откуда-то узнала мой рабочий телефон, несколько раз звонила мне, спрашивала, куда я делся, соблазняла книжными новинками. Я отговаривался занятостью, обещал как-нибудь зайти, и, конечно же, не выполнял обещания.
Как-то я поинтересовался у Любы, как там наша общая знакомая.
Люба покачала головой
– Верно говорят: от любви до ненависти один шаг. Она слышать о тебе не может, проклинает тебя, желает тебе провалиться. Я же говорила, что у неё обострённое восприятие своей искалеченной судьбы. 
Так длилось, наверное, с полгода, а потом я узнал, что Эльза отравилась. Нельзя сказать, что этот случай особо опечалил меня, но тягостное чувство моей невольной вины в самоубийстве женщины не покидало меня все последующие годы.
Я достал книгу Артура Хейли “Деньги”, в которой довольно подробно описывались однополые отношения, царившие в американской тюрьме. Книги обладают одной притягательной особенностью. Стоит прочитать о чём-то из ряда вон выходящем, как с тобой происходит то же самое. Однополая любовь никогда не занимала меня, при моей традиционной ориентации, но тут стало любопытно, почему она легализовалась в нашем обществе? Ещё недавно гомосексуализм преследовался законом, а теперь вдруг вошёл в моду и, более того, стал предметом гордости тех, кто исповедовал эту привязанность.
Объектом моей журналистской деятельности был театр оперы и балета, где однополая любовь процветала. Причём, танцоры и певцы не скрывали своих пристрастий, а бравировали ими, навязывались тем, к кому питали противоестественные чувства.
Я стал внимательнее присматриваться к жрецам свободной любви, и, надо сказать, ничего, кроме отвращения, к ним не испытывал. До этого я не замечал, а теперь мне стало бросаться в глаза их преувеличенное внимание к моей персоне. Один из них, балерон, как он представлялся, “Костик”, был особенно навязчивым. Он жеманился, подкрашивал губы, заводил разговоры о том, что женщины – это лживые существа, и только мы – “голубые” – сказал он, способны на настоящие глубокие чувства. Он приходил к нам в редакцию, просиживал подолгу, приглашал меня в гости к себе домой. “Ничего нет лучше, – говорил он, томно закатывая глаза, – как сидеть с любимым человеком в ванне с тёплой водой, и есть хлеб с сыром”. Дело дошло до того, что я вывел его из редакции и пообещал ему выбить все вставные зубы, если он не перестанет надоедать мне. “Костик” больше не приходил, хотя я не раз и не два замечал, как он следит за мной на городских улицах.
Заметил я ещё и то, чего не замечал раньше. Сотрудник газеты “Вечерние новости” Виктор Меркулов, невысокий, полный, в сложении которого было что-то женственное, всё время присматривался ко мне, и, на мой взгляд, встречался излишне часто. Он не сводил с меня взгляда и непрестанно улыбался.
– Этому чего от меня надо? – спросил я у своего приятеля Глеба.
– То же самое, что и “Костику”, – пояснил Глеб. – Меркулов – глава душанбинских “голубых”. Они собираются в кафе “Насими кухсор” (“Горный ветерок”). Видно, запали на тебя.
И, верно, как-то Меркулов остановил меня.
– Разговор к тебе есть, – проговорил он коротко. – Мои ребята обижаются на тебя, ведёшь себя с ними грубо, никакого внимания не проявляешь. Почему бы тебе не зайти к нам в кафе, посидеть с нами, поговорить по душам…
– Приобщиться к вашей любви, – дополнил я.
– И это тоже, – согласился Меркулов. – Напрасно ты демонстрируешь своё неприятие нашего общества. Знаешь, как говорили древние римляне, чтобы установить истину, нужно выслушать и другую сторону.
Я засмеялся.
– Наверное, не сторону, а другую часть тела.
Глава “голубых” нахмурился.
– Я с тобой серьёзно, а ты склоняешься к шутовству. В нашем обществе очень солидные люди. Мы могли бы посодействовать твоей карьере, выдвинуть тебя в ряды ведущих журналистов. Тот же, кто игнорирует нас, очень быстро раскаивается в этом.
Я не мог преодолеть своего неприятия и поспешил свернуть разговор.
– Извини, – сказал я, – но есть такие стороны жизни, которые мало занимают меня.
Не знаю, какие бы меры предприняли мои “друзья”, чтобы загнать меня в своё “стойло” в качестве обслуживающего персонала, но жизнь распорядилась по-иному.
Меркулов поехал в командировку в Москву, по дороге его убили, отрезали голову и выбросили из вагона. Следствие пришло к выводу, что журналиста убили с целью ограбления, но я думал, что тут сказалась его потаённая жизнь.
Как говорится, нет худа без добра. Меня с того дня оставили в покое, и жрецы свободной любви, обосновавшиеся в театре оперы и балета, перешли со мной на официальные отношения.

Моя семейная жизнь, образно говоря, покатилась под откос. Я перешагнул тридцатилетний рубеж. С женой мы почти не разговаривали, хотя свои домашние обязанности она выполняла добросовестно: стирала, готовила обеды, была внимательна по отношению ко мне. Я понимал, что долго это длиться не может и что должен быть какой-то финал.
Так оно и получилось. Как-то за ужином жена проговорила будничным тоном.
– Знаешь, мне надоели твои любовные похождения. Я понимаю, что дело и во мне тоже... Я не устраиваю тебя ни, как супруга, ни, как подруга по жизни. Продолжать так сосуществовать и дальше, значит, просто изматывать себя. Мне то и дело сообщают о твоих “романах”, и мне, признаться, это слушать неинтересно. Всему должен быть предел.
– И что ты предлагаешь? – поинтересовался я. Признаться, и самому мне надоела двойственность наших отношений.
– Я не предлагаю, – отозвалась жена, – я действую. Я купила тебе однокомнатную квартиру возле Управления геологии. Это почти центр города. Рядом Зелёный базар, торговый комплекс, и до работы тебе десять минут ходьбы. Больших удобств и пожелать трудно. Давай, перебирайся туда.
Я перебрался. Никакого дележа имущества не устраивал, оставив себе только минимум. Жене осталась трёхкомнатная квартира со всей обстановкой, она ведь будет жить с сыном. Машину пока не продал, хотя мне она была уже не к надобности. Оставил на потом. О разводе жена пока речи не заводила, нужно было привыкнуть к новому положению.
Холостая жизнь имела свои преимущества, и свои неудобства. Теперь стирать, готовить еду, заботиться о самом себе приходилось самому. На это уходило немало времени. Но с другой стороны, я был свободен, и свой досуг заполнял по своему разумению. Мои пассии, которых я менял довольно часто, норовили являться ко мне без приглашения. Приходилось объяснять, что подобные визиты нужно осуществлять тогда, когда приглашают, а без зова являться не следует. Моя квартира – это не дом свиданий, и давать людям лишний повод для пересудов не следует.

Книги по-прежнему занимали немалое место в моей жизни. Я брал их в библиотеке Академии наук, где у меня были хорошие знакомства. Конечно, в библиотеку поступали в большинстве научные издания, но и новинки художественной литературы тоже, и свой духовный голод я удовлетворял полностью. Но читал я теперь не так, как прежде. Теперь брал книги выборочно, лишь то, что было интересно и полезно мне, обогащало важными сведениями. “Каждому времени свой родник для утоления жажды”, – говорили древние мыслители, и я соглашался с ними полностью. 
“И на старуху бывает проруха”, – гласит ещё одна народная мудрость. Я был опытным пловцом в просторном море любви, но пришлось самому оказаться в его бурных волнах.
К тому времени я работал в Таджикском телеграфном агентстве заведующим отделом культурной и спортивной информации. Работа была непростой, каждый день нужно было добывать новости, чтобы обеспечивать ими средства массовой информации республики, и посылать наиболее значимые из них в ТАСС, нашу головную организацию. Кроме этого, мы курировали факультет журналистики Национального университета, и к нам направляли на производственную практику студентов старших курсов.
Направили студентку и на этот раз. Она училась на третьем курсе и сразу не приглянулась мне. Была бесцветной, светлые волосы, такие же брови и ресницы, голубые глаза, цветом похожие на размытое осеннее небо. Подкрашивалась, правда, чтобы стать привлекательнее, но всё равно не задела моё чувствительное сердце. Фигура хорошая, девушка была выше среднего роста, с развитыми формами, но, в целом, как говорится, серийный экземпляр. Характер был лёгкий, не огорчалась, когда я отвергал её информации и заставлял переписывать их по два-три раза. Принимала мою критику, как должное, и всё время улыбалась.
Наше сближение произошло незаметно. Я дежурил в субботу, собирая вестники для отправки их в редакции, Людмила помогала мне. Освободились к двум часам дня.
– Проголодалась? – спросил я.
– Не мешало бы перекусить, – откликнулась она и вопросительно посмотрела на меня.
– Тогда поедем в Варзобское ущелье, – предложил я, – съедим по палочке шашлыка и подышим свежим воздухом. Одурел я от редакционной духоты.

Великое дело – собственная машина, тогда я ещё не продал её. У меня было любимое место в ущелье, на двадцатом километре. Высокие чинары, дающие обильную тень, быстрая горная речка, волны которой налетали на валуны и рассыпались на мелкие брызги. Там было прохладно даже в самую знойную пору и хорошо отдыхалось после рабочего дня.
Шашлычник был знакомый, и всё необходимое для обеда приготовил быстро. Салат из помидоров и огурцов, горячие лепёшки, шашлыки, струящие аромат хорошо прожаренного мяса, с пригоршней маринованного лука …
Мы хорошо посидели, как выражаются завсегдатаи этой чайханы.
Уже вечерело, солнце закатилось за гребень высокого хребта, нависшего над ущельем, потянуло знобящим ветерком. Людмила поёжилась.
– Так и простудиться недолго, – сказала она, – а хорошо, вот так бы почаще выезжать.
Она сказала это без всякого умысла.
“А почему бы и нет?” – подумал я. Я был свободен, находился во временном простое, а она была молодой, ещё не потёртой жизнью.
И мы стали встречаться. Ездили отдыхать по выходным дням. Купались, загорали в горах, где была ореховая роща, заросли шиповника и боярышника. Вода в речке была ледяная и чудесно освежала в летние дни.
Наше сближение произошло вроде бы само по себе. Я пригласил Людмилу к себе домой, она согласилась, и потом не противилась моим настояниям. Меня, как говорится, понесло. Я увлёкся ею всерьёз, не задумываясь над тем, что старше её на одиннадцать лет, и жениться на ней не собирался. Она, должно быть, думала по-другому, хотя никогда не заводила разговора о нашем будущем.
Встречались и у неё дома. Она жила с матерью, которая работала бухгалтером в Военторге, и времени для свиданий было достаточно. 
На выходные дни мы уезжали в горы, где была ореховая роща. Брали постельные принадлежности, еду и проводили время, по выражению Омара Хайяма, так, что нам мог позавидовать сам султан. Молодость заразительна, я словно вернулся в пору своей юности, был беспечен и не задумывался о последствиях. А они не замедлили заявить о себе. Где-то через полгода Людмила сказала, что избавилась от ребёнка.
– Почему ты не сказала мне о свой беременности? – спросил я.
Она пожала плечами.
– Зачем? У тебя и без этого забот хватает. Мне с тобой хорошо, и потом, обошлось, как видишь.
“И, правда, – подумал я. – Она, молодец, её характер и тут оказал нам хорошую услугу. Она ни из чего не делает трагедии”. 
И мы продолжали наши отношения, не отягощая жизни какими-либо неприятными обстоятельствами.

До сих пор я поражаюсь той бездумности и безответственности, с которыми относился к нашим встречам с Людмилой.
К тому времени она окончила Университет, но журналистика её не привлекала, и она устроилась работать в университетскую библиотеку.
Общеизвестно, что и на Солнце бывают пятна. Таким пятном стала для нас мать Людмилы. Откуда-то она узнала о нашей близости с дочерью, должно быть, та пооткровенничала с нею. И мать стала действовать так, как действуют все матери в подобных ситуациях. Нет, она не проявляла стремления поговорить со мной по душам, а то и пойти к руководству ТаджикТа и попросить, чтобы меня привели в чувство. Такой вариант для меня был неприемлемым. ТаджикТа представляло собой правительственное информационное агентство, и мне предложили бы покинуть эту организацию.
Мать Людмилы вела себя по-другому. Следует сказать, что она была на редкость неприятной женщиной. Худая, сутулая, такая же бесцветная, как и дочь, со сварливым выражением лица. Она забегала ко мне в кабинет, бросала на стол записку и так же стремительно удалялась, сопровождаемая недоумёнными взглядами наших сотрудников. Они вопросительно смотрели на меня, я лишь пожимал плечами, не желая рассеивать их недоумение.
Такие записки я получал в неделю по два раза. Они были сходными, будто их писали под копирку. Вот одна их таких записок.
“Вы низкий и бессовестный человек. Оставьте мою дочь в покое. Вы поломали её жизнь, посмеялись над нею. Из-за вас она осталась без будущего. Вот посмотрите, Бог накажет вас”.
Наконец мне это надоело. Я вручил одну из записок Людмиле со словами: “Успокой ты, наконец, свою мать. Скоро из таких посланий я соберу целую книгу”.
Людмила нахмурилась. Какие меры она приняла, осталось для меня неизвестным, но её мать больше не появлялась в нашей редакции.

Время шло, наша связь с Людмилой длилась уже три года. Признаться, это уже стало надоедать мне. Звёзд она с неба не хватала, особым умом не отличалась, книги её не интересовали, даром, что работала в библиотеке. По специальности была журналисткой, но писала, как говорится, через пень-колоду, и в средствах массовой информации не протрудилась даже одного дня. Нам просто не о чем было разговаривать. Я всё чаще вспоминал строки из стихотворения поэта Василия Фёдорова: «Не слишком ли у нас с тобой игра в любовь подзатянулась…»
Я понимал, Людмила надеялась, что я женюсь на ней. Никаких к тому препятствий не было. Наши отношения выдержали проверку временем. Что из того, что у нас немалая разница в годах, хотя и в интеллекте мы тоже были на разных полюсах. Она надеялась, а у меня даже мысли не возникало связывать с ней судьбу. Ну, увлеклись, поиграли в любовь, не вечно же ей длиться?!
Я подыскивал повод, чтобы прекратить наши встречи, а, оказалось, что его и подыскивать не нужно. В один из дней Людмила без всякого выражения сказала: ‘Ты знаешь, я снова беременная”. Не знаю, какой она ждала реакции с моей стороны, но я остался спокойным.
“Для нас это не новость, – отозвался я. – Такое уже было. Тебе известно, что нужно делать в таких случаях”.
Она молчала, глаза стали влажными.
“Врач сказала, если я сделаю ещё один аборт, я могу остаться бесплодной”.
Я усмехнулся.
“Мало ли что они могут сказать? Ты сама понимаешь, ребёнок нам ни к чему”.
“Значит, идти в больницу?”
“Это было бы самое разумное”, – отозвался я.
Она встала, и, не сказав больше ни слова, ушла.
Прошла неделя, другая, месяц. Она не звонила и никак не давала о себе знать.
Я забеспокоился. Мало ли что могло произойти? Неприятности мне были ни к чему. Позвонил в библиотеку, женский голос сказал, что Маранина уволилась с работы. Я удивился. Поехал к ней домой. Дверь её квартиры отворил пожилой узбек в халате и засаленной тюбетейке.
– А где хозяева? – осведомился я.
Узбек махнул рукой.
– Хозяева ушла. Теперь я хозяева. 
– Как так? – удивился я.
– Они квартира продавал, я купил.
– Когда?
– Недели две будет.
– Вон оно что, – вслух поразмыслил я. – И куда уехали?
Пожилой узбек развёл руки в стороны.
– В Россию уехал. Россия большой, адрес не давал.

Я вышел на улицу. Стояла осень, но для Таджикистана это ничего не значило. Солнце белёсым шаром зависло в зените, не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка, пахло пылью и перегретой листвой. Зной волнами растекался по городу, асфальт на тротуаре размяк и походил на пластилин.
Я стоял под раскидистым каштаном и не знал, как оценить услышанную новость. Весомый груз свалился с моих плеч. Не нужно теперь отыскивать повод, чтобы прекратить затянувшуюся игру в любовь. Я снова был свободен и мог поступать так, как мне заблагорассудится. Понятное дело, Людмила не захотела больше избавляться от ребёнка, для неё это могло обернуться большими осложнениями. И мать её, надо полагать, сумела убедить дочь, как можно скорее покинуть Таджикистан. Иначе не оторвать её от меня…
Не сразу я обрёл прежнее душевное равновесие. Конечно, я был благодарен Людмиле за то, что она нашла наилучший выход из сложившейся тупиковой ситуации. И в то же время я понимал, какую неблаговидную роль играл в её жизни. Я пользовался ею, как игрушкой, и нимало не думал о том, что осложнил её судьбу, а, может быть, даже и поломал её. Впервые я осознал себя подлецом. Но так уж мы, мужчины, устроены: далеко не всегда выступаем в качестве обвинителей самих себя. Зато адвокаты из нас получаются великолепные…
Но как бы то ни было, жизнь продолжалась.
Ректором Таджикского национального Университета назначили моего однокурсника Абдужабора Самадова, Жорку, как называли мы его в студенческую бытность.
К моему удивлению, Жорка позвонил мне домой. Я поздравил его с высоким назначением. Он неопределённо хмыкнул.
– Больше беспокойства, чем чести. Я что хочу? Кадры в Университете меня не устраивают. Нужно расчистить эту конюшню. Конечно, я не Геракл, но кое-что сделать смогу. Надо бы подобрать толковых сотрудников. Как ты смотришь на то, чтобы пойти преподавателем на факультет журналистики? Практический опыт у тебя солидный, а теорию подчитаешь.
Поначалу больших денег не обещаю, но будет не меньше, чем в вашей редакции. А там защитишь кандидатскую, для тебя это не будет проблемой, авторитет обретёшь и к зарплате хорошую подпитку.
Даю тебе неделю на размышление.

Неделя мне не понадобилась. Через три дня я уже вёл занятия со студентами. Признаться, работа преподавателя мне не понравилась. Я вёл занятия с душой, а обратного посыла от студентов не получал. Они равнодушно слушали меня, записей не вели, а когда в конце лекций я проводил опрос, то убеждался, что понапрасну расходовал пыл. Однако хода назад не было, и мой недавний энтузиазм сменился отбыванием часов в аудитории. Написание кандидатской диссертации откладывалось на потом, поскольку убедился, что мне она просто неинтересна. Делать что-либо абы как я не приучен, а творческое горение не приходило. Единственный плюс в новой работе был тот, что я уделял ей всего полдня, а дальше мог заниматься тем, что мне нравилось. По-прежнему много читал, но творения современных писателей воспринимал с иронической усмешкой. Это был, как говорится, детский лепет, без знания жизни, лишённый подлинного мастерства. Я перечитывал классику, писал сам в республиканские газеты и журналы, чтобы получать добавление к преподавательской зарплате.
Среди студенток было много по-настоящему красивых девушек, и я невольно любовался ими, подолгу останавливая на них взгляды. Это не осталось незамеченным. Кто-то даже пустил в обиход ироническую фразу: «Престарелый Донжуан». Конечно, это определение задело меня, ведь я любовался девушками без корыстных устремлений, так, как любуются красивыми цветами, ярким весенним рассветом, разнотравьем альпийских лугов. Слишком велика была разница между нами, а в такой поре срабатывает истина: “Видит око, да зуб неймёт”.
Дни осыпались, подобно листве с могучих чинаров. Я не успевал считать годы, которые прибавлялись к моему возрасту. Дважды пытался устроить семейную жизнь, но очередные кандидатки на супружескую должность меня не устраивали. Они не выдерживали сравнения с моей первой женой ни по интеллекту, ни по хозяйственному умению, и я скоро расставался с ними. Одиночество стало тяготить меня, но и расстаться с ним, у меня не получалось. Я уже хотел сойтись с моей бывшей супругой, но она уехала из Душанбе, и ни она, ни сын на мои послания не отвечали. 
Года через четыре я получил письмо с фотографиями от Людмилы из Новосибирска. Снята была она сама с девочкой, и девочка отдельно. Из письма я узнал, что она родила дочь, назвала её Жанной. Ясное дело, что это была и моя дочь. Я внимательно рассматривал фотографии Жанны и видел, что она походила на моего сына.
Письма приходили часто и все с фотографиями. Я понимал, что таким образом Людмила хотела растрогать меня, пробудить во мне привязанность к дочери. Но ничего подобного не происходило. Мне было интересно, но не более того. Отцовское чувство не возникало, и вернуть в Душанбе Людмилу, чтобы жениться на ней, я даже не помышлял.
Переписка длилась года два. Потом Людмила сообщила, что есть человек, который предлагает выйти за него замуж. Он согласен удочерить девочку и заменить ей несуществующего отца. Что, мол, я думаю по этому поводу? Думал я то же самое, что и прежде. Я ответил, что на меня ей рассчитывать нечего, а что касается замужества, то тут ей нужно решать самой. Больше от неё письма не приходили …

Лет через пять знакомая журналистка, переехавшая в Новосибирск из Душанбе, написала мне, что видела Людмилу. Муж её – шофёр-дальнерейсник, понятное дело, пьющий. Живут они плохо. Муж с первых дней возненавидел падчерицу, наказывает её за малейшую провинность, называет “нагулянной” и “выродком”, настаивает отдать в детский дом. Словом, девочке живётся невесело. Я написал письмо Людмиле и попросил отдать дочь мне. Моя мать жила одна в Чкаловске и согласна взять Жанну к себе. Ответ был коротким: “Не твоё собачье дело, как мы живём, без тебя обойдёмся”.
“Однако”, – подумал я, и постарался забыть о дочери, хотя это мне плохо удавалось.
Верно говорят, что старость – это наказание за грехи, которые щедро рассыпал на ниве жизни в молодости. Что касается меня, то рассеивал их я достаточно. И старел я заметно, уходили прежние силы, всё больше тратил денег на лекарства, а денег собиралось немного. Небольшая пенсия, полставки в Университете и плата за редактирование статей и диссертаций. Только теперь я осознал, какую сделал глупость, не написав кандидатскую. Таджики говорят: если после драки видишь свой сжатый кулак, ударь им себя по голове. Подобное я проделывал неоднократно.
Мне было семьдесят лет, когда открыв в ноутбуке почту, я с удивлением прочитал: “Уважаемый Бахром Саидович. Пишет Вам Ваша биологическая дочь Жанна. Мама говорит, что когда-то посылала Вам мои детские фотографии, так что наличие дочери для Вас не новость.
Спросите, зачем я пишу Вам? Отвечу. В семье я не была желанной дочерью. Отчим откровенно ненавидел меня. Мама считала, что из-за Вас и меня она не смогла толком устроить свою жизнь, и нет слов, чтобы описать – сколько злобы у неё на нас обоих.
После окончания школы я ушла из дома. Поступила в Новосибирский университет, на юридический факультет. Устроилась на работу лаборанткой на кафедре, мне дали комнату в преподавательском общежитии. Иными словами, начала жить самостоятельно. Была замужем. Семейная жизнь не сложилась, с мужем разошлась, воспитываю сына и дочь.
Родительской ласки и заботы я не получала ни в детстве, ни в юности. У меня все годы была тоска по родному человеку, я росла, как дичок на обочине дороги. И когда увидела Ваш электронный адрес в интернете, то по-настоящему обрадовалась. У меня появилась надежда обрести отца. Хочу сказать сразу: мне ничего от Вас не нужно. Я работаю следователем в Транспортном управлении Новосибирского МВД, неплохо зарабатываю, есть квартира. Просто я хочу знать: могу ли я считать, что у меня есть родной отец? Признаёте ли Вы меня? Если да, то я буду по-настоящему счастлива. Если нет, ну, что ж, жила до тридцати пяти лет без родного отца, буду жить и дальше с пустотой в душе.
Жанна Самарина”.

Я долго вглядывался в строки этого письма, не раз и не два перечитывал его. Сложное чувство переживал я в это время. С одной стороны я был рад дочери, которая неожиданно ворвалась в мою жизнь. С другой, мне было грустно от сознания, что ничем не могу ей помочь, и наше родство будет проявляться только в переписке. Забрать к себе её с детьми я не смогу, моя однокомнатная квартира мало пригодна для проживания четырёх человек. И потом квартира у неё в Новосибирске есть, стоит ли менять большой российский город на азиатский Душанбе, зажатый со всех сторон горами? Предвидел я и будущее нашего общения. Поначалу оно будет похоже на жаркий костёр, а дальше, по мере того, как иссякает тепло, пламя становится меньше, и, глядишь, пылающие угли покрываются серым пеплом угасания. Привычка способна лишить новизны всё то, что ещё недавно казалось необычайным.
Я достал из ящика стола пакет со старыми фотографиями, отыскал среди них детские снимки Жанны, рассматривал их и гадал, какой она стала теперь, тридцатипятилетняя женщина, с детьми и немалым жизненным опытом?
Конечно же, я ответил ей. Написал, что рад её появлению и никаких не нужно слов о том, признавать её или нет? 
Наша переписка была оживлённой. Мы многое узнавали друг о друге из наших откровений и вскоре перешли на “ты”. Впервые за все годы я был счастлив. Меня грело сознание, что я нужен моей дочери.
Жанна писала, что привязанность её матери ко мне с течением времени переродилась в какую-то исступлённую ненависть. Во всех свои бедах она винила меня и обрушивала на мою голову все проклятья, какие только приходили ей в голову. Я подумал, что мне часто не везло в жизни, лучшие намерения оборачивались крахом. Должно быть, причиной этого были материализовавшиеся проклятья моей бывшей любовницы Людмилы Мараниной. Они обретали действенную силу и мешали мне состояться в жизни.
И всё-таки раскаянья в том, что поломал судьбу девушке, так бездумно и безответственно, я не испытывал. Оправданием мне служило то обстоятельство, что я подарил Людмиле дочь. Больше детей у неё не было.
Жанна присылала мне свои взрослые фотографии. Странно было осознавать, что эта взрослая женщина, разительно походившая на моего сына, моя дочь. Её дети, мои внуки, тоже напоминали меня чертами лица, и меня грело сознание, что я оставил свой след на земле.

Так продолжалось пять лет, а потом Жанна замолчала. Писем от неё долго не было, а потом пришло последнее, на многое пролившее свет.
Жанна писала, что её отчим умер, мать осталась одна и дочь забрала её к себе. Жить ей стало легче, было кому поддерживать порядок в доме и присматривать за детьми. Но ненависть её матери ко мне не утихала, а, напротив, разгоралась ещё жарче. Людмила поставила дочери условие: она должна прекратить всякое общение со мной. В противном случае, мать оставит дочь и откажется от неё. Выродок должен быть наказан, заявила Людмила. Понятно, что “выродком” был я. Пусть живёт один и подыхает в одиночестве. 
“Я вынуждена была принять условие матери, – писала Жанна. – Моя работа следователем сильно изматывает меня, и помощь матери необходима. Через два года я уйду на пенсию и тогда найду возможность возобновить наше общение”.
Два года прошли, но наша переписка не возобновилась. Я не знал, что и думать, и жил в раздвоенном состоянии. Меня томила тоска по дочери, и в то же время понимал, что наказан одиночеством справедливо. Ничто не проходит без следа, и всякое наше деяние неизбежно приносит плоды в будущем. Была ещё одна дочь – Юлия, но где она и что с ней сталось, я не мог даже предположить.
Я жил по-прежнему один, но теперь одиночество тяготило меня. Здоровье моё ухудшалось, работать в полную силу я не мог, и в Университете терпели меня, понимая, что мне просто некуда деться. Соседи покупали мне продукты на базаре и в магазинах, еду я готовил себе сам, но это занятие тоже было не в радость. 
Мучили головные боли, ослабло зрение. Мне стало трудно ходить, я терял равновесие и иногда с трудом удерживался на ногах.
Я обратился к профессору Иноятову, видному нейрохирургу, другу моей молодости. Он тщательно обследовал меня, потом долго рассматривал листы с результатами анализов и качал головой, не решаясь на откровенный разговор.
– Хочешь, скажу по-мужски? – Иноятов пристально посмотрел на меня.
– За этим я и пришёл, – отозвался я.
– У тебя в мозге опухоль, по всем признакам злокачественная. Она разрастается, давит на жизненные центры. Отсюда головные боли, угнетённое состояние, потеря координации и прочее. Нужно делать операцию.
– Она поможет?
– Временно. Через какое-то время опухоль снова станет расти, и картина недомогания повторится. Нужна будет повторная операция, но тоже с временным эффектом. Сроки между операциями будут сокращаться, пока не…
Иноятов указал пальцем в потолок.
– И что же делать? – с трудом проговорил я. В семьдесят пять лет такие приговоры звучат особенно зловеще. Это только так говорится, что старость мирится с неизбежным. Ничего подобного, каждое мгновение жизни обретает особую ценность.
Мы с профессором молчали. Не знаю, о чём думал он, а я думал о вполне понятном. Я одинок, стар и, если сделать операцию, то ухаживать за мной будет некому. Нужна жена, но я сделал всё, чтобы остаться без неё. Нужна дочь, но она отказалась от меня в угоду матери. Да и нужен был бы я ей, немощный, обречённый на смерть старик…
– Что скажешь? – нарушил молчание Иноятов.
– Жду твоего совета.
Профессор отрицательно покачал головой.
Тут никакой советчик не поможет. Каждый в такой ситуации сам себе советчик, и сам принимает решение: быть или не быть?
“И сам исполнитель своего решения”, – подумал я, уходя от профессора.

Во дворе больничного городка я сел на скамейку под раскидистым каштаном. Осень прошлась по нему жёлтой кистью, бурые листья чуть слышно шелестели под лёгким ветерком. До холодов ещё было далеко, но увядание растительного мира давало о себе знать. Пахло пылью, опавшие листья шелестели под ногами. Цветы на клумбах поникли, и только розы были по-прежнему ярки и распространяли сильный аромат.
Я чувствовал себя плохо. Виски ломило от боли, озноб прокатывался по телу, дымка застилала глаза.
Я размышлял о своей жизни и её грустном финале. Я склонен был обвинять в своих бедах книги, которые доотказа заполняли мою жизнь и были её главной сутью. Они приучили меня к содержательному безделью, в умении довольствоваться малым в действительности и находиться в громадном многоцветном, воображаемом мире. Но так ли книги были виновны во всём этом? Они рассыпали в сознании семена познания, и от того, какие давали всходы, зависело наше бытие и моё, в частности.
Я многое узнал, многое пережил, благодаря книгам, и, кто виноват, что накопленные знания не обратил себе во благо? Другие складывали жизнь по кирпичику и к старости достигали благополучия, в то время как я оказался у разбитого корыта. Глупо теперь винить кого-то или что-то, верно сказано, что всяк – кузнец собственного счастья. 
Профессор Иноятов поставил передо мной выбор: обречь себя на мучения и умереть в одиночестве, будучи никому не нужным, или достойно уйти из жизни, пока на это хватает сил?
Мне стало страшно от одной этой мысли. Покончить с собой, уйти в небытие, а этот мир, пусть в осеннем увядании, останется таким, как есть. Будет так же светить солнце, будут опадать листья и хрустким ковром засыпать тротуары. Пожухнет трава, но вскоре пробьются зелёные стрелки, предвещая весеннее преображение. Будут жить люди, смеяться и наслаждаться ощущением молодости и силы, а меня не будет. И кто уверит меня в том, что я буду существовать в ином измерении, а, может, в зависимости от того, кем был по своей сути, обращусь в другое существо. Пусть даже так, лишь бы не раствориться во мраке, не рассыпаться на атомы, утратив ощущение собственного “я”.
Нужно собраться с силами, напрячь волю и самому оборвать нить жизни. Смог же это сделать мой знакомый художник Павел Гейвандов? У него так же установили раковую опухоль, он стал слепнуть, обессилел, а жил, как и я, один. Тогда он опустился на колени, вставил голову в духовку газовой плиты и повернул вентиль. Смерть была безболезненной и скорой.
Или другой журналист, Дамир Гусейнов, живший тоже, кстати, с опухолью мозга. Он исповедовал зороастризм и верил в очистительную силу огня. В Варзобском ущелье Гусейнов собрал большую груду из сухих ветвей и палой листвы, развёл большой костёр и бросился в него. Правда, ему не повезло. Проходили местные жители, увидели человека в огне и вытащили его. Журналист сильно обгорел, неделю пролежал в реанимации и скончался в сильных мучениях. Нет, такое мне не подходило…

Я вглядывался в свою жизнь, проходил по годам, как по ступеням, и вспомнил: дважды я чуть не погиб, был, как говорится, на волосок от смерти. Первый раз, когда мне было четырнадцать лет. Нас повезли тогда из посёлка в колхоз, чтобы помочь в сборе хлопка. Рядом протекала Сырдарья, и я решил искупаться. Никто из одноклассников не захотел пойти со мной, и я отправился один. 
Река широкая, берега безлюдные, коричневая от глины вода всплёскивала, что говорило о скрытых водоворотах. Но откуда мне было знать об этом? Меня закружило, понесло, я пытался прибиться к берегу, но не получалось. И я стал тонуть, с головой погружался в бурую жижу, выныривал, глотал воду и перестал сопротивляться. И вдруг ноги ощутили опору, я стоял на плотной песчаной отмели. Пришёл в себя и по ней побрёл к берегу. Так мне удалось спастись.
Второй раз, уже студентом, купался в Кайраккумском море. Пловец я неважный, а тут решил добраться до буя, обозначавшего начало опасной зоны. Добрался до него, передохнул, держась за буй, и поплыл обратно к берегу. И тут понял, что до пляжа не доберусь. Вокруг купались люди, а я тонул рядом с ними. Стоило закричать, и мне пришли бы на помощь, но что-то останавливало меня. Я погружался в воду, показывался на поверхности и снова скрывался в глубине. Пытался плыть и, сам не знаю, как, из последних сил добрался до берега. Долго лежал на песке, приходя в себя …
Странное дело, и в первый раз, и во второй я понимал, что погибаю, но не было страха смерти. Почему, не ясно до сих пор. Было ли это неверие в кончину, осознание, что не пришёл ещё мой час, или что-то другое? И теперь, сидя в больничном саду, я подумал, что уж, если рассчитываться с жизнью, то лучше сделать это в воде. Чище и эстетичнее, если можно так выразиться. Хотя утопленники выглядят неприглядно, доводилось мне видеть одного. Раздутое тело, синее лицо, рот, забитый песком… Если покончить с собой в реке, то нужно это сделать так, чтобы тело потом не нашли. 
Я отстранённо размышлял о предстоящем самоубийстве и вдруг вспомнил заповедь Иисуса Христа: “Мне отмщение, и аз воздам”. И мне открылся очевидный смысл этой истины, хотя не сразу доходишь до её сути. Мы считаем, что не стоит самим мстить обидчикам, за нас это сделает высшая сила, поборник справедливости. А, оказывается, расплата ждёт и нас самих, в зависимости от того, жил ли ты праведно, или был сорняком на обширном лугу людского бытия? Я понял, что сам относился ко второй ипостаси, не было от меня никому в мире ни тепло, ни уютно, и теперь возмездие Господа настигло меня.
Открылось мне и другое: теперь я знал, где мне уйти из жизни так, чтобы меня не нашли и не лицемерили, устраивая похороны. Незачем организовывать спектакль, вынужденно присутствуя на нём!»

На этом записи в дневнике пропавшего преподавателя Бахрома Саидова прерывались. Они многое объясняли, но не досказали главного.
Прошло полгода. Исчезновение Саидова так и осталось нераскрытым. О нём в Университете вспоминали всё реже, и это понятно. Поток дел захлёстывает нас, и тина забвения покрывает серой плёнкой череду быстро идущих дней.
Экзаменационная сессия завершилась. Были написаны все отчёты, предстоял летний отпуск. Председатель профкома Хол Раджабов решил сделать подарок преподавателям. Выхлопотал путёвку на пять человек в санаторий на десять дней. Поехать изъявили желание десять человек, значит, отдых сокращается вдвое. Но и это неплохо. Санаторий расположен в горах. Альпийские луга, ореховые рощи, снежные языки, на которых можно кататься на лыжах даже в зной, царящий в низине.
Предстояло решить вопрос транспорта, и Хол Раджабов поехал на стоянку загородных такси. С машинами проблем не было, вместительные «Газели» стояли рядами, ожидая пассажиров.
Председатель профкома договорился с двумя водителями, назначил день и час выезда в санаторий. Поспорил об оплате, но и тут достиг согласия. Преподавателей предстояло доставить в санаторий и потом привезти обратно в город. 
Один из водителей, низкорослый, полный, похожий на сурка, оказался разговорчивым.
– А где вы работаете, уважаемый? – спросил он Раджабова.
– В Национальном университете, – ответил тот. – Председателем профкома.
– Глядите, – удивился тот. – Интересные люди у вас в Университете.
Теперь предстояло удивиться председателю профкома.
– Чем же интересные?
– Расскажу, – согласился водитель. – Дело было прошлой осенью. Часам к десяти утра набрал я пассажиров в Истаравшан. Оставалось одно место. Подумал, подожду ещё немного. Не может быть, чтобы никто не нашёлся. И, правда, подошёл пожилой человек, по виду интеллигент, хорошо одетый, спросил: «Куда едем?» 
Я сказал: «В Истаравшан, есть одно место». Он кивнул: «Подходит».
Мне было удивительно, дальняя поездка, а без вещей?
Пассажир пояснил, что вчера в Истаравшан уехал его сын и две сумки забрал с собой.
– Всё бы ничего, но вид у него был озабоченный, и глаза какие-то больные, – продолжал рассказывать водитель, – посадил я его рядом с собой и поехали. В дороге не могу молчать, дорога долгая, в сон начинает клонить. Спросил, где работает? Сказал, в Национальном университете. Кем? Преподавателем. В Истаравшане родственники? – задал вопрос. Нет, сказал. Мне до сотого километра. Как тут не удивиться? Заплатил до Истаравшана, а хочет выйти на полпути. Там узкое ущелье, внизу бурная река, скалы почти вплотную сходятся. Поблизости ни одного селения. Я удивился: чего вы там забыли? Сказал, что он географ, хочет сделать несколько снимков с провала, куда уходит река. Готовит в Университете стенд с фотографиями редких мест в Таджикистане. Мне странно, едет в горы, а в хорошем костюме. Обычно одеваются в джинсы, куртку какую-нибудь. Пояснил, что поехал сразу после занятий, некогда было переодеваться. Ну, что ж, его дело. А где фотоаппарат? Показал мобильник, большой, дорогой, вот им и снимет. Надо было захватить с собой еду, воды попить, а он с пустыми руками. Вдруг попутки обратно долго не будет? Пассажир пожал плечами и ничего не ответил. Вообще, говорил он со мной неохотно, наверное, устал после занятий, а я пристаю с расспросами…
Шофёр рассказывал оживлённо о знакомстве со странным пассажиром, видно, тот удивил его, потому и запомнился. Председатель профкома задал несколько вопросов о внешности того преподавателя и убедился, что, да, это был пропавший Бахром Саидов.
Картина начала проясняться. Неужели Саидов покончил с собой в таком жутком месте?
«Так он сделал фотографии?» – допытывался не в меру любознательный водитель. Хол Раджабов углубился в размышления и не вникал в вопросы.
«Сделал» – кивнул он.
«Хорошо получилось?»
«Лучше некуда».
Отвечал машинально, а сам даже похолодел от внезапной догадки. Страшно стало, соприкоснулся со смертью хорошо знакомого человека.

Через три дня председатель профкома с сыном поехал на своей машине на сотый километр загородного шоссе. Водители такси обязательно останавливаются в том месте. Скальные стены отвесные, стиснули ущелье. Дорога узкая, петляет. Далеко внизу мчится река, ударяется о каменные выступы, отполировала их до блеска. Когда-то тут случилось сильное землетрясение, часть склона обрушилась и перегородила русло. Опасались, что ущелье заполнит вода и образуется горное озеро. Придётся тогда объездную дорогу пробивать в скалах. Но, к счастью, этого не произошло. Река ушла под завал, промыла большое, круглое жерло.
Картина жуткая: поток ревёт и обрушивается вниз, голова кружится, когда всматриваешься в поединок между водой и крепчайшим камнем. Пассажиры смотрят, ужасаются. Над самым провалом дорожники соорудили смотровую площадку, огородили её барьером, а всё равно нервы не выдерживают. На противоположной стороне ущелья, на скале белой краской выведено: «Покайтесь, люди! Здесь начинается дорога в ад!» Похоже. Говорят, написали баптисты в назидание туристам, посещающим это место. Далеко не все безгрешные…
Хол Раджабов постоял на смотровой площадке. Никаких следов Бахром Саидов не оставил. Да и какие следы могли остаться?
Поехал дальше, вниз по ущелью. Через десять километров поток выходил на поверхность. Ущелье разжало свои объятья, река вытекала из-под нагромождения камней и песка и разливалась по лощине. Тело утонувшего Саидова навряд ли могла вода вынести из подземного тоннеля, так и осталось оно в многокилометровой могиле.
Холл Раджабов поехал назад, в Душанбе. Решил, что расскажет о предполагаемом самоубийстве Саидова ректору Университета, декану факультета и заведующей кафедрой Алле Куватовой. А больше никто не должен знать. Во-первых, гибель преподавателя не доказана, а, во-вторых, зачем будить толки в городе, и так чего только не плетут об Университете?

Картину гибели Бахрома Саидова представить было нетрудно. Наверное, посидел он на плоском камне у смотровой площадки. До последней минуты не верил, что решится на самоубийство. 
Прошёл по смотровой площадке до конца, ухватился за ограждение, сваренное из толстых арматурных прутьев, и посмотрел вниз. А что, если вот так? Перелез через ограждение, чтобы попробовать, как будет выглядеть его гибель? Саидов не учёл, что смерть не любит репетиций, всё, что она ни делает, делает всерьёз.
Он хотел постоять над клокочущей бездной, на козырьке, а козырька не было, доски обрезали впритык к ограде. Ноги Саидова не нашли опору, он оскользнулся и повис на руках. Его охватил ужас, в тот миг ему открылась великая истина. Жизнь – это бесценный дар Всевышнего, и её нужно изживать до последнего мига. Человек не вправе распоряжаться своей судьбой, это заблуждение, что он является её хозяином. За него судьбой распоряжаются другие, высшие силы, они решают, когда положить ей конец.
Бахром хрипел, силился подтянуться и взобраться на ограду, но старость лишила его былой мощи. Он рванулся вверх, чтобы закинуть ногу на барьер, но и это не удалось. Одна рука сорвалась с ограждения, и он повис на другой.
Он вскинул голову, и глаза его упёрлись в надпись: «Покайтесь, люди! Здесь начинается дорога в ад!» Эта надпись впрямую относилась к нему. Силы окончательно покинули Бахрома. Пальцы разжались, и он полетел в гремящий ад, тот самый, который готовил себе всей жизнью, и который поглотил его своей ревущей, ледяной пастью…