Сашка

Когда умирают родители, понимаешь, что, возможно, ты – следующий. Начатый много лет назад круг постепенно замыкается. Только здесь, в эмиграции, я узнал о смерти отца. В последний год он уже слабо осознавал, где он и что делает. Туча в голове затуманила все его ходы и поступки на год вперёд, ускорив тем самым приближение костлявой.
А когда вдруг умер мой друг и однокурсник Сашка по прозвищу Демон, с которым, казалось бы, я не расстанусь никогда – что обoзначил этот поворот судьбы? 
Ведь эти люди порой бывают ближе и роднее своих собственных родителей... 
Остановилось сердце.
Сердце? Помню, как лет тридцать назад мы с друзьями, и с ним в том числе, ходили в горы с ночевкой. После получаса интенсивной ходьбы мы, изнеженные городские жители, еле волочили ноги, таща за собой ставшие ненавистными мешки с провизией, пивом и палаточным снаряжением. Сашка же как ни в чем не бывало весело так шел себе впереди, покуривая сигаретку, да еще подгоняя нас насмешливо. Он вообще никогда и ничем не болел, не считая легкой простуды.
Мы познакомились в колхозе перед первым курсом университета. 
Нас, вчерашних абитуриентов, разместили в двух примыкающих одноэтажных зданиях-казармах с двухъярусными кроватями (одно – для парней, другое – для девчонок), соединенных общей «прихожей» и двумя санузлами. Столовая и «актовый зал» находились на улице в виде нескольких приставленных друг к другу деревянных столов под навесом, чтобы прятаться от дождя. Душа не было вообще, зато было несколько рукомойников, как в пионерлагере – с холодной водой, где и мылись, и стирали. 
Не город все-таки.
Поднимались на работу около шести часов, наскоро завтракали и пешком, реже на автобусе, шли всей большой своей толпой на уборку яблок в близлежащие сады. Возвращались на базу также пешком, уже под вечер, голодные, потные и грязные, чтобы, быстро проглотив ужин (его, как и завтрак с обедом, доставляли из колхозной столовой), немного посидеть в «актовом зале» под навесами, поболтать, попеть под гитару и провалиться в «бездонный» и тяжелый сон до рассвета.
Моя койка в палатке стояла рядом с койкой Сашки. 
Попривыкнув и узнав друг друга получше, стали засиживаться после ужина несколько дольше, пока не попадали под вечерний обход преподавателя, недовольно разгоняющего нас по «палатам». На следующий день все повторялось с точностью до минут. И так – шесть дней в неделю на протяжении шести недель. 
Отдыхать нам давали только в воскресенье, но не в смысле поспать, а постираться, сходить в город, встретиться с родителями или друзьями, которым разрешали нас иногда навестить. Уставали, конечно же, с непривычки сильно: для многих алма-атинских и приезжих вчерашних десятиклассников это была первая настоящая трудовая «вахта».
Поступать на журфак захочет не каждый. Попасть туда смогут тоже не все, кто захочет. Так как помимо обычных вступительных экзаменов нужно пройти еще и «творческий» конкурс. Состоял он из двух частей: сочинения на «вольную» тему и предъявления приемной комиссии собственных официально напечатанных газетных публикаций в городской или областной газете. Со своей фамилией внизу. Или же аналогичного подтверждения в виде распечатки материалов с радио или телевидения. Так тебя проверяли на «вшивость» и смотрели, есть ли у тебя хоть какой-нибудь дар к «печатному» слову или же ты просто пришел сюда «за корочкой». 

В свое время мой отец, работавший когда-то на одной из кафедр факультета, вынужден был оттуда уволиться, поругавшись с тогдашним «хозяином» журфака, деканом Тимеке, как его называли. О «разбирательствах» с провинившимися студентами и преподавателями ходили «легенды». Мимо деканата все ходили, что называется, «на цыпочках», с опущенными вниз головами, а на лекциях, которые он читал студентам казахского отделения, не то что слово сказать поперек – глаза в сторону скосить боялись. За малейшее нарушение дисциплины или опоздание приговор был коротким и безжалостным: отчисление или увольнение. Тимеке мог «казнить» или «помиловать» на факультете любого: от секретарши до заведующего кафедрой. 
Что тут говорить о полностью бесправном абитуриенте или первокурснике? 
Среди первокурсников было немало выпускников алма-атинских школ, среди которых были и дети известных в ту пору журналистов и партийных работников. Попали на курс дети собкоров московских газет, популярнейшего певца и известного писателя. Тогда, после экзаменов, на курсе постепенно складывались маленькие «землячества»: вчерашние алма-атинские школьники собирались своей компанией, а приезжие из областей и районов «кучковались» сами по себе. 
Сашка же, приехавший в столицу республики из южной Кзыл-Орды, благодаря родственникам, проживавшим в Алма-Ате, парил в автономном плавании, ни к какой из групп не примыкая. Вскоре после колхоза он, я и парень из Караганды стали тусоваться вместе. А квартира его родственников, смотрящая окнами девятого этажа прямо на наш студенческий городок, стала на несколько лет нашей «штаб-квартирой». Там мы приходили в себя после экзаменов и студенческих попоек, обсуждали преподавателей и неприступных однокурсниц и просто болтали за жизнь.
В те последние советские годы наш факультет журналистики Госуниверситета совмещал, казалось бы, не совмещаемое. То есть был одновременно факультетом партийным и творческим. Выпускники его могли с одинаковым успехом стать журналистами или же пойти по комсомольской, а позднее и партийной линии. 
И пока мы, зеленые новички, решали, к какому берегу пристать, Сашка обозначил свой выбор публикацией целой тематической полосы по стройотрядам в республиканской молодежке «Смена». 
Мы только ахали завистливо: тогда и заметку простую было непросто «тиснуть», в силу нашей неопытности и высокой конкуренции, а тут целая полоса! Сашка, кстати, ввел в наш круг обращение «старик», очень модное тогда у прожженных местных журналюг. 
– Старик, – кричал он в трубку, звоня мне в час ночи, – я тут проанализировал ситуацию и решил, что ты должен ко мне сейчас подъехать.
 И многозначительно добавлял.
 – У меня все есть!
С тех пор стал он активно сотрудничать и публиковаться в молодежке, все более задерживаясь и «анализируя» после рабочего дня и проводя в редакции больше времени, чем в аудиториях университета. Даже курить начал, следуя давней журналистской традиции, губя здоровье «ради нескольких строчек в газете». Впрочем, сессии он умудрялся тоже сдавать, хотя нередко появлялся теперь на занятиях с опозданиями, злой и невыспавшийся. Мы тогда только посмеивались, а вот в душе тихонько завидовали. Пока мы теорию журналистики изучали на лекциях, он познавал ее на практике.
Тогда же и прицепилась к нему кличка Демон. 
По причине его темных длинных волос, таких же темных насмешливых глаз и слегка томного и иронического взгляда. Кличка себя оправдывала и в силу его популярности у противоположного пола. 

Без ложной скромности скажу, что парни с журфака всегда выглядели интереснее и предпочтительнее по сравнению с другими особями мужского пола из гуманитарных факультетов ГУ. Была даже присказка такая: «Мальчикам журфака б да девочек с истфака (филфака, юрфака и т.д)», самими теми девочками и сочиненная. Над пришедшими на поток первокурсниками охотно брали «шефство» более старшие студентки, наставляя нас, несмышленышей, всяким хитростям про зачеты, «преподов» и другим образцам выживания в студенческой жизни. Иногда, по обоюдному желанию, старшекурсницы учили нас и другим, более интересным «наукам», каким только опытная девушка может научить вчерашнего школьника. Позднее, уже мы, старшекурсники, с удовольствием брали подобное «шефство» над первокурсницами, глядевшими на нас с восторгом и внимающими (и верящими) каждому нашему слову.
Так вот, Демон уже тогда был среди однокурсниц и более зрелых студенток очень популярен, благодаря своим вешним данным и этакой «демонической» загадочности. Раскусить и приручить его не удавалось никому из дам, и он, быстро увлекаясь, так же быстро остывал, оставляя своих подруг в весьма расстроенных чувствах. 
В колхозе я даже был свидетелем нескольких истерических сцен, которые обманутые подруги пытались ему устроить. Он, тем не менее, от «расплаты» легко и изящно ускользал и всегда умудрялся оставаться при расставании в хороших отношениях со всеми из своих бывших подружек. Настолько легко, изящно и даже небрежно получался у него сам процесс охмурения, что даже две-три мои подружки в итоге «перебежали» к нему. Однажды, придя на Новогоднее торжество с молоденькой девицей, я под утро с горечью наблюдал, как они уходят вместе. 
Сейчас вспоминать об этом трогательно и даже смешно, а тогда я переживал и ревновал болезненно. 
Хотя до крупной ссоры на этой почве у нас не доходило. 
Tо ли интерес к подругам был недостаточно серьезен, то ли наша дружба была крепче, чем ревность. Дошло до того, что кое-каких своих «пассий» я начал от Демона прятать, оттягивая процесс взаимного представления до последнего момента. Нашим общим знакомым подругам он скорее представлялся не демоном, а этаким красавчиком-поручиком, действовавшим по принципу: пришел, увидел, охмурил…
Помимо этого, были у нас и студенческая малотиражка, и факультетский театр-агитбригада. Да только меня ощущения преследовали в то время и позже, что всего того, чем большинство однокурсников жили тогда, ему было мало. Хотелось ему чего-то большего и в жизни, и в журналистике. Есть среди нас всегда такие личности, что живут не в настоящем, а в будущем. Я уверен, предложи ему кто-нибудь постоянное место в газете, он бы дневное обучение совсем забросил, перейдя на заочное. 
Может, тогда он уже мысленно примерял себя на место редактора? 
Ну а после второго курса призвали его в армию, и наши пути разошлись на пару лет. Когда же он вернулся и восстановился на факультете, видеться мы продолжали, хоть и не так часто, как в первые студенческие годы. Я уже работал над дипломом и искал себе место работы, чтобы остаться в Алма-Ате после окончания. Он же опять с головой окунулся в работу в молодежке, еще тогда решив вопрос с распределением.
Мы встретились с Сашкой опять через пару лет после окончания университета. Потеряв друг друга из виду, встретились вдруг в приемной главного редактора республиканской партийной газеты, где я уже работал, а он пришел устраиваться. Видать разошлись его пути-дорожки с молодежной газетой. Больше года мы проработали вместе, правда в разных отделах, он в отделе информации, а я в отделе права. 
После работы бегали в редакционный бар на первом этаже и «анализировали». 
А уже летом вдвоем от нашей газеты освещали первый международный конкурс эстрадных исполнителей, проходивший на алма-атинском высокогорном катке «Медео». И для освещения конкурса выбрали дурашливые псевдонимы. А после рабочей недели мы ездили на этот же каток кататься на коньках, пить пиво, знакомиться с девушками и просто болтать про работу и про жизнь. Он меня, кстати, и на коньках научил кататься, я-то был, как та корова на льду.
А через пару лет он неожиданно женился на красавице с филфака. Неожиданно, потому что он всегда говорил мне, что женится после меня, а, может быть, и никогда. Свадьбу отыграли в одном из закрытых на сезон пионерских лагерей, где было много знакомых местных журналистов, водки и речей. Под конец даже драка случилась, как при любой хорошей свадьбе. А квартира его жены, где молодые обосновались, стала опять нашим приютом на время всех праздничных пьянок и «отходняков», от Нового Года до Наурыза. 
Тогда я уже заметил, что пить Сашка стал больше, чаще и продолжительнее. 
А когда выпивал, то не расслаблялся, а становился угрюмее и замыкался в себе. Несмотря на то, что был он, что называется, «молодым да ранним», все же быть просто корреспондентом, репортером было для него мало. 
Когда мы, выпускники 90-х, уже немного притерлись и освоились в журналистике, вокруг нас быстро менялась жизнь, открывая новые и, порой, неожиданные возможности. Как на войне, когда погибает капитан, на его место командовать батальоном становится старший лейтенант. Уходит он, и на смену ему приходит лейтенант. 
Так в журналистике появлялось все больше и больше «лейтенантов», занимавших в газетах, журналах, на телевидении и радио руководящие посты. Менялось «лицо» всего журналистского мира республики, и на смену постаревшим или ушедшим в бизнес редакторам и «золотым перьям» пришли вчерашние выпускники. 
Это было феноменальное время, которое вряд ли повторится когда-нибудь.
 
Новое время принесло не только новые почести и назначения, но и массу новых, доселе неизвестных обязанностей. Теперь редактору уже мало было просто вычитывать материалы, нанимать и увольнять сотрудников или вести заседания редколлегии. За каждым новым независимым изданием стоял издатель – зачастую крупный финансовый магнат или банкир, реже – разбогатевший бывший журналист. У каждого из таких издателей было свое видение газеты или журнала, который они финансировали, а также свои капризы и причуды.
Волны разоблачительных материалов из поздних 80-х, сменились такими же волнами явной и скрытой рекламы в серединных 90-х, приносящей изданию зарплату, помещения, оборудование и позицию в деловом мире. В угоду выгоде нередко приносились такие устаревшие правила, как честь и достоинство и даже объективное освещение той или иной проблемы. Сохранить же «лицо» своего издания, выжить в этой дикой и жестокой конкуренции означало постоянно маневрировать между журналистами и бизнесменами и политиками, между этикой и прибылью. 
Что удавалось не каждому главному редактору. 
Сашка был именно таким редактором, несмотря на возраст уже одинаково популярным и среди коллег по творческому цеху, и среди «денежных мешков», пытавшихся диктовать «независимой» газете каким путем идти. Обаятельный, общительный и свойский, одинаково свободно чувствовавший себя в журналистской «курилке» или на банкете среди «боссов», был он в течение первого «нулевого» десятилетия весьма популярной личностью в пишущем мире Алма-Аты ранних 2000-x.
 Поразительная вещь: даже когда он возвращал журналисту материал, говоря, что «Говно!», последний зачастую не обижался и не хлопал дверью , несясь в другую редакцию, а послушно садился переписывать. Я-то прекрасно помню, как, даже отказывая в чем-то, он умел не обижать. Подойдет, по плечу похлопает, улыбнется как-то даже виновато и скажет свое, коронное:
– Старик, я тут долго анализировал. Ты уж не обижайся, ОК?
И сам начинаешь думать, а действительно, чего обижаться-то? Как будто околдовал. 
Ну, демон, он и есть демон.
Шли к нему за помощью простые читатели, журналисты пытались у него найти работу, а бизнесмены делали ему заманчивые предложения. И только самые близкие люди догадывались, чего ему стоили эта суета и постоянные компромиссы…
Об этом иногда говорили и мы, теперь собираясь на его маленькой кухне панельной двухкомнатной квартиры за «рюмкой» чая. Перед моим отъездом виделись мы гораздо реже, чем раньше. Он был больше занят очередной газетой и связанными с ней проблемами. Уже тогда я почти не видел его веселым и загоревшимся какой-нибудь идеей, как раньше в студенчестве. Чаще он был какой-то потухший, изможденный, о чем-то все время озабоченно думавший, но не желавший нас, своих студенческих друзей, «грузить» своими проблемами. А было таких проблем у независимых от государственного обеспечения газет видимо-невидимо. Потом и судебные иски подошли, налоговые заморочки и прочие «издержки» рыночной экономики. Если и было давление «сверху», то я знал мало или совсем не знал об этом. Так как Сашка тщательно избегал быть вовлеченным в любую политику, выбрав курс на информацию и бизнес, нежели пытаясь угодить провластным или оппозиционным партиям республики.
 
С той поры календарь прокрутил еще лет пятнадцать…
К тому времени побывал Сашка главным редактором нескольких независимых алма-атинских газет. Он их популярными и сделал, подняв планку качества публикуемых материалов и увеличив тираж. Опять же, планку редакторскую он перешагнул первым из нашего курса, пока мы еще только прицеливались, будучи лишь корреспондентами, заведующими отделов или в лучшем случае замами. 
А так как работу он всегда делал на совесть, он очень близко к сердцу принимал и все проблемы, с работой связанные. Было и такое, что, выручая своих корреспондентов, он сам попадал под разнос тех, кто заказывал «музыку». И даже терял из-за этого свое место. Или же разругивался с издателем или хозяином газеты, устраивал скандальную пресс-конференцию, сам увольнялся и впадал в запой и депрессию. 
Затем начинал все сначала: взлет, популярность, скандал, запой, болезни…
 Пока не настиг его инсульт. Обо всем этом я узнавал гораздо позже из его коротких электронных писем. Даже по телефону пару раз через океан поговорили. Он-то все храбрился и хорохорился, мол, ерунда, старик, все будет путем. 
В своем письме за несколько месяцев до кончины он писал мне, что потерял работу, долго не мог найти замену и очень много переживал. Сказались последствия стрессовой работы и постоянного огромного нервного напряжения. Я тогда не ответил сразу, закрутившись в ворохе собственных проблем. Если бы знал…
За месяц до смерти ему исполнилось всего 48 лет…