Окская мелодия

Внук, недавний школьник Никита Васильев, однажды поведал мне, что совершил первое в жизни путешествие, побывав в чудесном уголке российском. И впечатлений там набрался – выше головы. В своё время и я посетил лесную сказку. У меня приключилось такое… воспоминания будоражат душу, хоть уже на исходе жизнь. Однако прежде, чем вести повествование о былом, пусть внук скажет своё молодое слово. Он, желаю подсказать, не раз публиковался в газете и журнале. Поэтому просьба моя не застала Никиту врасплох.

*** 

Вот рассказ, написанный им самолично. Факты – на его совести, поскольку текст стилистически лишь немного подправлен мною:

«Близ Серпухова, у деревни Данки, расположен Приокско-Террасный заповедник, куда ездили мы всем классом. Он основан в 1945 году, его площадь – пятьдесят квадратных километров.
Вроде бы небольшой, да? Однако если посмотреть на местную карту, выглядит он огромным. Гости посещают чаще всего «зубрарий». Именно там живут великолепные животные – бизоны и зубры. Срок пребывания на земле великанам отмерян по нашим представлениям скромный. Всего лет двадцать.
Но в этом доме о них хорошо заботятся, и некоторые самки прибавляют к сроку лет пять. Для природы таких животных – достижение замечательное.
Здесь я впервые узнал: лохматые гиганты подмосковного леса не любят купаться в воде. Они предпочитают мыться в песке. С удовольствием принимают песочные ванны.
Если рядом стоят зубр и бизон, заметишь сразу, что первый больше по размерам.
Разница в весе взрослых одногодков солидная – килограммов триста. Первый способен набрать тонну и ещё двести килограммов. Значит, второй? Правильно – девятьсот.
Между прочим, вес у новорожденных зубрят также солидный. Около 24 килограммов.
У здешних лохматых мамаш молоко очень жирное. Поэтому их детенышей не так просто выкормить. Заболеет какая – это самое настоящее несчастье. Ни коза, ни бурёнка не в состоянии поделиться с новорожденным молоком, чтобы спасти ему жизнь.
Нет, с коровьим молоком у служителей заповедника, может, и не будет проблем, но только малышу подавай именно мамино – очень жирное, исключительно питательное. А иначе его и ноги-то не станут держать. Сами теперь понимаете, как важно, чтобы зубрихи тут были всегда здоровыми.
Так что хлопот учёным хватает, им всё время приходится быть начеку.
Могу подсказать тем, кто поедет на Оку в гости к лесным великанам: как остановитесь у вольера, главным делом поглядите на спину животного. Без чужой помощи узнаете, где возле вас бизон, где зубр.
У первого есть горб. Тянется он по всей спине аж до самого хвоста. А у второго спина – вопросительным знаком изогнута. Лежачим таким, однако вполне узнаваемым.
В здешнем заповеднике великаны гуляют в больших вольерах. Которые так далеко тянутся, что не видно конца заборам. Поэтому вот так, просто-напросто, ходить по лесу нет смысла. Служители заповедника подскажут, где лучше встать, чтобы оказаться к животным поближе и получше их рассмотреть.
Кстати, знаете, чем питаются гиганты в своих загородках? Чаще всего – морковью и картошкой. Заедают овощи молоденькими, больше похожими на кустики, деревцами.
Бизоны, правда, предпочитают траву. Для них приходится заготавливать много сена.
Теперь видите – много дел у подмосковных учёных, что живут и работают на Оке с редкими животными.

А ведь я рассказал не обо всех заботах. Да и не смогу перечислить всего того, чем в заповеднике заняты. Хочется только заметить: ребята узнали много полезного, и не зря они ехали сюда из Москвы на автобусе.
Сама по себе дорога очень интересная. Берёзовые рощи, сосновые боры, зелёные луга.
Когда приехали в заповедник, поразились – здесь удивительных растений сверх меры! На каком-нибудь квадратном метре столько всего произрастает!
Потом нам объяснили: это не случайно. Всяческой зелени позволено тут беспрепятственно расти. Хозяйственные рубки в зарослях запрещены. Ходить где хочешь не рекомендуется. Полная свобода растениям развиваться нормально и плодоносить. Называется всё коротко, двумя словами – сохранением генофонда.
Известно, что Венерин башмачок растёт в российских лесах лучше всего на склонах оврагов. А тут он есть? Нам сказали: можно и его заметить. Здесь есть и склоны, и башмачки.
Повезёт увидеть цветение – поймёшь, почему вспомнили Венеру, когда одной из наших орхидей дали такое название. Очень красивы крупные жёлтые цветы. Среди нижних лепестков приметишь сразу один. Необыкновенный. Его ещё называют губой. Он тем отличается от других, что наглядно вздут.
Так можно было бы надуть… к примеру, детский шарик. Или резиновую камеру велосипеда. Напоминает лепесток именно женскую туфельку. Изящную туфельку, а не что-нибудь иное.
Не знали мы раньше, что семечко этого удивительного растения прорастает лишь при заражении грибом. Появится росток, и – что же? А то: первые три года он живёт исключительно за счёт гриба. Здорово, да? Неплохо устроился, но всё-таки жизнь такая ему не в сахар. Зацветает растение лишь на пятнадцатый год.

Ока – река длинная. До причудливости извилистая, и тут насчитаешь множество поселений по берегам. Однако же хватает места не только городам, большим и малым. За каждым речным поворотом – тёплый плёс. В прибрежных березняках и сосняках таятся лесные озёра.
Воды в этом краю, как говорится, в избытке. И с середины июля до холодных сентябрьских туманов красуются в обширных заводях кувшинки. Они словно из белого мрамора изваянные. Будто искусным мастером, Данилой-резчиком, представленные всем нам для восхищения. Водолюбивые цветы – местная достопримечательность. Южного Подмосковья краса и гордость.
В заповеднике белоснежным кувшинкам, ясное дело, полное раздолье. Цветы у растения крупные на диво и взгляд привлекают так, что поневоле ахнешь.
На поверхность воды выбрасываются они как-то очень неожиданно и на довольно короткое время. Надо им хорошенько постараться, чтобы опыление прошло в срок. Может быть, именно поэтому они и большие такие, и приметно красивые.
Думается всё же, одного их старания маловато – с каждым годом, отмечают учёные, становится растений всё меньше и меньше.
Помогать необходимо семейству кувшинковых. Чтоб не покинуло оно тихие прибрежные водоемы, не вымерло. Вот заповедник и помогает. А то ведь Ока загрязняется промышленными предприятиями всё сильней год от года.
Ненужные химикаты появляются даже в укромных лесных озёрах. То ли по воздуху они переносятся вместе с пылью, то ли гуляют по огромной речной пойме, используя подземные водные сообщения.
Кроме того, тут повсюду хватает любителей беспощадно рвать чудесные белые цветы. Можно встретить даже рьяных заготовителей.
Да, да! Некоторые умельцы приспособились делать солидные заготовки для использования редкого водного растения в парфюмерии. Так что работникам заповедника только поворачивайся, чтобы сохранить, сберечь для будущих годов замечательную флору Южного Подмосковья. Без них давно бы обнищали зелёные приокские террасы.

Если удастся вам, постарайтесь посетить здешние места весной. Тут в мае на сосновые и берёзовые поляны высыпают золотые цветы европейской купальницы.
Тому, кто не знает, что за диво такое, скажу: это – невысокий зеленокудрый многолетник. Стебель у него длиной около полуметра. И довольно крепкий, прямой. А в завершении его один увидите вы, всего один цветок. Крупный. Похожий на солнечный шар.
Цветок, если дотронешься до него, жестковато-упругий, а шарообразный он по той простой причине, что лепестки исключительно плотно прилегают один к другому.
Словно в строгой тайне держат они серёдку золотого шара – тычинки и пестики.
Скандинавы – они обожают истории о всяких троллях – считают купальницу цветком сказочных духов. Кстати, её охраняют почти во всех странах Западной Европы. У нас о ней заботятся не только в Приокско-Террасном заповеднике. И правильно делают. Отменно красивы эти огненные шары. А как рано купальницы зацветают, как спешат порадовать наш взгляд. Мне, да и многим другим, они очень нравятся. Лишь снег сошёл, а – пожалуйста! – растения уже солнечно полыхают. Жаль, что в наших средних широтах встреча с ними для путешествующих любителей природы скорее необычна, чем привычна.
Я уже говорил: в заповеднике стараются, чтобы всяческая зелень пребывала в естественных условиях. Здесь никто не боится ни замшелых поваленных деревьев, ни колючего сушняка. Свобода зеленокудрому боровому народу! Наши ребята и не ждали, что им покажут ухоженный городской парк.
У естественного леса должна быть своя прелесть. Её надо ощутить, понять, и тогда скромный сосновый бор – настоящий! не выглаженный! – каждому явится чудом природы».

Внук Никита побывал в заповеднике летом, и впечатления у него соответствующе-облиственные, где шум леса и синь неба сопрягаются в зелёную лесную сказку. А я помню этот чудесный уголок иным – заснеженным и морозно трескучим. Однако же не менее прекрасным. Способным разбередить душу путнику, знай себе измеряющему длинные сугробные километры

*** 

– Ну что? Кончилась осень-то? – вопрошает на добрую сотню голосов воронья стая, сидя на облетевших рябинах. И сама себе оглушительно отвечает:
– Кончилась! Крышка ей! Крышка! Ур-ра!
Много праздничного гвалта среди рубиновых гроздьев, налитых морозной сладковатой горечью. Гам несерьёзного вороньего молодняка, впервые увидевшего, как декабрь позволяет снегам ровнять приокские овраги.
Пока серые горластые гости ведут разговоры в деревенских огородах, я лопатой чищу себе потихоньку тропу от крыльца к калитке. Глубоки молочно-белые заструги, и мне, уставшему, приходится время от времени отдыхать, опираясь на отполированный берёзовый черенок.
В этом есть своё удовольствие – стоять не напрягаясь, поглядывать из-под меховой шапки на сизые столбы печных дымов, вспоминать, как уходила трава под первый снег.
Сильных морозов тогда ещё не было, и она уходила не поникшая – гордая, с острыми бирюзовыми пиками. Вызывающе торчали крепкие стебельки над сверкающей лилейно-белой гладью, а горластые первогодки с любопытством хватали их железными крючками-клювами.
Поля, что окружали Приокско-Террасный заповедник «принакрылись снегом, словно серебром». В окрестных сёлах гадали: надолго укутались озимые в пуховый плат, сотканный из нежных серебряных снежинок?
Были ведуны, уверявшие, что первая пороша истает бесследно. Она лесными ручейками скатится в чёрные озёра и стылые притоки потемневшей Оки. Поверив – они видали виды, досконально спознали народные приметы, – я спрашивал: как догадаться о таковском непременном таянии?
Смех звучал искренний. С нотками довольства, которые говорили об особом единении с природой, о ведении тех тайн, что хранила широкая окская пойма.
– Не надо и догадываться! Зазимки трёх дней не стоят.
И ведь правда. Не раз ещё пороша сходила покорными ручьями в овраги. Лишь недавно установился прочный метровый покров. Такой, чтоб пролёг надёжный санный путь от села к селу.

Расчистив себе тропку, вышел я на улицу, по которой вдосталь погуляли сугробно-матовые волны. А вот уже и – ветреная окраина, все избы теперь за спиной, не мешает остановиться. Стою и слушаю, о чём шумит подступающий к огородам лес, про что гудит дорога, выбегающая из-за холма.
Поскрипывают полозья, прорезая наст. Упитанная лошадь тянет ровно и сильно. Не глядит по сторонам досуже, минует меня ходко, широким шагом. Возчик, обратив внимание на зрителя в романовском полушубке и высокой – набекрень – шапке, вдруг возгордился, покрепче ухватился за кнутик: а не добавить ли тебе, коняшка, толечку бодрости?
Она взмахнула длинным хвостом, поглядела на приближающиеся деревья сосновой гривы. Что за вопрос?! Сей момент там будем! Что с того, что впереди более укатанная дорога и там полным-полно грузовых машин? Тракторов-тарахтелок?
Не помешают они санному поезду. Вовремя будут доставлены в закрома элеватора остатки осеннего урожая.
Ой, сейчас и я загоржусь – пройдусь сколько осилю вперёд, вслед за санями! Посмотрю, каково сегодня в светлых мельхиоровых полях.
Пошёл. Иду себе, неторопко пошагиваю. Тетерева на опушке леса ныряют в сугробы, завидев меня. А это кто поодаль показывается из-за дерева? Вот так штука, никак остроухий лис украдкой поглядывает на уходящий санный поезд!
Небось, к тетеревам торопится.
Сверху – на большую дорогу с её быстрыми автомобилями, на бодрых лошадей и весёлых возчиков, на берёзовый колок и остроухого лиса – задумчиво глядит холодное декабрьское солнце, подёрнутое реющей снежной пылью. И хотя оно слабо греет, на душе всё равно тепло.
Оттого-то хорошо, в полную грудь, дышится в просторном поле, которое вдоль и поперёк просвистано ветром.
Послушал я, как гудят тупоносые – то синие, то зелёные – грузовики, обгоняя лошадей. Направил ноги назад, к дому. Не знал ещё, что путь мой протянется подале, чем здешняя окраина с её серовато-чёрными, а то и белесо-сизыми печными дымами. Подале, чем сегодняшняя тёплая изба, где я очистил от снега крылечко.

О чём речь веду? О том как раз: на следующий день обозначились вдруг дела. Надобно споро шагать в другую деревню. Она располагалась неблизко. Хотя, если идти необходно – а через Приокский заповедник, – то не так, чтобы очень и далеко.
Двину, пожалуй, напрямик. Или что, нам по сугробной целине шагать привыкать?! Ничуть не бывало.
Пеший ход имеет то преимущество, что не требует особых для себя удобств – гладкого асфальта, выровненного тяжёлым катком. Прочных бетонных плит, уложенных передвижным краном.
Даже о тележной колее не наблюдается никакой досужей мечты. А потому пешеходство позволяет путешественнику торить тропку хоть куда. Надо тебе покорить густой лес и волнистые поляны, испещрённые заячьими петлями, – пожалуйста, старайся. Знай, переставляй ноги.
Минут двадцать мне хорошо, задорно шагалось. Не пугали бодрого ходока шесть километров белых чащоб. Только в понижениях снегу намело в рост человека, а если держаться более-менее открытого пространства, то не утонешь. Ведь в течение недели ветер усердно сдувал излишки рыхлого покрова. К тому же я надеялся, что на полянах снег слежался и наст достаточно крепкий.
Мороз стоял отменный. Из тех, что прозываются ядрёными. Замерли, боясь пошевелиться, молоденькие ёлочки. Их колючие ветви были оторочены мягкими ватными опушками – дед Мороз не поскупился на украшения. Он был хозяином и творил что хотел: понавесил гирлянд на поникшие берёзы, понастроил сказочных теремов в можжевеловых кустах.
Развлекаясь, он потрескивал в глубине леса и постреливал, пугая зайчишек. Нагнал на них такого страху, что один русачок порскнул мимо шагающего меня – хоть хватай косого за уши.
Поначалу я шёл, не страшась скрытых колдобин. То и дело окунался по грудь в белокипенные волны, поднятые недавним бураном да так и закоченевшие на сильном холоде. Скоро я начерпал полные голенища.
Умаялся лазать по сугробам. Что и говорить, занятие не из лёгких! Решил поуменьшить прыть, сбавил ход. Потом и вовсе остановился, сел на пень, смахнув с него снежную шапку. Та легко поддалась, тотчас рассыпалась в серебристый прах. Отдыхаю, блаженствую. Дед Мороз тут как тут: подкрался со спины, забрался под овчинный полушубок и давай меня пощипывать.
Я выгнулся дугой, постучал себя по спине, по бокам, затем стряхнул с воротника иней. Невзначай дотронулся до собственного затылка и поразился – волосы за какие-то пять минут, что сидел на пеньке, покрылись ледяной коркой. Ай, да шутник дед Мороз! Никак он гонит меня в путь-дорожку?! Ну, раз не велит хозяин засиживаться в гостях, пойду потихоньку дальше.
Деда Мороза, что разгуливал по декабрьским заповедным полянам, я запомнил навсегда. А всё-таки о своём путешествии не жалею. Вдоволь насмотрелся сказочных теремов. Досыта налюбовался дивно украшенными ёлочками. От души порадовался, глядючи на бесконечные праздничные гирлянды, развешенные по берёзам.
Какое приключение выпало мне, счастливчику пешему! Разве забудешь сказку зимнего заповедника?

Ближе к ночи, прогрев косточки животворным печным духом и выпив не один стакан горячего чая, вспомнил: путешественники тоже люди и могут прилечь, поспать. Однако усталость моя оказалась особого свойства.
Лежать нисколько не хотелось, все жилочки трепетали и требовали отнюдь не смирного покоя, а – движения, движения. Походил я по избе, потоптался возле хозяйской печки, обмазанной кирпичного цвета глиной. Покрутился возле квадратного стола, накрытого потёртой клеёнкой. Чувствую: сна – хоть что делай! – ни в одном глазу. Душа рвётся на волю, и надобно мне выйти немедленно из дому. Чтобы глотнуть свежего морозного воздуха.
И вот дышу себе, прислонившись к почерневшим от времени огородным балясинам. Надо мной, рядом, повсюду – шептанье, шуршанье какое-то. То ли это шорох крыльев, исходящий от невидимо пролетавших птиц. То ли говорок осыпающегося – и скользящего по веткам сада – инея. А может, это ветер, примчавшись из оврагов окских, пошумливает между изб?
Надо признаться, нет ничего приятнее, чем в зимний сумрак выйти из дому и походить по свежевыпавшему снегу, слушая мягкое и податливое похрустыванье пороши.
Первозданная чистота, белизна сотканного из снежинок ковра тем ярче, чем сильнее бьёт электрический свет из близких окон. Мороз ослаб, он отпел уже дневную трескучую песню, что довелось мне слушать в соснах заповедных не так давно. Теперь ему не остаётся ничего иного, как, смягчившись, пощипывать щёки бодрствующему народу.
Хороша погодка! И снежок декабрьский на вид куда как приятен! Но, пожалуй, именно тот, который я видел за день до своего путешествия, больше всего по душе ходоку, ногами своими год за годом измеряющему дороги российские.
Кое-кто возьмёт и спросит: что же такого примечательно удивительного наблюдал я накануне? Помнится, снег с неба летел величаво. Вкруг торжественные стояли деревья. Слипшиеся хлопья висели комьями ваты на угольно-чёрных ветках.
Толстая тёплая шуба легла на озимое поле, надёжно укрыв пшеничные ростки до весеннего пробуждения.
Отчего взялись эти угластые, неравнобокие и очень большие хлопья? Оттого, что влажный воздух с Атлантики встретился на российских просторах с холодным воздухом, спустившимся с высоких широт. Если б северный воздух преобладал в этом вихревом смешении, то снег был бы иной. Какой? Не иначе таковский – мелкий, пылевидный. Не хлопья сыпались бы сверху, а крошечные блёстки, ледяные искры. И не закрывали бы небесный окоём белесые тучи, неизвестно откуда взявшиеся вдруг среди ясного дня.
Когда насыщенный морскими испарениями тёплый воздушный поток с запада оказывается посильнее струйки из морозного Заполярья, что выпадает на крыши домов в подарок? Уже не блёстки. И даже не хлопья – ледяная крупа с дождём пополам.
Потому и любим всеми добротворно мягкий снег, что лыжнику он – надежда в соревновании, путнику – вера в счастливый конец путешествия. Если взять школьников, им – игра в снежки. А уж начинающим скульпторам детсадовского возраста как правило – Снеговик с морковным носом.
В народе говорят: не тот снег, что метёт, а тот, который с неба идёт. Почему так? С неба идёт – это ведь что? Он влаги на поля добавляет. С нею урожаю подспорье. Метель же не всегда землепашцам во благо. Покров, сметаемый ветром с полей, буранной тучей проносится над сёлами, огородами, пахотными угодьями и оседает в лесных буераках. Этот снег для хлебороба пропащий.
Так пусть порадует нас зима обязательным мягким снежком под ногами и лёгкой небесной метелицей.

Я стоял и слушал, как где-то вдали, за деревенской околицей, нарастал железный гром. Пришла догадка – дорога поблизости, не иначе. По ней жмёт колонна грузовиков со всей своей моторной скоростью.
Везёт мне однако на дороги! Только что с одной ушёл. С той, где санные поезда ходили на элеватор. А уже прибился ко второй. Куда она ведёт, не знаю. Но если кто ведает, то человек поопытнее меня касательно способных путей. Кто же именно?
Ну, к примеру, ходок. Тех трасс ходок, что протянулись на многие толково-долгие километры.
Эй, шофёр! Путешественник многоопытный, хозяин стального коня! Как сегодня жизнь? Она похожа на историю, которую мне рассказывает зимняя ночь окских просторов?

*** 

Был Анатолий человеком безотказно весёлым, а то, что ездил Тоха – так прозывался друзьями – на грузовой машине иногда сутками напролёт, так это само собой разумелось у шоферов.
Дороги ему доставались всё больше просёлочные. С ямами, с лужами. Ухабистые, одним словом. Однако он надеялся: поможет в трудную минуту сосед по кабине, чучелок.
Заковыристый талисман, меховой этот чёртик, был себе на уме. Он, может, предпочитал, чтобы прозываться поинтересней. И выглядеть в глазах случайно прибившегося пассажира поприличней.
Ведь чучело, оно завсегда в огороде трудится. Но он-то, чучелок Тохин, обретается как-никак при водительской кабине. Работа у него зрячая, вполне каждодневная и солидная.
Чучелок считал: право непреложное имел на собственную долю неприкрытого уважения.
Быть сверх Тохиной меры приличным мешало одно: талисманы, они где в привычности? В австралийской пустыне. У племён, которые всё больше пешком ходят. Там не мешает крепко поберечься от песчаных бурь. А меховушка оберегает Тоху и грузовик.
Какие в кабине племенные талисманы? Ладно ещё, шофёр зовёт тебя иногда меховушкой. Не очень-то ласково звучит, и всё же оно приятней, чем какой-то непонятный талисман. Или не шибко солидный чучелок.
Здесь, на разбитых просёлках, в громыхающей грузовой машине с деревянными бортами, под носом у веселого Тохи, место именно меховому чёртику с медными копытцами. Так что держись, чучелок! У тебя ведь хвост мормышкой. Совсем нет живота и ноги тонкие – из красноватой блестящей проволоки. Не стучать тебе копытцами по асфальту, и ты не похож на басовитого начальника с толстыми ногами, круглым животом.
Всё верно, но если считаешь себя в шофёрской братии своим парнем, дозволяется тебе важничать. Помалкивать, когда машину трясет на каменистых буграх. Подпрыгивать на прочной резинке и стучать медными копытцами по ветровому стеклу.
Значит, старался меховушка? Что случалось, то случалось. Важничал. Но происходило это до той поры, пока Тоха не соскучился по дорожному разговору. Однажды он взял и сказал чёртику:
– Болтун ты, парень. Просто-таки до неприличия.
Чучелок – машина как раз въехала в глубокую промоину – дёрнулся. Развернулся и медными копытцами впечатался в крышу кабины.
– Как бы не так. Я молчу, как полагается. А некоторые знай себе лихачат на просёлках. Ездят, не уважая колдобин. Так гоняют, что из тебя всю душу вытряхивает.
Тоха подумал, посоображал упрямо, сдвинул брови:
– Ты болтун. И болтаешься на резинке, словно заводной. Тут никакой ошибки быть не может.

Меховушка в свою очередь поразмышлял и догадался: длинная дорога на сей раз выпала насмешнику Тохе. Поэтому в кабине стала командовать скука. Откровенно, громко, вовсе не по чину.
Тогда дёрнул чёртик тонкой ножкой. Покачался на резинке и согласился:
– Раз уж болтаюсь, то правда твоя, шофёр.
– Ну вот, нынче правильно высказываешься. А душу твою не я трясу. Колдобины, будь им неладно. Что касаемо водителя, ему предназначено быстренько доставить бочку с соляркой сельским механизаторам. Согласно путевому листу. Поэтому желательно ему всяких болтунов укоротить.
– А ты, а ты, – не стерпел досужей насмешки чучелок, – ты просто начальник автобазы в валенках. С толстыми-толстыми ногами и круглым животом.
– Попрошу не выражаться.
Тоха гнал машину по ухабам. Время поджимало. Надо было обернуться засветло.
Чёртик, ясное дело, болтался перед ветровым стеклом. Может быть, даже сильнее дёргался, чем прежде. Однако стойко молчал. Этого насмешника Тоху разве переговоришь?!
Обиделся чучелок? Не без того. Важничал так долго, что шофёр думать забыл, какие весёлые разговоры можно разговаривать в долгой дороге.
Шли чередой просмоленные телеграфные столбы. Когда возвращался водитель домой по шоссейке, знаки всякие помигивали отражённым светом – насчёт того, как проехать способней. Но уж больше чучелок с тех пор не откликался на Тохины улыбочки. Никогда.
Порой водителю буксовать приходилось в какой-нибудь глинистой промоине. Он заводит, заводит разговор с меховушкой, но тот помалкивает себе усердно.
Чёртик, правда, не отказывался дёргаться, подпрыгивать на резинке. Он продолжал исправно подкидывать медные копытца. При этом строго посматривал на шофёра, вперёд и по сторонам. Поглядывал, куда хотел, и не откликался на речи весёлого Тохи.
Если случались на просёлке ухабы покруче и рытвины поглубже, он плясал. Со всей наивозможной молчаливой серьёзностью. И такие меховушка выкидывал коленца, выделывал кренделя!
Когда у шофёра от сильной тряски испортится настроение, взглянет он на плясуна, отчаянно усердного и вконец неразговорчивого, рассмеётся и скажет:
– Что, лохматый? Выкаблучиваешь? Ну, пляши, пляши, рессора тебя забери.
Того упрашивать нет надобности. Резина-то упругая, и на каждый встречный камень или бугорок у чёртика, как было заведено издавна, – резвый прыжок. Иной раз копытца взлетают выше чёрных бусинок-глаз и хохолка на голове.
В цирке чучелкин крендель назвали бы каким-нибудь сильно приличным словом. Сальто-мортале, например. Но коли грузовик Тохин вам не Италия, то и меховушка не клоун заморский, а непременный водительский чёртик.

Случилось по весне – целый день мотался шофёр по отдаленным деревням. Потом ещё одни сутки прихватил: сев начался, и каждому хозяйству вынь да положь транспорт. То бочки с соляркой подкинь, то – семена.
Если удобрений вдруг нехватка, то что следовало подбросить? Подвези скорее то, чем способнее удобрять поля, ждущие сей момент агрономической заботы.
Идут грузы на железнодорожную станцию. Состав подкатывает за составом, и гудки оповещают округу: прохлаждаться нынче недосуг. Тоха прилежно ездил на автомобиле, со станции – в одну деревню, потом – в другую, а там – в третью. Он рулил день-деньской, старался исправно. От зари до зари.
Однако же на станции громкие гудки не прекращались. Тепловозы неумолчно требовали, чтобы составы разгружались быстрей и вагоны уходили за новыми грузами. Автомобилям – знай поторапливайся!
Известно, дороги за городом не сахар. Не к каждому селу протянуто асфальтовое шоссе. По такой поре легче лёгкого – устать до невозможности даже опытному шофёру. И тут стали у Тохи слипаться глаза.
Между тем чучелок так напрыгался, что резинка оборвалась, рессора её приголубь! Меховушка на ухабистые просёлки не жаловался, поскольку свой парень, а вот поди ж ты – и он утомился! Водитель положил его на сиденье, обитое коричневой кожей: отдыхай, лохмушка, пока что. Как приедем домой, так приделаю тебе новую резинку.
Трёт Тоха глаза, раз уж им слипаться не дозволено. Вздыхает, по-доброму глядит на притихшего чёртика. Не обессудь, нет запасной резинки. Где её здесь взять? Посреди поля? Одни грачи летают над пашней. У них просить бесполезно. Червячком ещё могут поделиться, а чем другим – лучше и не гоняйся за ними.
«Если мне теперь не соснуть полчасика, – подумал, – то лишь до первого телеграфного столба доеду. Врежусь. Как пить дать. А какой мне смысл врезаться? Отдохнуть малость не мешает, в этом и есть самый нужный смысл».
У края поля был пруд. Возле низкого берега росли толстые камыши. Ещё с прошлого августа стояли тростинки – поматывали космами белых бород.
Когда грузовик подъехал поближе, взлетела всполошено стая диких уток. Со свистом рассекая прохладный воздух короткими крыльями, камышницы унеслись прочь, рессора их поймай!
Опустил Тоха голову на руль, закрыл глаза. Спать и только спать. Отдохнуть полчаса, потом снова ехать, ехать. Идёт сев, ждут деревни солярку для тракторов. Нужны им семена и удобрения для полей. Шофёр не подведёт, он доставит точно по назначению всё, что требуется. Но ему надо покемарить немного. Простите его.
Закрыв глаза, Тоха словно провалился в зелёный деревянный кузов своего автомобиля.
Случилось то – неизвестно что: может, и не кузов ему попался, а глубокий чёрный ящик. Во всяком случае, ни звука не доносилось оттуда, и шофёр подумал: «Недавно я починил зелёные борта своего автомобиля, и вот откуда-то появился чёрный ящик. Какое безобразие! Я этого дела так не оставлю». Затем очень крепко заснул и уже больше ни о чём не размышлял.
Почивал бы он в кабине, возле пруда, у грачей на виду, неизвестно сколько. До никому не ведомой поры. Однако через полчаса закричали у него над ухом:
– Стой! А то мимо проедем!
«Куда это наладился мой грузовик? – стал медленно соображать Тоха. – Я себе сплю без задних ног. Тем временем мы куда-то преспокойно едем. Что ещё за новости? Непорядок! Сейчас врежемся в телеграфный столб или свалимся в пруд!»
Он мотнул головой, открыл глаза. Донеслось до проснувшегося водителя тихое кряканье – стайка уток вернулась, села на воду. Кушает плавающую ряску. Машина давно уже не фырчит, не дёргается, чего птицам бояться?
Тоха продолжает себе рассуждать: «Значит, грузовик стоит на месте. Вокруг всё вполне благополучно. Зелёный кузов не превращался в некрасивый чёрный ящик. Уткам нынче сплошное удовольствие, а не жизнь. Ишь, какие! Что если б я превратился в рыжего лиса? Да подкрался к вам? Тогда бы покрякали шибче, рессора вас напугай!»
Развеселился он, и стало ему так хорошо, что словами не передать.
– Доброе утречко! – сказал неизвестно кому.
Автомобиль снова понёсся по дороге. Шофёр лихо крутит рулём. Вернулись к нему сила и бодрость. Теперь он готов ещё хоть целые сутки ездить на грузовике с высокими деревянными бортами, развозить по деревням бочки с соляркой. А также – семена и удобрения. Чучелок сидел на кожаном сиденье, глядел на Тоху круглыми бусинками. А то, что они весело блестели, так была причина для таковского задорного кренделя: «Не понял ты, весельчак Тоха, кто тебя разбудил. Ну, и ладно. Лишь бы дело наше с тобой, дело общее спорилось во все времена».

*** 

Ну вот, побывали вы на Оке, в лесах заповедных. Прознали мысли автора и внука его. Небось, в соединённых усилиях рассказчиков приметили особую тягу русских людей к сотворенью дела общими усилиями. То стремление к единению, что издревле вело раздробленные княжества в одно государство, сельских пахарей – в общинное землевладение, а затем уже угнетённые народности российской империи – в правовое, экономическое, культурное равноправие социалистической страны.
Думается, и в нынешнем федеративном существовании, когда идёт непотребное одичанье людей, не исчерпали мы всех благ взаимовыгодных общих дел. История, которую поведали вам дед и внук, не настолько необыкновенная, чтобы считать её выдумкой. Она и метод её изложения – хотелось бы надеяться – не пройдут мимо вашего пристального внимания.
Насколько многозначительны усилия повествователей, судить читателям. Но всё же нелишне будет подсказать: эмоциональный рассказ имеет отношение к волшебству русской земли. Тому незлобиво доброму волшебству, что живёт в веках, и мы, потомки русичей, – что бы ни происходило! – всё равно остаёмся во власти его очарования.
Это южное окраинное местечко Подмосковья не может не затронуть воображения, и потому назвали авторы свою историю заповедной сказкой.

Художник: Василий Поленов