Уроки чукотского

В одной из давних публикаций я уже вскользь упоминал об этой, наиболее памятной мне командировке в чукотскую Арктику. Теперь вот решил рассказать о тех давних событиях несколько подробнее. Тогда население Певека – заполярного города России, где находился штаб Северного морского пути Восточного сектора Арктики – составляло более 25 тысяч человек. Сейчас – около 2,5 тысячи. Нынешний Певек превратился в город-призрак... 

О пользе забродивших карамелек

Итак, начало марта 1973 года. В Центральной России, на Украине, в Прибалтике полным ходом идёт подготовка к посевной кампании, возвращаются в места своих гнездовий перелётные птицы. На Колыме тоже потеплело – морозы не ниже 30 градусов. В Арктике недавно кончилась полярная ночь, ненадолго выглядывает солнышко, наступила пора северных сияний. Снега всюду по пояс, но если на Колыме тихо, то в чукотском Заполярье время от времени дуют «южаки» – свирепые по своей силе ветры – до 150 км в час, летящие на север, в Ледовитый океан, несущие с собою оттепели и метели. 
«Южак» чем-то сродни мистралю: он тоже вызывает в людях лёгкое головокружение, душевное смятение, толкает их на неожиданные поступки. В такие дни вдоль улиц заполярных городов и посёлков натягивают канаты, и люди передвигаются, держась за эту опору. Не то, чего доброго, «южак» собьёт с ног и утащит в океан. Тогда ищи-свищи…
Впрочем, Чукотка – страна необъятная, она простирается на два часовых пояса, восточные её районы – Провиденский и Лаврентьевский – расположены уже в Западном полушарии. Для сравнения: на территории Чукотского полуострова могли бы расположиться две Германии, почти полторы Франции, 11,5 Латвии, 21 Бельгия. (И это притом, что плотность населения на полуострове составляет 0,07 человека на кв. км.) Так что климат в разных частях этого обширного региона свой, специфический. 
Здесь же речь идёт о Певеке – самом северном городе России и одном из самых северных городов и морских портов Земного шара. Именно в Певек, а затем восточнее – на мыс Шмидта и остров Врангеля я был командирован газетой «Магаданская правда», где работал в то время репортёром.

В те времена в Певеке выходила газета под гордым и романтическим названием «Полярная звезда». Возглавляли её два моих, можно сказать, земляка – редактор Николай Смыкалов и его зам. – Михаил Максименко. Первый был родом из Донецка, второй из города Шахты. Я прилетел на Север из Харькова. Им-то я и позвонил перед вылетом в Певек.
– Что вам привезти из Магадана, ребята?
– Захвати водки, да побольше! – последовал ответ. – У нас в продаже только ликёр «Бенедиктин», от которого даже здешние тётки нос воротят.
– А как же вы дожили до такой нищеты?
– Караван судов с грузами для Восточной Арктики затёрло льдами где-то в районе Карских ворот. Так что сидим на мели.
– Будет сделано.
Признаться, я был крепко разочарован. Только в Певеке в те времена можно было отведать настоящей питерской водочки. В Магадан с материка настоящую водку не завозили. Приходил танкер со спиртягой, который перекачивали в баки местного водочного заводика, разбавляли водой до 40 градусов и разливали в бутылки. На них лепили этикетки, прибывшие на борту того же танкера. Иногда это были этикетки «Пшеничной», иногда «Московской», бывало – даже «Посольской», хотя все знали, что в бутылках содержится суррогатное пойло. Здесь, в Латвии, его называют «круткой».
Словом, упаковав в рюкзак десятка полтора бутылок этой самой «крутки», я сел в самолёт и через каких-нибудь два часа приземлился в Апапельхино – так называется аэропорт, расположенный километрах в 15 от Певека. Там меня уже ждал редакционный ГАЗ-69.
– Значит, у вас, в Певеции, сухой закон? – спросил я водилу, кажется, его звали Василием, вручая ему в знак благодарности бутылку магаданской водки. Бутылку Вася взял, но при этом обиженно пожал плечами:
– Кто вам сказал? У нас теперь своё производство алкоголя. Выпускается и продаётся в розлив наше, певекское, вино. «Мальвазия» называется!
– Что за «Мальвазия»?
– Сейчас сами увидите.
Мы притормозили у Центрального (и единственного в те годы) гастронома славного города Певека. Торговый зал был запружен людьми, вооружёнными трехлитровыми банками, молочными бидонами, пластиковыми канистрами. Очередь стремилась к прилавку, где задорная раскосая чукчаночка из огромной бочки с помощью литровой молочной мерки и воронки заполняла ёмкости жаждущих и страждущих певекцев. Жидкость под названием «Мальвазия» была подозрительного сиреневого цвета и вызывала ассоциации с зимними женскими подштанниками образца 50-х годов.
– На базе УРСА (Управление рабочего снабжения. – авт.) в одном из складов был нарушен температурный режим, и забродило несколько тонн карамелек. Из них-то наши умельцы и нагнали это винище. Крепость 25 градусов. Пить противно, но можно, – пояснил водила.

Редакция «Полярной звезды» располагалась в типовом двухэтажном здании в десяти шагах от гастронома. Была суббота, выходной день, но и Коля Смыкалов, и его заместитель Миша Максименко, попросту Макс, ждали моего приезда в кабинете редактора. Посреди письменного стола торчал графин с «Мальвазией», чайные стаканы моих друзей были до краёв наполнены этим пойлом. Видно, ребята никак не решались его отведать. Коля сидел спиной к двери, Макс – лицом. Увидев меня, он решительно влил в себя содержимое стакана и скривился от отвращения.
– Ну что, Макс, пошло? – ехидно спросил я.
– А куда ему деваться! – морщась, ответил Миша своим хриплым басом.
В журналистику Миша Максименко пришёл, что называется, «из народа». Он работал докером в Певекском морском порту, писал заметки в ту же «Полярную звезду» и в «Магаданскую правду», заочно учился на журфаке Владивостокского университета. Забегая наперёд, скажу, что с Максом нас впоследствии связала тесная многолетняя дружба. 
Вскоре после этих событий он с семьёй решил было вернуться в родной город Шахты, но не продержался там и полгода. Такое часто случается с людьми, прожившими на Крайнем Севере долгие годы, – по себе знаю. Попросился обратно, и был назначен редактором газеты вновь образованного Шмидтовского района. Мы втроём – сам Макс, наш друг прозаик Альберт Мифтахутдинов (для друзей – просто Мифта) и я – вместе придумывали название новой заполярной газеты. Я предложил «Огни Арктики», было принято единогласно. 
Тогда же в содружестве с магаданским композитором Смирновым я написал песню «От Шмидта до Магадана», которую, как мне недавно сообщили по Интернету друзья из столицы Колымского края, до сих пор исполняют во всех кабаках Колымы и Чукотки. Вот её текст:

От Шмидта до Магадана
я в кассе купил билет.
Но, к счастью, из-за тумана
полётов сегодня нет.
Занавешены занавеской
Анадырь, Певек и Черский,
по этой причине веской
я нынче не улечу.
И не надо ругать погоду –
согласен я ждать полгода,
с тобой мне побыть охота,
прощаться я не хочу.
От Шмидта до Магадана
мне снова спасенья нет.
Всплывают из океана
холодные спины нерп.
И скажет диспетчер строго:
– Развеялся, слава богу,
туман, и пора в дорогу,
пора начинать полёт.
Бетонный перрон – разлука,
снежок под крылом – разлука,
как росчерк пером – разлука,
быть может, на целый год…

Песенка оказалась живучей, в Интернете до сих пор есть её текст и ноты. А вот ни Макса, ни Мифты давно уже нет на белом свете. Первым ушёл Макс…
Но вернемся к той памятной командировке. Сначала всё происходило по известному сценарию: устройство в гостиницу, обед в ресторане заполярного отеля, обсуждение планов моей командировки. Привезённую из Магадана водку, чтобы не дразнить других посетителей ресторации, нам подавали в литровом кофейнике, и пили мы её из кофейных чашечек.
– Ты бы навестил Егора, – сказали мне друзья. Он спрашивал о тебе. Ему сейчас очень худо.
– Что случилось? Заболел?
– Бери редакционную машину и поезжай. Сам увидишь.
С добытчиком песцов, знаменитым на всю Чукотку охотником совхоза «Усть-Чаун» Егором Петровичем Третьяковым я познакомился и подружился год назад, во время моей первой командировки в Заполярье. Жил он в землянке, на самом берегу Чаунской губы Ледовитого океана, километрах в 20 от Певека. Впрочем, точнее было бы назвать это жилище избой, «утопленной» в вечную мерзлоту. Я застал Егора лежащим плашмя на койке животом вниз. Он заметно исхудал, глаза были тусклыми, вечный огонёк насмешливого, ироничного отношения к миру, который я привык в них видеть, угас. При виде меня он слабо улыбнулся.
– Что с тобой, Егор? Что стряслось?
– Понимаешь, Александр, пришёл я с охоты, не спал двое суток. Растопил печь, вскипятил чаю, согрел избу, затем притушил огонь и заснул как мёртвый. А ночью какая-то падла зашла сюда, вновь зажгла печь, попила чайку и ушла. А печь не погасила, та раскалилась – видно, много дровишек туда подбросил. А койка, видишь, стоит впритык к печке. Вот и выгорел у меня кусок задницы. В переводе на оленину – рубля на четыре.
В то время килограмм оленины стоил два рубля.

Дорога на Певек из аэропорта Апапельхино

Корюшка, корюшка, ты моё горюшко!

С добытчиком песцов Егором Третьяковым я познакомился во время прошлой командировки в Певек, в марте 1972 года. Жена редактора местной газеты «Полярная звезда» Коли Смыкалова – дама характера крутого и весьма корпулентная по комплекции – командовала в то время Певекским горкоммунхозом. Она и устроила нам вылазку в Чаунскую губу, на подлёдный лов корюшки-зубатки. 
Эта рыбка помимо того, что в вяленом виде страсть как хороша к пиву, обладает ещё одним загадочным свойством: в свежем виде она остро пахнет огурцом. Представьте себе – на льду Ледовитого океана, в лютый 45-градусный мороз, приправленный пронизывающим ветерком, вдруг запахло весной. Чудо.
В Балтийском море тоже водится корюшка. Но балтийская рыбка помельче в размерах, да огуречный запах у неё какой-то неустойчивый, робкий. 
Впрочем, сейчас и заморские огурцы, которыми переполнены прилавки латвийских супермаркетов, огурцами не пахнут. А полярная зубатка – длиной до 40 сантиметров, весит свыше 300 граммов. Ихтиологи до сих пор не пришли к единому выводу – к какому виду отнести эту дивную рыбку. Одни считают её подвидом сиговых, т.е. лососевых, другие и вовсе повышают её разряд до уровня осетровых...
Так или иначе, но суровая начальница Певекского горкомунхоза выделила журналистам «Полярной звезды» и залётному спецкору областной газеты грузовик-фургон с печкой-буржуйкой особой конструкции – с конфоркой, на которой можно было сварить пельмени, поджарить корюшку, вскипятить чай. Пельмени из оленины мы приобрели в лавке потребкооперации, приютившейся на выезде из города на зимник, ведущий в село Рыткучи. Ну, конечно, и «огненной водой» запаслись в достаточном количестве. 
По прибытии на место рыбалки выяснилось, что горкоммунхоз позаботился и о лунках для подлёдного лова – они были уже просверлены во льду в строгом соответствии с числом участников вылазки.
Ответственным секретарем «Полярной звезды» в то время был славный парень Володя Чуков (впоследствии он станет редактором «Магаданской правды). Макса в Певеке не было – он отбыл с семьёй в отпуск. Так вот, корюшка клевала на диво шустро, вскоре лёд вокруг большинства лунок был усеян этой серебряной рыбкой. А вот нам с Чуковым не везло, попадался только ледовитый бычок, считавшийся в «застойные годы» деликатесом.

Корюшка Северного Ледовитого

– Всё, надоело! – сказал Володя Чуков и отбросил короткое удилище в сторону. – Пойдём, Саня, я познакомлю тебя с хорошим человеком. Только пару пузырей захватим, да пельмешек – Егор Петрович их страсть как уважает.
Я понятия не имел, кто такой Егор Петрович и где мне предстоит с ним не только познакомиться, но и выпить. Вокруг на многие сотни километров и морских миль, как любил говорить Мифта, тундра голая, неогороженная, да льды залива Восточно-Сибирского моря под названием Чаунская губа с любителями подлёдного лова, которых я знаю поимённо. Никого из посторонних среди них не было.
От залива в тундру была протоптана тропинка, мы двинулись по ней, и через сотню шагов я вдруг увидел торчавшую из снега печную трубу, из которой вился едва заметный синеватый дымок. 
– Нам повезло, – сказал Чуков. – Петрович дома.
Это была то ли землянка, то ли занесённая по крышу снегом охотничья избушка. В просторных холодных сенях стояло несколько больших, в половину человеческого роста, туго набитых мешков.
– Корюшка, – коротко пояснил Володя и распахнул дверь в комнату. – Входи поскорее, не то выстудим хату.
В «хате» весело потрескивали в печи дрова, на огромной чугунной сковороде, прикрытой эмалированной крышкой, жарилась рыба, судя по огуречному запаху, та же корюшка. Исходил паром несомненно антикварный медный чайник, помещение освещала керосиновая лампа, видимо, ещё довоенного производства, водруженная в центре грубо сколоченного покрытого клеёнкой стола. 
У стены, почти впритык к печи стояла железная койка, застеленная солдатским одеялом, из-под которого выглядывали края оленьей шкуры. Такие же шкуры лежали на широких дощатых полатях у противоположной стены горницы. За столом на койке сидел невысокий худощавый человек в свитере грубой домашней вязки и безрукавке из оленьего меха.
– А, Владимир, заходите, гостем будете, – сказал хозяин, широко улыбаясь тонкогубым ртом, зубы в котором росли с прорехами через один. 
– Здравствуйте, Егор Петрович, Знакомьтесь, это Александр, спецкор областной газеты, – представил меня Чуков, выставляя на стол бутылки и пакет с пельменями. 
– Надо бы воды вскипятить, покуда пельмени не оттаяли.
– Это мы мигом, – сказал Егор Петрович. – Вынесите их пока что в сени. А пока что давайте по чарке под корюшку – за встречу и знакомство.
– Это вы сами наловили такую прорву рыбки? – спросил я, показывая на сени.
– Нет, я этим промыслом не занимаюсь. Мои постояльцы расстарались. Решили было побраконьерничать на добыче песца, да ничего у них не вышло. Капкановые стоянки следует готовить с лета, прикармливать песца, чтобы привык к месту, а зимой заряжать рыбой. Вот и переключились на добычу зубатки. Ловят, морозят, затем сдают в певекский гастроном. Тем и живут. 
А эта корюшка, – он кивнул в сторону сковороды, – вроде бы как плата за постой. Сейчас вот тоже отправились на промысел. Только не здесь, а километров в десяти восточнее. Там клюёт гораздо лучше. После они отправятся в Певек – продавать свежий улов и загудят с дружками-бичами суток на двое. Так что сегодня нам никто не помешает.
– А что за люди? – поинтересовался Чуков.
– Бичи, кто же ещё. Юрка – бывший морячок, отставший от своего парохода по пьянке, Павел Емельянович – вчерашний учитель, которого выгнала из дому жена ради любовника, и ещё один без имени и фамилии, откликается на кликуху Сынок. Коли пожелают – обучу их азам пушного промысла, совхозу нашему охотники нужны...
Бичи на Крайнем Севере – это то же самое, что у нас бомжи. Происхождение этого понятия двоякое. Кое-кто считает, что слово «бич» – это аббревиатура: «бывший интеллигентный человек». Менты же объясняют его по своему: бродяги, тунеядцы, мелкие воришки – это бич общественного порядка. 
Не знаю, как сейчас, но в те времена на Северах России бичей было превеликое множество, больше всего, конечно, в таких городах, как Магадан, Воркута, Мурманск. Север всех принимает с открытой душой, но далеко не каждая душа способна адаптироваться к его Белому Безмолвию. Многие приезжают на Север, чтобы зализать сердечные раны, начать жизнь с нуля, но теряют себя окончательно и бесповоротно...

Из воды – в снега

Родом Егор был из Западной Сибири. Отец его был таёжным охотником, сын – достйным его учеником, добытчиком соболя, белки, другого пушного зверя. Действительную службу Третьяков проходил на Тихоокеанском флоте, причём не просто моряком, а водолазом. Новая профессия так захватила бывшего таёжника, что он остался на сверхсрочную, дослужился до мичмана, женился, получил квартиру в городе Находка. Но семейная жизнь не сложилась. Возвратившись до срока из экспедиции, он застал жену в объятиях любовника. И плюнув на всё, завербовался сюда, на Чукотку.
Опыт таежного охотника пригодился Петровичу и в тундре. Он быстро и без труда освоил премудрости добычи песца с помощью капканов, и вот уже более четверти века слава об удачливом добытчике пушного зверя не меркла на огромном пространстве Чукотского полуострова – от Певека до бухты Провидения. Впрочем, сам Егор относился к этому весьма равнодушно. Просто делал своё дело, и всё тут.
Повторяю, описываемые события происходили в начале далёких 70-х годов прошлого века. Тогда, по чукотским меркам, Чаунский район с центром в Певеке был одним из самых населённых на полуострове – насчитывал около 27 тысяч жителей. С развалом Советского Союза здесь произошла, без всяких преувеличений, настоящая гуманитарная катастрофа: с 1991 по 2002 год население района сократилось на 22321 человека. По данным на начало минувшего года, на площади около 60 тысяч км (это две Бельгии!) здесь проживали всего-то 7 тысяч человек...
Итак, на рассвете следующего дня мы с Третьяковым отправились проверять капкановые стоянки. Утро выдалось солнечным и безветренным. Петрович сам впрягся в лёгкие нарты, на которые загодя сложил небольшой запас продовольствия (сухари, мороженую корюшку, остатки вчерашних пельменей и бутылку водки), и в своём чукотском обмундировании из оленьих шкур – кухлянка и торбаса – скользил по снежному насту как перышко. Я, облачённый в ватные брюки, тяжёлую лётную куртку и пудовые, тоже лётные, унты, едва поспевал за ним, то и дело проваливаясь в снег по колена. 
– Егор Петрович, а почему у вас нет собаки? Она легко бы справилась с таким грузом, зачем тащить нарты на себе? – поинтересовался я.
– Была у меня собачка, хороший пёс, Чоном звали («чон» на юкагирском наречии значит «белый хвост» – авт.). В прошлом году кто-то его отравил. 
– Кто же решился на такую пакость? Кому вы перешли дорогу?
– Из совхозных промысловиков – никто, у каждого свой участок, места в тундре, как и песца, на всех хватает с избытком. Видно, кто-то из браконьеров. Они то и дело воруют зверя из наших капканов.
– Может быть, кто-нибудь из ваших постояльцев?
– Матрос и учитель вне подозрений. А вот Сынок – тёмная личность. Присматриваюсь к нему – и всё не пойму, чем он дышит. В ТЗП (торгово-заготовительный пункт – авт.) я людей уже предупредил, специально на днях в Певек ездил, чтобы у посторонних тушки песца не принимали и запоминали, кто их приносит. Сами-то браконьеры выделывать шкурки не умеют, да и негде им этим заниматься. Мы уже с нашими охотниками решили: поймаем – голову отвинтим. Чтобы другим было неповадно.
– А почему вы не заведёте новую собаку? 
– Чон не трогал моих домашних горностаев, они тоже к нему привыкли. А любой другой пёс передушит зверьков и сожрет. Чукотские собаки – народ беспощадный к своей добыче...

Некоторое время мы шли молча. Я с горечью думал о том, что вирус чёрной зависти неистребим, если проникает даже сюда, на Крайний Север – в стерильные, с нравственной точки зрения, отношения между людьми. Егор Третьяков, надрывает жилы в заполярной тундре, расставляя капканы на пушного зверя, из которых скорняки высшего класса шьют шубы для кремлёвских дам, заокеанских кинозвёзд, жён и любовниц подпольных и легальных миллионеров. 
А завистники ставят капканы на его пути – травят пса – верного друга и помощника промысловика, воруют его добычу, сжигают, как это случилось за два месяца до этих событий, его «транзитные» избушки. 
Повторяю: все это было почти полвека назад. Представляю, что в этом плане происходит в заполярной тундре теперь, когда главным божеством новоявленных долларопоклонников стала нажива…
Промысловые угодья Егора Третьякова – 100 кв. км. Мы медленно шли по бескрайнему белоснежному, залитому солнцум простору.
– Как вы думаете, Александр, сколько километров будет вот до той сопки? – спросил Егор.
– Километров двадцать.
Километров двадцать мы, проверяя капканы, одолели до темноты, переночевали в одной из транзитных избушек охотника, с рассветом снова двинулись в путь. Сопка оставалась всё на том же расстоянии. Недостижимой – как и цель всех моих скитаний…

Чукотская тундра