Ф.М. Достоевский: кто на Руси «лучший человек»?

В творчестве Федора Михайловича Достоевского не меньшую значимость чем его знаменитые романы, имеет «Дневник писателя». Это ежемесячный журнал философско-литературной публицистики Фёдора Михайловича, который выходил в 1876—1877 и 1880—1881 годах.  По широте охвата, кругу злободневных проблем и по глубине их осмысления «Дневник писателя» не имеет аналогов ни в российской, ни даже в мировой литературе. Как отмечает наш известный литературовед Игорь Леонидович Волгин, «Дневник писателя» «по праву может быть назван энциклопедией русской жизни» [Волгин И. Л. Поверх барьеров. Загадка «Дневника писателя» // Дневник писателя: в 2 т. / Достоевский Ф. М.; Вступ. ст. И. Волгина.  – М.: Книжный Клуб 36.6, 2011.  Том 1.]. Добавлю от себя: особенно русской жизни того периода, на который пришлось время творчества писателя (т.е. с середины 1850-х до начала 1880-х годов). 
Читая и перечитывая некоторые страницы «Дневника», у меня возникает впечатление, что писатель затрагивает проблемы не полуторавековой давности, а сегодняшнего дня. Причем те вопросы, которые ставит Федор Михайлович в связи с наблюдавшимися им явлениями русской жизни, сегодня писатели и журналисты ставят очень редко. Почитав «Дневник», начинаешь – под влиянием Достоевского – по-другому смотреть на сегодняшнюю жизнь. 
Хочу остановиться на некоторых фрагментах «Дневника», которые меня особенно «зацепили». Вот, например, «Дневник писателя» за октябрь 1876 года. А этом разделе «Дневника» выделю третью и четвертую главки, которые называются «Лучшие люди» и «О том же». 

Сегодня, увы, почти никто не задается вопросом, а каким должен быть русский человек, каков идеал, на кого равняться и т.п. Мне могут ответить, что, мол, наступило столь безобразное время, что и думать на эту тему бессмысленно. Что, мол, выбирать не из кого, равняться не на кого. Но ведь мы знаем, что и во времена Достоевского Россия переживала тяжелейший кризис, связанный с переходом в капитализм. И, если судить по романам Достоевского («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»), страна погрузилась в полный мрак. Можно было бы впасть в депрессию и беспробудный пессимизм. Но, удивительно: Достоевский в «Дневнике» не падает духом и ломает голову над вопросом, «каков должен быть русский "лучший человек"».  Хотя, конечно же, поиск писателем «лучшего человека» неизбежно заставляет его трезво посмотреть на русское общество и признать, что «худших» – легион, а вот «лучших» не всегда видно. Но он их ищет и находит. И, как выясняется, вторых не мало.

Конечно, любое общество, – рассуждает Достоевский в «Дневнике», – должно иметь «лучших людей». Без этого наступает распад и анархия. Но в истории человечества всегда существовали (точнее: сосуществовали) две категории «лучших людей»: 1) определяемых (назначаемых) властью и 2) тех, кого «лучшими» считает сам народ. Первых он называет «условными», «официальными», «кастой»: «…касты лучших людей, под официальным покровительством: «Вот, дескать, сих уважайте»».  Вторых он  величает  «народными», «безусловными», «почитаемыми», «истинными»: «истинно доблестные и перед которыми все или величайшее большинство нации преклоняются сердечно и несомненно».   

Счастлив тот народ, при котором первая и вторая категории «лучших людей» совпадают. Так было на Руси в допетровские времена: «Таковыми лучшими людьми были у нас с изначала княжеская дружина, потом бояре, священство (но лишь высшее), даже иные именитые купцы, — но последних бывало весьма немного. Надо заметить, что эти лучшие люди, и у нас, и везде, то есть и в Европе, всегда вырабатывали себе под конец довольно стройный кодекс правил доблести и чести, и хоть этот кодекс в целом всегда бывал, конечно, довольно условен и с идеалами народными иногда даже сильно разнился, но в некоторых пунктах и он бывал довольно высок. «Лучший» человек обязательно должен был умереть, например, за отечество, если жертва эта от него требовалась, и он умирал действительно по долгу чести… у нас, в России… условные лучшие люди, очень и очень часто и очень во многом, сходились в своих идеалах с лучшими людьми безусловными, то есть народными». 
Такое совпадение «условных» и «безусловных» «лучших людей» было следствием близости «верхов» и народа. А с другой стороны, оно (совпадение) еще больше способствовало их сближению. Такое сближение «верхов» (бояр) и народа в допетровской Руси особенно контрастировало с поляризацией «верхов» и народа в средневековой Европе: «…смело можно сказать, что несравненно больше было тогда нравственного сближения между русскими боярами и русским народом, чем в Европе почти повсеместно в то же самое время между победителями тиранами — рыцарями и побежденными рабами — народом». И именно в этом была главная причина возрастания мощи и влияния Руси. 
Это единение «верхов» и народа в России стало слабеть во времена Петра I. Петр решил сделать «лучшими людьми» достаточно узкий слой общества – дворян. Причем чисто по-немецки он определил кто является «хорошим», кто «лучшим», а кто «наилучшим».  Петром I была утверждена «Табель о рангах», согласно которой все чины гражданского, военного и придворного ведомств разделялись в строгой иерархии на четырнадцать классов – от канцлера до коллежского регистратора. Почему-то с самого начала в этой иерархии «лучших людей» России преобладали лица с иностранными именами: «Но вдруг в организации наших лучших людей явилась и у нас некоторая радикальная даже перемена: лучшие люди, все, по государеву указу, рассортированы были на четырнадцать разрядов, один другого выше, в виде как бы лестницы, под именем классов, так что получилось ровно четырнадцать разрядов человеческой доблести с немецкими именами».

Опуская детали рассуждений Достоевского, отмечу его вывод: представления о «лучших людях», основанные на петровской табели о рангах, перестали совпадать с представлениями народными. «Верхи» и народ стали расходиться в разные стороны, и это положило начало ослаблению российского государства. По ходу скажу, что для Достоевского символом и проявлением такого расхождения стал Петербург, в котором дворянско-аристократические «верхи» жили своей жизнью, были не только далеки от народа, но даже смотрели на народ свысока. И же, конечно, были уверены, что именно они и есть «лучшие», а в народе «лучших» быть не может. Более того, некоторые из аристократов утверждали более категорично, что в народе могут быть только «худшие» (ленивые и не умеющие работать, неграмотные, склонные к пьянству и т.п.). 
Конечно, некоторая часть народа сумела пробиться в разряд официальных «лучших» (т.е. дворян), но очень незначительная: «Надо заметить, что кроме семинаристов, из народа и из купцов например, лишь весьма немногие пробились в разряд «лучших людей», и дворянство продолжало стоять во главе нации». Да, в России были богатые люди в петровские и после-петровские времена, но вровень с дворянами (даже низшего разряда) они стоять не могли. Деньги в России в те времена уже   уважали, но купить социальный статус на них было невозможно. 
Но все стало стремительно меняться в русской жизни в эпоху реформ, которые начались вскоре после восшествия на царский престол Александра II (царствовал в 1855-1881 гг.).  Я уже неоднократно говорил и писал, что во времена Александра II проводилась не только аграрная реформа (освобождение крестьян от крепостной зависимости), но также реформы с сфере финансов, судебного дела, образования, городского самоуправления. Также были начаты военная и земская реформы. По сути, это была буржуазная революция, Россия встала на путь капитализма и катилась по этому пути до 1917 года.  Писатель предчувствовал, что буржуазная революция может закончиться революцией социалистической. И в своих романах, и «Дневнике писателя» Достоевский предупреждал о грядущей катастрофе и пытался ее предупредить.  

Одним из ярких проявлений буржуазной революции стало всевластие денег. Достоевский об этом пишет во всех своих романах «Пятикнижия» («Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы»). А также в «Дневнике писателя». В рассматриваемом нами выпуске (октябрь 1876 года) он отмечает, что теперь с помощью денег можно приобрести более высокий статус. Впрочем, и без этой формальности те, кого Достоевский называет «денежными мешками», автоматически становятся «лучшими людьми»: «А между тем находила новая гроза, наступала новая беда – "золотой мешок"! На место прежних "условных" лучших людей являлась новая условность, которая почти вдруг получила у нас страшное значение. О, конечно, золотой мешок был и прежде: он всегда существовал в виде прежнего купца-миллионера; но никогда еще не возносился он на такое место и с таким значением, как в последнее наше время. Прежний купец наш, несмотря на ту роль, которую уже повсеместно играл в Европе миллион и капитал, – имел у нас, говоря сравнительно, довольно невысокое место в общественной иерархии. Надо правду сказать – он и не стоил большего».
Удивительно, но дворянство почти добровольно уступает свое звание «лучших людей» богатым и богатейшим купцам, которые еще в эпоху Николая I были сословием более низкого ранга: «В официальной же рассортировке русских людей, прежний купеческий мешок даже чиновника не мог пересесть в общественной иерархии. А теперь даже и прежняя иерархия, без всякого даже принуждения со стороны, как будто сама собою готова отодвинуться на второй план перед столь любезным и прекрасным новым "условием" лучшего человека, "столь долго и столь ошибочно не входившего в настоящие права свои"». Впрочем, часть дворянства для подкрепления своего социального статуса постаралась также стать «золотыми мешками». Немалое число чиновников и даже военных пыталось монетизировать свою «административную ренту». Достаточно вспомнить генерала Епанчина из романа «Идиот».   Этот герой был не столько воякой, сколько предприимчивым человеком: «В старину генерал Епанчин, как всем известно было, участвовал в откупах. Ныне он участвовал и имел весьма значительный голос в некоторых солидных акционерных компаниях. Слыл он человеком с большими деньгами, с большими занятиями и с большими связями».  Грань между дворянами и богатыми купцами начинает постепенно стираться: дворяне становятся дельцами, а купцы своим детям покупаются дворянские должности и звания. Все это неплохо описано в русской литературе. Например, А.Н. Островским, П.И. Мельниковым-Печерским, М.Е. Салтыковым-Щедриным, Н.С. Лесковым, Глебом Успенским, Д.Н. Маминым-Сибиряком, П.Д. Боборыкиным и др. 

Купцы-миллионщики стремительно удаляются от народа. Достоевский  уточняет, что, конечно, это не касается мелкого купечества, которое оставалось частью народа: «Оговорюсь вперед: я говорю лишь про богатых купцов; большинство же их, не развратившееся еще богатством, жило в виде типов Островского и, может быть, было очень многих не хуже, если только говорить сравнительно, а низшее и самое многочисленное купечество – так даже почти вполне совпадало с народом». 
Часть купцов-миллионщиков на глазах стали преобразовываться в «европейцев» (и одеждой, и манерами, и образом жизни). Другие купцы-миллионщики продолжали сохранять прежний образ жизни и играли в «народность»: «Самое еще лучшее, что в них было, – это их любовь к колоколам и к голосистым диаконам. Но, несмотря на эту любовь, они уже нравственно совсем разрывали с народом». 
И далее Достоевский продолжает: «Само собою, что этот прежний богач купец молился своему миллиону как богу: миллион был в глазах его всё, миллион вытащил его из ничтожества, дал ему всё значение. В грубой душе этого "развращенного мужика" (так как он продолжал быть им, несмотря на все свои фраки) никогда не могло зародиться ни одной мысли и ни одного чувства, которые хотя бы на мгновение возвысили его в сознании над собственным миллионом. Само собою, несмотря на наружный лоск, вся семья такого купца вырастала безо всякого образования…».
  Достоевский называет богатого купца «развращенным мужиком». Над сказать, что такое определение купца мы не раз встречаем у писателя. Например: «Но чем более богател прежний купец, тем становился хуже. В сущности, это был тот же мужик, но лишь развращенный». Итак, богатый купец попал в разряд «лучших людей», но при этом у него нет даже малейших признаков «лучших людей» прошлого (патриотизм, самопожертвование, любовь к ближнему и др.). Как пишет Достоевский, такой «новый» «лучший человек» готов «соединиться хоть с первым жидом, чтобы предать всех и всё, если того требовал его барыш; патриотизма, чувства гражданского почти не бывает в этих сердцах».   Все причитали об эксплуатации крепостного крестьянина помещиком. Но разве она может сравниться с капиталистической эксплуатацией вчерашнего крестьянина «новым русским»: «И никогда народ не бывал в такой кабале, как на фабриках у иных из этих господ!»

Развращенность «золотых мешков» переходила к их детям:  «Миллион не только не способствовал образованию, но, напротив, бывал в этом случае главною причиною невежества: станет сын такого миллионщика учиться в университете, когда и безо всякого ученья можно всё получить, тем более что все эти миллионщики, достигая миллиона, весьма часто заручались правами дворянскими. Кроме разврата с самых юных лет и самых извращенных понятий о мире, отечестве, чести, долге, богатство ничего не вносило в души этого юношества, плотоядного и наглого».  Если «золотые мешки» были «развращенными мешками», то их дети были «развращены» «в квадрате»: «А извращенность миросозерцания была чудовищная, ибо надо всем стояло убеждение, преобразившееся для него в аксиому: "Деньгами всё куплю, всякую почесть, всякую доблесть, всякого подкуплю и от всего откуплюсь". Трудно представить сухость сердца юношей, возраставших в этих богатых домах». 
Итак, Достоевский рисует типичный портрет «золотого мешка», а все они вместе образуют новую касту. Писатель справедливо полагает, что бывают исключения: «Можно указать и у нас на купцов, отличавшихся европейским образованием и доблестными гражданскими подвигами; но из миллионеров их все-таки было крайне немного, даже все наперечет; каста не теряет свой характер от исключений».
Если в начале периода реформ «золотыми мешками» были почти исключительно представители торгового капитала, т.е. купцы, но в 1860-е годы появляются также заводчики и фабриканты – представители промышленного (производственного) капитала. И, наконец, на арену выходит  новейший тип «золотого мешка» – спекулянт, биржевик, банкир, учредитель акционерного общества: «И вот, прежние рамки прежнего купца вдруг страшно раздвигаются в наше время. С ним вдруг роднится европейский спекулянт, на Руси еще прежде неведомый, и биржевой игрок. Современному купцу уже не надо залучать к себе на обед "особу" и давать ей балы; он уже роднится и братается с особой на бирже, в акционерном собрании, в устроенном вместе с особой банке; он уже теперь сам лицо, сам особа».

Некоторые думают, что, мол, «золотые мешки» пребывают в состоянии самообольщения, что они сами себе кажутся «лучшими людьми», а народ таковыми их не считает. Но, увы, по мнению писателя, часть народа действительно воспринимают их как «лучших людей» и хотят на них равняться:  «Мешок («золотой мешок» – В.К.) у страшного большинства, несомненно, считается теперь за всё лучшее. Против этого опасения, конечно, заспорят. Но ведь фактическое теперешнее преклонение пред мешком у нас не только уже бесспорно, но, по внезапным размерам своим, и беспримерно. Повторю еще: силу мешка понимали все у нас и прежде, но никогда еще доселе в России не считали мешок за высшее, что есть на земле». В своих романах Достоевский дает яркие образы героев, которые преклоняются перед «золотыми мешками». Не только отечественными, но и европейскими. Особенно Ротшильдами. Достаточно вспомнить роман «Подросток», в котором главный герой Аркадий Долгорукий, молодой человек девятнадцати лет, мечтает стать богатым как Ротшильд.  
С одной стороны, многие хотят подражать «золотым мешкам». С другой стороны, с радостью готовы им служить. Особенно из тех, кого Достоевский называет «образованными» – литераторов, журналистов, адвокатов: «Теперешний биржевик нанимает для услуг своих литераторов, около него увивается адвокат: "эта юная школа изворотливости ума и засушения сердца, школа извращения всякого здравого чувства по мере надобности, школа всевозможных посягновений, бесстрашных и безнаказанных, постоянно и неустанно, по мере спроса и требования" – эта юная школа сильно уже попала в тон современному биржевику и запела ему хвалебную песнь». 
Писатель вскользь упоминает нашумевшую историю с одной финансовой аферой, в которую были вовлечены московский ссудный банк и некий мошенник Б.Г. Струсберг («дело Струсберга»). Последний получил от банка ссуду на семь миллионов рублей под  ценные бумаги, которые и гроша ломаного не стоили. Железнодорожное акционерное общество Струсберга в 1875 г. лопнуло и повлекло за собой крах банка.  Писатель на примере этой истории показывает, как адвокаты, защищавшие участников аферы, бессовестно «черное» выдавали за «белое»: «Они показали, что сами-то они – не только люди без малейших серьезных убеждении, но даже без всякой выдержки и без чувства меры». 

«Дело Струсберга» показало, что у суда не хватило смелости вынести действительно обвинительное решение в отношении банка и других участников аферы. А почему не хватило? – Потому что такое решение воспринималось бы как осуждение всей сложившейся в стране финансово-банковской системы: «…он (приговор – В.К.) должен был быть произнесен хотя бы над одним только банком. Именно дело было такого характера, что осудить "общественною совестью" этот "попавшийся" несчастный московский ссудный банк – значило тут же осудить и все наши банки, и всю биржу, и всех биржевиков, хотя бы те еще не попались…».
Писатель, увлекшись историей Струсберга, сам себя обрывает и возвращается к теме «лучшего человека». И он с горечью признает: «…идеал настоящего лучшего человека, даже "натурального", сильно уже грозил у нас помутиться». Писатель признается, что и он уже стал впадать в пессимизм по поводу утраты русскими людьми идеала «лучшего человека»: «Мы думали, что весь организм этого народа уже заражен материальным и духовным развратом; мы думали, что народ уже забыл свои духовные начала, не уберег их в сердце своем; в нужде, в разврате потерял или исказил свои идеалы».

Но Достоевский далее приводит примеры, вселяющие надежду.  Во-первых, в народе не утеряны идеалы «лучшего человека». Во-вторых, такие «лучшие люди» в народе не редкость (просто литераторам и журналистам они не интересны, поэтому о таких «лучших людях» знают немногие). Писатель заключает: «В сущности, эти идеалы, эти "лучшие люди" ясны и видны с первого взгляда: "лучший человек" по представлению народному – это тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работы на дело божие, любит правду и, когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнию. Мне именно хотелось бы вывесть, почему мы, образованные, можем смело и твердо теперь надеяться, что не только не утерян у нас на Руси образ "лучшего человека", но, напротив, воссиял светлее, чем когда-нибудь, и податель его, хранитель и носитель его, есть именно теперь простой народ русский, которого мы, в просвещенном высокомерии нашем, а вместе и в простодушном неведении нашем, считали столь "некомпетентным"». Вот одна «зарисовка с натуры»: «Отец, старик солдат, чем бы жить на спокое, вдруг ополчается и идет пешком, спрашивая дорогу, за тысячи верст, подраться с турком за братию (куда-то на Балканы – В.К.), и с собою ведет девятилетнюю дочку (это факт): "дочку найдутся из христиан, что поберегут, пока я хожу", отвечает он на вопросы, "а уж я пойду, послужу делу Божию". И идет... И этакие примеры – тысячами!»
Заключая обзор «Дневника писателя» в части, касающейся темы «лучших людей», хочу сказать следующее. 
Во-первых, уже в течение тридцати лет мы переживаем такое же время, какое переживал Достоевский в 1855-1881 гг. Речь идет о коренной ломке представлений о том, кто такие «лучшие люди». Полтора века назад таковыми стали богачи, которых писатель назвал «золотыми мешками». У нас лет тридцать назад на арену стали выходить «лучшие», которых сразу же прозвали «новыми русскими». Но как век назад в России нежданно-негаданно бесследно исчезли «золотые мешки», точно также и в наше время исчезнут «новые русские». 

Во-вторых, как и тогда, так и сейчас в народе не исчезли правильные, основывающиеся на христианстве, представления о том, кто такие «лучшие люди» («безусловные»). Не исчезли не только представления, но и сами «лучшие люди». Просто современным литераторам и журналистам не до них, они зациклены на других «лучших людях» – тех, когда Достоевский называл «золотыми мешками». Да, надо признать, что этих «мешков» («олигархов», «новых русских», «миллиардеров») сегодня не только оправдывают и хвалят. Но все чаше ругают. Ну, а где же «положительные герои»? Наш читатель очень стосковался по «безусловным» «лучшим людям». Да и для воспитания молодежи нужны такие «положительные герои». Пусть современные писатели это учтут.