Пчелы не показывают слез

Месяц назад умерла бабушка. По словам отца, могила заросла свежей травой, похожей на армию крохотных солдатиков с копьями. Не знаю даже, что сказать, но сам еще не видел. Разве могли взять с собой на кладбище меня -семилетнего мальчика, который вот уже седьмой день как пошел в первый класс?
Размышляя об этом, я возвращался со школы. Солнце еще не село. В этот момент я заметил, как в сторону нашего дома направляется какая-то старушка. Я хорошенько присмотрелся и, о боже, она была копией моей бабушки! На ней было то самое летнее платье с длинными рукавами и халат с двумя карманами, а на голове – завязанный белый платок. На руках у нее был все тот же узелок. Она шла к нашему дому. Согнулась малость. Да, точно, это моя бабушка! Стойте, моя бабушка же умерла! Как же она может прийти? Значит, бабушка пошутила. Она сделала это, чтобы обмануть меня? Но зачем же тогда вся деревня собралась в тот день в нашем доме? Нет, не может быть, вот она, идет к нашему дому. Значит, вчера мама не зря произнесла: «Твоя бабушка-лекарь не умерла, она никогда не умрет!» Получается...
Разные мысли со скоростью молнии крутились в голове. Вдруг я рванулся с места, выкрикивая: «Бабушка!». Пока я бежал, перед глазами у меня промелькнули события, произошедшие месяц назад.
Помню, рано утром, когда еще не рассвело, я невольно проснулся от странного разговора. Я привстал и, теребя полузакрытые веки, оглянулся по сторонам. Мать была одета, как будто в гости собралась. У отца на голове тюбетейка. Странно. Он же никогда не носил головной убор. Они хотят без меня куда-то уехать? Заподозрив неладное, я пробормотал:
 – Я тоже поеду!
– Тише, – сказала мать тихим, но довольно странным и немного ужасающим тоном. – Дети туда не ходят. Мы быстро вернемся. Ты спи. Мы будем уже дома, когда ты проснешься, ладно?
– Не-ет, – уперся я. – Я тоже пойду!
Накидывая лежавший на плечах белый платок на голову, мать вопросительно взглянула на отца, ждавшего ее на пороге, держась за ручку двери:
– Скажите ему сами, он не слушается.
– Ладно, пусть одевается, наденет ботинки, так и быть, заберем его с собой, – сказал отец, выходя во двор. 
Снаружи в комнату ворвался утренний прохладный ветер. Поскольку я был только в одних коротких штанишках, то от холода у меня аж мурашки пробежали по коже. Я принялся поспешно искать свою парадную одежду. Выглядывая во двор, я услышал мамин плач и слова отца: «Поторопись уже! Машина подъехала». Я надел белую рубашку, черные брюки, которые мне купили для выхода в первый класс, на ходу засунул на босу ногу ботинок и торопливо принялся кое-как шнуровать их. Затем метнулся во двор. Но отец, оказывается, обманул меня. Они давно уже уехали без меня. Всхлипывая от обиды, я вернулся в комнату. Не снимая ботинки, я лег в свою еще теплую постель. Думал, авось, они передумают, вернутся назад и скажут: «Давай, сынок, вставай, вместе поедем». Я долго ждал их и, наконец, заснул. 
Я вынужден был проснуться от утренней возни во дворе: мычания коровы, лая собак и крепкой нецензурной брани брата. Затем возле окна послышался ворчливый голос дяди. Выйдя наружу, я помылся холодной водой из узкого кувшина и побежал в объятия дяди.

Оказывается, дядя пришел, чтобы посторожить наш дом.
Брат объяснил мне, что надо ехать в деревню, где пройдут похороны нашей бабушки-лекаря Марьям, которая наложила на себя руки. Я не понял смысла слов «наложила руки» и, тем не менее, был рад, что едем в деревню к бабушке. 
– Ур-ре-е! – вскрикнул я вне себя от радости. 
Разве можно было не радоваться?! В деревне о-о-чень много моих сверстников! Будем играть. А здесь... на самом деле здесь тоже ничего. Полугород, полупоселок, где тоже можно найти занятие по душе: пасти стада, например, вместе с другими ребятами, играть в лянги(1), смастерить мяч из тряпок и играть в футбол, а еще плавать в речке. Но деревня  – она особенная! Там у нас тысячи родственников. И когда они вместе собираются, можно подумать, что играют свадьбу. Особенно, когда это происходит в доме бабушки, где столько волшебных и интересных событий может случиться.
Когда я вспоминаю бабушку, как она на веранде хлопала по плечу какую-нибудь женщину или массировала ей голову сильными пальцами, я мысленно переношусь в ее двор, где обычно наблюдал за такими веселыми сценами, сидя возле очага. Особенно не могу забыть тот случай, когда бабушка буквально лупила какого-то мальчика кулаками в пятки, приподняв его ноги, который лежал плашмя. А однажды она крутила пламя с красными языками вокруг головы одной молодой женщины и я с удовольствием пританцовывал, когда бабуля пела: «Прочь, прочь! Уйди в озеро! В пустыню!» Возле очага она раскладывала разные травы, и я не ленился расспрашивать у нее названия каждой из них, а бабушка без устали отвечала на мои бесконечные вопросы. Порой, она уставала отвечать и молвила: «Все, иди, внучек, разбуди брата. Пусть не спит перед заходом солнца. Это опасно». Таким образом, она меня отвлекала. А дома, как обычно, спал Мирхосил. Он тоже бабушкин внук. Он сын покойной тети Зеби. Когда-то она умерла при рождении этого мальчика. А потом, оказывается, дядя принес десятидневного младенца бабушке и сказал: «Вот, как хотите, воспитывайте, а я пас». Бабушка вырастила малютку, сдувая с него пылинки и ласково называя «мой Азраил». Когда я спросил ее, почему она его так называет, бабушка ответила: «Он виновник смерти твоей тети Зеби. Вот увидишь, он и меня убьет. Да, да, не удивляйся, моя жизнь в его руках. Я умру не от болезни и не от старости, а от рук этого мальчика. Поэтому я и ласкаю свою смерть, внучок». Но, когда я однажды передал эти слова Мирхосилу, он с размаху ударил меня и выругался, проклиная бабушку: «Ах, ты, мымра, проклятая! Когда же ты умрешь и я освобожусь от твоих оков?!» Бабушка, услышав это, долго плакала. Поплакала, пообижалась и принесла на дастархан(2) целую сковородку жареной картошки, и сказала: «На, поешь, потом выйдешь на улицу». Я был удивлен, что бабка не отчитала этого нерадивого мальчика. Наверное, в этом тоже была какая-то тайна. Потому что вся деревня говорила про бабушку: «У этой старухи руки волшебные». Уважали ее. По словам ее соседа-пчеловода Норбоя, если кто заболевал в деревне, она с рассвета шла к нему домой, даже не зная о его болезни. И стоило ей похлопать больного по плечу несколько раз своими мозолистыми руками с выступающими на них голубыми венами, болезнь испарялась сама собой, а пациент выздоравливал. Не успевали хозяева накрыть для бабушки стол, как она уже направлялась к другому дому в другом конце деревни. Выяснялось, что и там лежал больной. Поэтому односельчане говорили про нее: «У бабушки-лекаря глаза в сердце, которыми она видит все вокруг». А про то, как пчелы соорудили улей прямо на глинобитной стене бабушкиного двора, люди рассказывали долго. А дело было так. Двор Норбоя-пчеловода полон ульев, а улья полны пчел. Однажды в самом верхнем улье поссорились две пчелы-самки. По их правилам, кто сильнее, тот и занимал лучший улей со всем семейством, включая пчел-трудяг. Говорят, они долго боролись. И, наконец, победила одна из них, которая и разместилась в верхней коробке со всем семейством и пчелами-труженицами. Оставшаяся без крыши побежденная пчела со всей своей командой переселилась в бабушкин двор. Я видел своими глазами, как они гурьбой облепили толстую ветку старого тутовника в центре двора и напоминали собой мяч. Целую ночь они прожужжали. На следующий день явился Норбой-пчеловод, принес с собой специальный мешок, поймал их, унес и поместил в новую коробку. Но, видимо, пчелы были настолько сильно обижены, что снова вернулись в бабушкин двор и по ночам издавали странные звуки на тутовнике, напоминающие непонятный гул. В ту ночь я вышел во двор по нужде, и мне послышалось, будто они произносили «Бабаумввв». Не сходя с веранды, я помчался к бабушке и с разбега обнял ее.
– Баба! Бабушка! – воскликнул я. 
– Да, родной!– ответила бабушка. 
– Этот тутовник ваш умеет разговаривать! –сказал я.
Бабушка крепко обняла меня и сказала: 
– Не бойся, я скажу ему, чтобы не разговаривал. А теперь спи!
Позже я рассказал о говорящем тутовнике родителям и брату, но никто не поверил. 
Назавтра пчелы построили улей на глинобитной стене и поселились в нем. Мирхосил собрался уничтожить их кипятком. Но тут бабушка с воем бросилась на защиту пчел так, как защищает мать свое дитя от рук палача.
Эх, сколько таких интересных событий было, не знаю даже какую пересказать. Словом, когда я вспомнил бабушкин двор, который был полон тайн, я был готов снова и снова оказаться свидетелем таких увлекательных сцен. Вот почему я закричал от радости «Ур-ре-е-е!».
Но мой полный веселья радостный возглас сорвался на половине высокой ноты. Я рано радовался. После звонкого шлепка по губам я на какое-то время опешил. Пока пытался понять, почему так случилось, на мои глаза набежали слезы, и я, невольно путаясь в словах, крепко выругался, произнося нецензурные выражения, которые использовали в речи старшие ребята во время драк: 
– Придурок безмозглый! Чудовище! Животное! Верблюд безгорбый! Верблюд кастрированный! Убить бы тебя, жулик...
И так далее и тому подобное.

Остыв немного, я, опасаясь очередной пощечины, отбежал на несколько шагов в сторону. Но, не найдя в себе силы успокоиться, нащупал груду камней на земле, поднял большой камень и замахнулся на брата. В этот момент я увидел, что и у брата на глаза навернулись слезы, и замолчал. Всхлипывая и вытирая сопли, смешанные со слезами, о белый рукав новой белоснежной рубашки, я удивился: «Это же я получил пощечину, тогда почему плачет этот головастик?»
В это время подошел дядя, взял из моей руки камень и вышвырнул его в клеверное поле. Потом объяснил, что мы поедем к бабушке, будем участвовать в ее похоронах, должны будем надеть чапаны, завязать пояс и встречать посетителей у ворот. Эти слова дядя произнес, крепко держа меня за плечи своими сильными руками. Если сначала я хотел рассмеяться, то, увидев с очень близкого расстояния его круглое упитанное лицо, напоминающее глиняный поднос для плова, мной овладел страх при виде на его лице с двойным подбородком черной бороды и витых усов, похожих на иголки горной голубой ели. Меня чуть было не вырвало, когда из-под усов показалась нижняя губа и из его рта с пожелтевшими зубами вырвался вонючий запах насвая(3), который ударил мне в нос. Поэтому я быстро сделал вид, что все понял и спешно кивнул головой. Он отпустил меня. Но на самом деле я ни черта не понял! 
Мы молча двинулись в путь.
Прямиком вошли в бабушкин уютный двор, где вовсю цвели и пахли старый тутовник и два дерева хурмы, которые в этот раз почему-то навевали непонятный страх в мое сердце. Этот милый двор, всегда встречавший нас таинственной тишиной, теперь был полон рыдавших женщин, сидевших кругом. Мужчины ходили вдоль круга, стуча палками по земле, причитали: «Мать наша, осиротела наша деревня»,  – били себя кулаком в грудь и рыдали навзрыд. Отец тоже был в ватном халате, опоясанном платком. На голове у него была та самая утренняя тюбетейка. Сжимая в руке носовой платок, он посмотрел в мою сторону, и его глубокий взгляд будто стал еще глубже. Он был очень грустный и очень отчаявшийся. Изнутри вышла старшая тетя по отцу и с воплями обняла меня. Уткнувшись лицом в мою грудь, она ревела. «Мы потеряли твою бабушку, сынок!  – причитала она.  – Как же мне теперь без матери жить?!» Подошел ее муж Тош бува и, взяв подмышки, начал поднимать ее. Женщины, поддерживая тетю, увели ее в дом. Тош бува оглянулся по сторонам и, увидев Норбоя–пчеловода, подозвал его жестом к себе. Когда тот подошел, он что-то пробурчал ему. Норбой-пчеловод принес из хлева палку и протянул ее мне. Младшая дочь старшей тети вынесла из дома чапан, надела его на меня и завязала пояс платком. Тош бува отвел меня и брата к распахнутым воротам, где стояли мужчины с палками в халатах и тюбетейках. 
В это время показалась группа мужчин со старыми шляпами на головах, за ними  – женщины с завернутыми тазиками, которые они держали на боку. Они шли, наполняя собой всю улицу. Женщины скрылись в доме. Мужчины задержались у ворот. Бородатый старик в белом яктаке(4) и чалме на голове запел песню, которую мулла Хуррам пел, когда умер сын нашего соседа шепелявого Улжабоя  – мой ровесник Омонтой:
– Аузибиллохи минаш шайтонир рожийм. Бисмиллохир рохманир рохийм. Алхамдулиллахир роббил оламийн. Ар рохманир рохийм. Малики явмид-дийн...
Эту песню я слышал и раньше, когда вдруг просыпался рано по утрам. Ее вполголоса напевала моя бабушка. Но она между пением упражнялась, приседала, вставала, садясь на колени, прикладывала голову на коврик и снова повторяла свою песню. Я выучил тогда эту песню наизусть и, чтобы продемонстрировать всем, что знаю ее, стал подпевать бородатому старику:
– Ийяка наъбуду ва ийяка настаъийн. Ихдинос сиротол мустакийм. Сиротол лозийна анъамта алайхим гойрил магзуби алайхим валаззоллийн...
Некоторые с удивлением посмотрели на меня. Бедняги, по-видимому, они не знали такую легко заучиваемую песню. Иначе бы они не привели сюда вот этого старика в белой чалме!
Мужчины зашли в дом. 
Старик в белой чалме стал рассказывать стоявшим в ряд людям с палками в руках о том, как пророк Мухаммед побывал на небесах, а Иисус Христос оживлял мертвых. Но, к сожалению, я не мог вспомнить мужчину-чудовторца по имени Иисус (на узбекском Иса). Наверное, он не из нашего кишлака(5). А может, теперь увижу. Потому что в доме бабушки собралось столько народа, и я не сомневался, что и он тут. А может, это мой отец. Ведь его тоже зовут Исавой. Кроме того, он самый сильный человек в мире! Его все вокруг называют «мастер на все руки». А еще всадник Ботир как-то сказал «руки Иса бувы творят чудеса». Возможно, сейчас отец оживит бабушку. «Да, это было бы здорово!»  – подумал я.
Когда все стихли, Тош бува, глядя на людей, заполнивших двор, угрожающе крикнул: 
– Воды что ли в рот набрали? Почему не плачете?!

Снова люди хором завопили. А когда подходили новые люди, плач достигал своего апогея. Все вспоминали лучшие качества моей бабушки, и каждый от себя добавлял: «мамочка-а-а», «тетенька-а-а», «сестра-а-а»... Плача навзрыд, они кулаками сильно били себя в грудь, а другой рукой вытирали слезы носовыми платками. 
Когда после приказа Тош бувы все заплакали, мне тоже хотелось всплакнуть. Видя, что они что-то причитали во время плача, я понял, что надо тоже что-то сказать. Я вспомнил слова, сказанные отцом Омонтоя, которые он произнес, громко рыдая во время похорон сына, и начал реветь, повторяя их бесконечно: 
– Почему вы так рано оставили нас бабушка-а-а! Как рано вы ушли из жизни! 
Почувствовав, что все взгляды устремились на меня, я открыл глаза и увидел, что все смеются. Да, смеялись буквально все, кто только что плакал навзрыд. Я был сильно удивлен, что у людей так быстро сменилось настроение, поэтому еще пуще завопил: 
– Эх, бабушка, почему вы ушли в расцвете сил? 
Кто-то локтем дернул меня. Это был брат. Он тихо прошептал мне в ухо:
– Про тех, кто умер в девяносто лет не говорят такое, дурак!
– А что тогда говорить? – ответил я, разозлившись на то, что брат умничает.
– Плачь молча, – сказал он и встал на свое место в ряду. 
Погребальный обряд продолжился, как прежде. 
После того, как брат отвлек меня, мне не захотелось плакать. Поэтому теперь я, не зная, что делать, просто молча наблюдал за людьми. И тогда я увидел, что не все, кто кричал, плакали. У некоторых мужчин платочки были совсем сухими, и они просто ими прикрывали глаза. Я тоже некоторое время повторял за ними. Затем стал наблюдать за движениями пчел, беспокойно кружившихся возле своего старого улея на глинобитной стене. Они взлетали вверх, делая круги. Часть из них усаживалась на стене, а другая поднималась в воздух и повторяла за другими. Мне казалось, что те пчелы, которые сидели на стене, разговаривали друг с другом. 
Постепенно мне стало скучно смотреть на них. 
Один из мужчин, стоявших в нашем ряду, нагнулся к брату и, указывая кивком головы на Мирхосила, у которого глаза покраснели от слез, что-то начал шептать ему. Я попытался прислушаться к его шепоту. Мужчина прикрыл рот платком, будто сообщал очень секретную вещь. Вся тяжесть его тела была направлена на палку, на которую тот опирался. Брат, слушая его слова, делал большие глаза от удивления. «Неужели, это так и было? -спрашивал он, злобно глядя на ревущего Мирхосила, который в нескольких шагах, опираясь спиной на ворота, лбом упирался на руки, сжимавшие кончик палки. Я не спускал с них глаз, понимая, что у них идет серьезный разговор. 
– Потом бабка очень сильно забеспокоилась, что Мирхосил еще не вернулся домой, а на улице стояла полночь. Она боялась, что внук с кем-нибудь подерется или пьяные друзья навредят ему, – сказал собеседник брата. – В это время бабка услышала страшный крик Мирхосила со стороны дома Толиббоя. Она побежала туда без оглядки. Когда бежала, ее ноги запутались, и она упала, сильно ударившись. Не обращая внимания на боль в ногах, она встала и пошла в направлении голоса. Оказалось, что сыновья Толиббоя, окружив его, били его, куда попадя. Бабка вырвала внука из поля боя. Мало того, что она по дороге сильно ударилась головой при падении, так еще, когда разнимала дерущихся, Жаббор-насвайщик нечаянно сильно задел ее локтем в щеку. И даже тогда старая женщина не почувствовала боли. Она привела Мирхосила домой, помыла ему лицо и уложила спать. Потом она заварила трав и настоем смазала тело внука. После того, как тот уснул, бабушка прочитала утреннюю молитву – бомдод и легла в постель, –шептавший дядька гневно посмотрел в сторону Мирхосила. –В общем, с тех пор она не проснулась. 
Брат тоже взглянул на него со всей ненавистью: 
– Да вы что?! Не может быть! Все-таки, значит, постарался добить ее! – процедил он сквозь зубы, крепко сжимая носовой платок. Затем он глубоко и отчаянно выдохнул. 
Когда они замолчали, я продолжил наблюдать за происходящим, затем вздрогнул от басовитого голоса Тош бувы:
– К вечеру подъедут и бухарцы. Норбой, часть гостей останутся ночевать у тебя. Было бы хорошо, если б ташкентцы успели хоть к завтрашнему утру.

Не знаю, почему Тош бува так сказал, но позже отец мне все рассказал. По его словам, бабушка родилась во времена эмира в этой же деревне. Отец бабушки был знаменитым борцом, и однажды он принял участие в соревнованиях по борьбе в городе Исфахане. Оказывается, он смог там одолеть девяносто девять богатырей и ни разу не проиграл. Увидев это, хоким того города пожаловал моему прадеду дорогой халат и целый поднос золота. Затем, поцеловав его в лоб, сказал: «Вот, если бы у меня был такой сын!» После возвращения моего предка домой, на его плече появилась огромная язва. Когда бабушке исполнилось семь лет, ее отец умер. Говорят, с тех пор бабушка стала лечить людей. Уже через некотоое время в поисках лечения люди стали приезжать к ней со всей округи. В те времена эти места принадлежали эмирату, где была своя красивая столица с высокими минаретами, башнями-небоскребами, которые упирались аж в небо, словно, приподымая солнце. И называлась она Бухара, откуда приехал мой богатый дед, чтобы вылечить больную жену. Возвращаясь обратно, он забрал с собой в качестве младшей жены мою бабушку. Таким образом, в Бухаре родились мой отец и его сестры. Дети моего деда от старших его жен, оказывается, очень сильно издевались над моим отцом, тетями и даже бабушкой. Позже времена поменялись, и тысячи овец моего деда в казахском ауле новое государство конфисковало и передало в дар колхозу. Как будто этого было мало, в те годы людей стали переселять в далекие места с целью открытия новых земель. И вот тогда бабушка с моим тогда еще маленьким отцом и тетями оказались в Ташкенте. Отец, повзрослев, стал профессиональным строителем. Построил в голых степях многоэтажные дома. Затем побывал на родине своей матери, купил там дом и привез туда мать и сестер. Как раз об этих гостях, которые должны были приехать на похороны, говорил Тош бува. Некоторые из них были родственниками, были и друзья, а также знакомые, которых вылечила бабушка. 
Тош бува, направляясь к воротам, несколько раз хлопнул огромными ладошами, каждая из которых была размером с крышку кастрюли. Раскрывая объятия, он басом восклицал:
– Ие, ие! Вот икекчиларпришли! – с такими словами он встретил группу вновь прибывших мужчин. – Как же все-таки все обожают мою тещу! 
– Видишь, кого только нет на похоронах твоей бабушки! Тут и узбеки, и таджики, и арабы, и иранцы, и мушкоки, и кекчи. И все они горюют по ней, – прошептал тот «дядька-шпион», наклоняясь к моему брату. – Я еще никогда не видел вместе столько людей разных наций на какой-либо свадьбе или поминках. Ты, наверное, слышал про прошлогодние разборки? А про конфликт арабов с иранцами? Да, резня была невиданная! И пострадали бедняги кекчи(5). Суюнкул хотел было разнять их, да убили его, проткнув грудь вилами! Умер в самом расцвете лет! Тогда я подумал, что теперь они никогда не сойдутся в одном месте. Вот, сейчас гляжу и думаю, что наша бабка-лекарь стала причиной их примирения, да, – тяжело выдохнул дядька, – пусть земля ей будет пухом! Она никогда никого не выделяла. Люди тоже не сторонились ее. Все сегодня горюют по ней, как по самому близкому человеку. Получается, когда умирает хороший человек, он все равно продолжает делать добро людям?! Она была матерью этого поселка, царство ей небесное! Теперь понятно. Именно в такие моменты люди начинают понимать, что все они произошли из рода человеческого, от одних прародителей... 
«Дядька-шпион» с черным, словно сажей от котла, измазанным лицом и полными от слез глазами не переставал болтать, но, как только белобородый старик запел приятным голосом, он замолк.
– Кул хуваллоху ахад, Аллохус сомад, лам ялид ва лам юлад ва лам якуллаху куфуван ахад...
Когда все провели по лицу ладонями, произнося «аминь», мужчины из рода кекчи тоже зашли в дом. 
Не понимая, почему вместе со взрослыми родственниками не пришли мои сверстники, я сел в раздумьях, полон сомнений. Потом встал, зевнул, широко раскрывая рот, и от скуки стал играть с палкой в руке. Сначала попробовал вообразить ее винтовкой, потом стал «играть» на ней, как на дутаре, а потом вовсе оседлал, как лошадку, и скакал по двору. Оказалось, что я на какое-то время перестал обращать внимание на плачущих людей. И вдруг я увидел, как из дома вынесли длинную деревянную коробку. Я остановил свою игру и принялся наблюдать за действиями собравшихся. Смотрел на сие действо с таким интересом, будто это был лучший фильм, который я когда-либо видел. У коробки, похожей на кровать, были ручки, за которые, ее придерживали, неся на плечах, мужчины с обеих сторон. Они поочередно менялись местами, и, когда уже успели дойти до ворот, я рванулся за ними, но мать удержала меня, ухватив за рукав.
По обрывкам слов присутствующих я понял, что вынесли гроб и теперь его понесут на кладбище.
С группой женщин я остался, глазами проводив гроб, возвышавшийся поверх рук мужчин.
В этот момент пронесся нежный ветерок, заставляя забыть про летний зной. Сначала он всколыхнул подол платьев женщин, выстроившихся у ворот, затем проскользнул по щекам людей, несших гроб, и слегка коснулся шелковой ткани над гробом. Это было похоже на большую руку, которая как будто прощалась.

Внезапно стал накрапывать дождь. Несмотря на это, ничья одежда не промокла. Нежный, приятный ветер развеял в воздухе пряный аромат различных трав, разложенных бабушкой возле очага.
Гудевшие пчелы на глинобитной стене поднялись в воздух, с гулом пролетели над мужчинами в тюбетейках, которые столпились у ворот, затем остановились над отдалившимся гробом и принялись кружить. В воздухе они образовали большой шар и продолжили сопровождать тело покойницы. Гроб, как одинокая лодка, раскачиваясь, поплыла над головами мужчин, похожих на поток реки. Постепенно они отдалились. 
В тот момент я понял, что соскучился по бабушке, и мне очень захотелось ее увидеть.
От такого чувства я вскрикнул:
– Хочу к бабушке! Где моя бабушка-а?!
Кто-то взял меня за руку. Это была старшая тетя по отцу. 
– Родненький мой, – сказала она, крепко обнимая меня. – Теперь твоя бабушка не вернется.Когда-нибудь мы все пойдем за ней, и она встретит нас.
– Она и там приготовит для нас мягкий плов?
– Да, и этот плов будет в тысячу раз вкусней, чем здесь.
– Да-а? А когда я пойду к бабушке?
Мама, слушавшая наш раговор, подошла к нам и резко вырвала меня из объятий тети:
– Ах, чтоб тебе пусто было! – и шлепнула меня по щеке. 
Не понимая, какую ошибку допустил, я завизжал. 
– Зачем ты бьешь, он же ребенок, разве понимает, что говорит, – поругала тетя маму. Затем снова обняла меня. 
– Не плачь, дитя, ты же все-таки мальчик, – сказала она, вытирая мое лицо подолом своего синего платья. 
Признаться, услышав, что мальчики не плачут, я еле сдерживал слез.
Бабушку мне не показали. Оказывается, она была в той длинной коробке, которую унесли и теперь ее похоронят. Меня беспокоила мысль, что бабушке там одной будет скучно и страшно. Я хотел было об этом спросить у тети, но побоялся, что мама услышит и снова разозлится. Поэтому промолчал. 
Мама осталась там.
Мы с братом сели в машину и уехали домой до того, как отец вернулся с похорон бабушки. Таким образом, в деревне я не увидел своих друзей и не поел бабушкин плов.
Через три дня вернулись домой и родители. 
А еще через три-четыре дня они снова съездили в деревню. Но я не знаю, что они там делали.
С тех пор родители стали какие-то немногословные. Отныне брат тоже думал, прежде чем что-то сказать, добросовестно выполнял работу по дому до того, как ему на это указывали. Я был рад тому, что брат, который прежде всю работу поручал мне, а сам балдел, теперь, кажись, поумнел. Я думал: «Это же надо было так измениться из-за смерти всего одной бабушки, а если умрет и городская бабушка, тогда, наверное, я буду вообще кайфовать. Ладно, подождем, может быть, она тоже умрет...» 
С приходом осени я пошел в школу. За играми с друзьями я постепенно забыл о произошедших событиях. 
С тех пор родители оправились от случившегося, а брат давно уже вернулся в прежнее свое состояние. Иногда папа за дастарханом заводил речь о бабушке, мама вспоминала, как она приезжала к нам с полным узелком гостинцев, а брат смешил нас, рассказывая истории, связанные с бабушкой, когда мы жили в ее доме в деревне.
У меня сердце трепетало, когда я вспоминал время, проведенное в деревне у бабушки.
Ее домик был рядом с нашим домом, и между ними была дверь, через которую мы беспрепятственно переходили друг к другу во двор.
В нашем доме часто собирались приятели отца, которые громко спорили обо всем, рассказывали друг другу о том, чем занимались дядя Борис и дядя Билл. По мере того, как они засиживались, постепенно пустели несколько красных бутылок. Однажды, когда разговор дошел до старика Хайяма, отец до половины наполнил пунцовым напитком пиалу(7), поставил ее передо мной и сказал, легонько хлопая меня по плечу: 
– Ну-ка, сынок, расскажи гостям стихотворение, которое ты вчера выучил!
Сначала я застенчиво оглядывал всех гостей, потом глазами чертил круги по земле или играл с фантиком от конфет.
– Если расскажешь стихотворение, получишь вот это! – продолжал отец, указывая на пиалу. 
Я не понимал, за что эти люди так любили этот напиток, но мне было очень интересно его попробовать. Поэтому я, не поднимая глаз от земли, быстро рассказал стих, услышанный от отца:

Коли есть у тебя для житья закуток,
В наше подлое время и хлеба кусок,
Если ты никому не слуга, не хозяин,
Счастлив ты и воистину духом высок!

Услышав это, гости, хлопая себя по коленям, хором воскликнули: «Дод!(8)»
Отец вручил мне заветную пиалу. Я, подражая отцу, залпом выпил весь напиток и почувствовал, как он обжег мне горло и разливается по всему телу. 
Отец снова заполнил наполовину пиалу, поставилее передо мной и сказал:
– Еще одно! 
– Давай, еще одно! – подбодрили папины друзья.
Теперь я начал вспоминать даже те стихи, которые давно уже забыл:

Мяч брошенный не скажет: «Нет!» и «Да!»
Игрок метнул, – стремглав лети туда!
У нас не спросят: в мир возьмут и бросят.
Решает Небо – каждого куда. 

И снова все завопили от восторга и кричали хором: 
– Давай! Давай еще! 
Я опустошил пиалу и, подбодрившись одобрительными возгласами, снова продолжил:

В руках у нас то чаша, то Коран, 
То праведность нам ближе, то обман, 
Так и живем в подлунном нашем мире 
Полугяуров, полумусульман.

Гости восторгались, вопили и свистели от души. И даже после слов «хватит, не надо!» я не остановился и рассказал заученные рубаи: 

Приход наш и уход, какой в них, право, прок? 
Основа жизни в чем  – ответить кто бы смог? 
И лучших из людей спалил огонь небесный -
Лишь пепел видим мы, а где хотя б дымок?

Увидев в глазах взрослых людей слезы, я воодушевился. Изредка с довольным видом поглядывал на гостей, которые с красными улыбающимися лицами смотрели на меня с восхищением, сидя за дастарханом, где образовалось уже много пустых бутылок.Когда я, не дожидаясь разрешения отца, выпил очередную пиалу красного напитка, вошла мама с мясным кавардаком(9) на большом глиняном блюдце, с которого поднимался горячий пар. Протягивая блюдо отцу, она упрекнула его:
– Ладно, сами пейте, но зачем ребенку даете?! – сказала она и, обращаясь ко мне, угрожающе посмотрела, будто произносила: «Сейчас я тебе покажу, как выпивать!» 
И язвительно выдавила: 
 – Ну-ка, быстро вышел отсюда! 
От страха я выскочил во двор и в этот момент заметил бабушку, сидящую в старом кресле возле двери. Я увидел, как из ее глаз текли слезы.
– Почему вы плачете, бабушка? – сказал я и, подойдя к ней близко, сел перед ней на колени. – Кто вас обидел?
– Если бы ты сам понимал, что ты мелешь, – сказала бабушка, вытирая слезы кончиком платка. Затем взяла меня на колени, крепко обняла и поцеловала в глаза. – Как же ты похож на своего деда! Миленький мой! – сказала она, придерживая мое лицо меж огрубевших, словно камень, ладоней. 
Я засмеялся.
В это время из комнаты вышла мама с пустыми бутылками и тарелками, полными луковой шелухи. Она вытаращила на меня глаза, увидев меня в объятиях бабушки, но ничего не сказала и молча прошла на кухню. Из открытой двери я услышал голоса гостей: «Тьфу, тьфу! Чтоб не сглазить! Отличный все-таки у тебя сын!» Отец им отвечал: «В деда пошел. Царство ему небесное. По три ночи подряд он наизусть рассказывал “Шахнаме”. Если бы вы видели, как он напевал, аккомпанируя себе на тарелке!» – тяжело вздохнул папа. 
– В каком классе мы были, когда умер твой отец? – спросил один из гостей.
– В седьмом, – ответил папа.
– Да, какие замечательные люди жили среди нас! – подхватил разговор другой.
Все стихли.
Я вспомнил рассказ отца, который он пересказывал, не отрывая грустного взгляда с потолка, пожелтевшего от дыма сигарет. Это была печальная история о том, как бабушка забрала с собой детей и уехала в Ташкент и как за ними приехал дед. Говорят, он тогда привез много подарков для своих детей, а потом уехал в райцентр. Сходил там в баню, привел себя в порядок, побрился и, придя домой, усадил возле себя жену и спел ей песни, аккомпанируя себе на тарелке. Затем он под предлогом отдыха уединился. Перед тем, как уйти спать, он тихо попросил жену: «Марьям, пожалуйста, не впускай детей ко мне». Бабушка, в это время ткавшая ковер, не поднимая головы ответила: «Ладно». Таким образом, на исходе дня бабушка зашла к нему, чтобы позвать на ужин, но увидела мужа, который, отдав богу душу, лежал, уткнувшись на кривые поперечные балки потолка. Это произошло в пятницу. 
Я хотел спросить бабушку, кому же все-таки отдал душу дед, но бабушка, только что успокоившись, снова начинала плакать. Но я не постеснялся расспросить.
Эти события произошли в деревне.

После того, как мы переехали вот в этот полугород, полупоселок, бабушка стала часто навещать нас. 
Когда за дастарханом мы вспоминали бабушку, перед моими глазами, как в кино, мелькала картина, где она угощала детей с нашей улицы, выбегавших ей навстречу. В карманах ее старого светло-зеленого халата на всякий случай находились конфеты, парварда(10), соленые косточки, в общем, всегда можно было найти что-нибудь съедобное. Кроме того, там был белый платочек, в кончик которого она заворачивала деньги. Помню ее черные калоши, которые при ходьбе издавали звуки. И тут я понял, что очень соскучился по бабушке, по тому, как она шла к нам, по дороге приветствуя всех, включая малышей, словом «Ассалому алейкум». Правда, эта привычка ее не нравилась моему брату, который упрекал ее: «Почему вы приветствуете маленьких детей? Пусть они первыми здороваются с вами!» На что бабушка отвечала:
– Ие, ты что, сынок, разве можно здороваться выборочно? Даже Мухаммади Мустафо хазретлери первым приветствовал людей. Если пророк первым здоровался с людьми без разбора, то, кто я такая, чтобы зазнаваться? – и принималась она рассказывать длинные истории. 
Я не понимал сути таких вещей и, только радуясь приезду бабушки, крепко цеплялся за ее руки, как будто боялся, что она куда-то сбежит. Потому что, когда бабушка гостила у нас, никто не поручал мне работы. «Не заставляйте работать моего внука, делайте сами!» – говорила она. А я кайфовал и уплетал за обе щеки сладости, сидя у нее на коленях. Больше всех она любила меня и говорила: «Родненький мой, копия деда своего!»
Хотя прошел уже месяц, я не мог поверить, что бабушки больше нет в живых. Я почему-то был уверен, что она придет нас навестить. С собой она всегда приносила узелок, в котором обязательно было много сладостей, лепешки с луком и курдючным жиром. Ну и, конечно же, большая часть этих сладостей предназначалась мне!
Вот и сейчас эта сгорбившаяся старушка, идущая впереди, закинув руки за спину, направлялась к нашему дому. Она была копия моей бабушки! Не поверите, но на ней было то же самое летнее платье с длинным рукавами, тот же халат с двумя карманами, на голове тот самый белый платок с маленьким узелком на кончике, где были завернуты деньги, а в руках узелок с провизией. Да, это была точно моя бабушка!
Я так быстро побежал за ней, что быстро ее догнал. Подбежал к ней сзади и крепко вцепился в руку бабушки: 
– Бабушка!
Бабушка резко обернулась на меня.
– Ассаломалайкўм, – сказала она, сгорбив и без того согнувшееся тело. 
Оказалось, что это чужая бабушка.
Растерявшись и не зная, что ответить, я молча смотрел на нее. Глаза у этой старушки тоже были такие же глубокие и впалые, как у моей бабушки. И лицо такое же  – все в морщинах. И руки точно такие же мозолистые, жилистые. И даже ее удивленная улыбка точь-в-точь напоминала мне мою бабушку. Было такое ощущение, что это была и в самом деле моя бабушка, но почему-то она не узнавала меня. Неужто, это она?! Э, нет, каким-то чутьем я понимал, что она чужая. Но, странно было то, что этим же чутьем я верил, что передо мной стоит моя бабушка. Нет, это не моя бабушка. Да, это она. 
Отпустив руку старушки, я громко высморкался о рукав своей белой рубашки. Затем, опустив голову, пошел дальше. Но старушка сама остановила меня:
– Погоди, мальчик, ты сын Исавоя?
– Хмм, – ответил я, снимая и снова накидывая на плечи рюкзак. 
– Что, внучек, перепутал меня со своей бабушкой? – спросила старушка, улыбаясь. 
Я не знал, что ответить: 
– Ассалому алейкум, – поприветствовал я ее, как вчера учила наша учительница Шукуфа, прикладывая руку к груди. 
– Ты не ошибся, я тоже твоя бабушка, внучок, – старушка погладила меня по голове, поцеловала в лоб и положила в мои ладони горстку парварды. –Сын покойного Чумчук бувы – Халимжон, не ваш ли он сосед? 
Предполагая, что старушка не знает, кто такой Заяц, я ответил, добавляя к имени своего ровесника его прозвище:
– А-а, это папа Ризамата-зайца?
Кстати, говорят, что прозвище «Заяц» передалось ему от его деда, за трусливость. Поэтому все называли его Зайцем.
– Да, он, – сказала старушка, – младший сын Халимжона. Приснился он мне. Поэтому и бегу сюда на всех парах. 
В этот момент я представил высокого, с большим пузом и маленькой головой отца Зайца – Халимжон ака и только теперь понял, почему его называли сын Чумчук бувы. Я еле сдержался от смеха. На самом деле Чумчук буву звали Арслонкул. В начале войны наряду со всеми парнями его тоже посадили в поезд и отправили на фронт. Когда поезд добрался до огромной бескрайней пустыни, Арслонкул, все время дрожавший от страха, выпрыгнул с эшелона прямо на песок. Люди, видевшие это, подумали, что он умер, и даже помолились за него. Но Арслонкул выжил, в полном здравии вернулся в свою деревню и рассказал произошедшее родственникам. Тогда старый охотник Фармонкул воскликнул: «Ну, ты да-а-ешь, воробей!» С тех пор все его стали называть «Чумчук», что означает «воробей».
– Ладно, сынок, иди, – сказала старушка, заметив, что я замедлил шаги.
– Ты не вытерпишь, я очень медленно хожу!

Напоследок, я еще раз пристально посмотрел в ее глаза, чтобы точно убедиться, что она не моя бабушка. А старушка, уже не думая обо мне, с согнувшейся походкой пошла своей дорогой, закинув руки за спину. Она направлялась к дому Ризамата.
Оставив старушку позади, я ускорил шаги.
Конечно же, я понимал, что она не моя бабушка, но почему-то мне не хотелось в это верить. В этот момент мне сильно хотелось, чтобы она превратилась в мою бабушку. Но это было невозможно. От осознания такого факта у меня аж в горле запершило. Я сглотнул. Было такое ощущение, что у меня внутри поднималась какая-то сильная буря. Поспешно открывая калитку, я увидел, что та старушка заходила во двор к Ризамату. «Странно только, что она плелась позади!» – удивился я, глядя ей вслед. Я зашел домой, быстро переоделся и, даже не покушав, выпустил овец со двора. 
– Эй, покушай что-нибудь! – крикнула мне вслед мама.
Молча я погнал стадо к берегу дренажной канавы. К ребятам я не пошел. Бросился в слегка пожелтевшую траву с колючими кустами и разрыдался. Я должен был выплакаться, как мужчина, вдали от посторонних глаз. Только теперь я понял, что бабушки больше нет, но не мог свыкнуться с этой мыслью. Все осталось позади. Теперь она никогда не приедет навестить нас, не принесет с собой сладостей, не приласкает меня, не приготовит нам плов и лепешек с курдючным жиром, не поцелует в лоб и никогда не скажет: «Не смейте ругать моего внука!  Когда я вспомнил об этом, у меня внутри что-то разорвалось, и слезы потекли рекой. Я долго плакал. Подумав, что я хотел смерти городской бабушки, сам себя поругал: 
– Дурак, черт возьми!..
Вдруг я вспомнил, что мальчики не должны плакать, спешно поднял голову и оглянулся по сторонам. Слава богу, никого не было рядом и никто не видел моих слез. Я спустился к воде и помыл лицо. Затем погнал овец в сторону ребят, играющих в лянги...
Вечером я так сильно устал, что уже приготовился спать, но отец мне сказал: 
– Вставай, прогуляемся в вечерней прохладе!
Я обрадовался. Вечерняя прогулка с отцом – это, значит, лакомиться шоколадкой или мороженым! Я вскочил с места. Мы вышли на улицу. 
В знакомом магазине отец купил мне мороженое. Пока я ел, отец разговаривал с магазинщиком, затем повернулся ко мне и сказал:
– Выбирай любую шоколадку! Только одну.
Продавец открыл мне шоколадку, которую я выбрал. Отец сказал ему:
– Налей еще пятьдесят! Хватит.
Выйдя из магазина мы нарочно повернули вправо. Ночь была светлая. Обычно про такие ночи бабушка любила говорить: «Даже иголку можно на земле найти». По дороге я заметил,что папа плачет. 
– Папа, что с вами? У вас что-то болит? – спросил я испуганно.
Я еще никогда не видел, чтобы отец плакал. 
Папа положил свою руку мне на плечо:
– Только никому! 
Я согласно кивнул.
Я ведь умею хранитьтайны. Например, про то, что сам сегодня днем плакал навзрыд я никому не рассказал. Теперь я не буду рассказывать и про то, что папа плакал. 
Когда я вытащил из кармана парварду, которой угостила меня незнакомая старушка, отец удивленно посмотрел на меня, но не спросил, откуда она у меня. Вероятно, он подозревал, что я взял ее из сундука, где мама хранила сладости на случай прихода гостей. 
– Знаешь, когда мы несли гроб твоей бабушки, – заговорил отец, глядя в пустоту, – над нами с гулом кружилась стая пчел, которые до самого кладбища проводили мою маму в последний путь. 
– Наверное, бабушка их тоже вылечила? 
– Не знаю. А когда мы вернулись после похорон домой, те же пчелы,выстроившись в ряд на стене, встретили нас у ворот. 
– Они тоже плакали?
– Нет. Видимо, они не показывают слез, когда плачут. 
– Хмм. Да, я тоже долго наблюдал за ними, но не видел, чтобы они плакали. 
По дороге мы встретили папу Ризамата. Он поздоровался с моим отцом, затем со мной  – за руку. 
– Ну, что, богатырь?! – сказал Халимжон ака, наклонившись ко мне и приблизив свое маленькое лицо, не соответствующее его огромному животу. – Учишься на пятерки? Молодец! Ризамат мой приболел сегодня, температурил. Из-за этого даже в школу не пошел, – затем Халимжон ака выпрямился и обратился к отцу: – Бедный ребенок дрожал весь. Я не на шутку испугался. Мы думали позвать Солиху. Говорят, эта старуха  – волшебница. И что вы думаете, она сама внезапно нагрянула к нам! Два раза хлопнула Ризамата по плечу, а уже через пять минут он, как ни в чем не бывало, играл с другими детьми. Пока мы радовались, старушка, оказывается, ушла. Жена говорит: «Быстрее сходите к ней, отблагодарите ее». Вот и иду к ней, хочу положить ей денег в карман. 
– Конечно, это обязательно, – сказал одобрительно отец, обмениваясь на прощание рукопожатием с Халимжон ака. – Говорят, эта старуха вещунья, сердцем все видит. 
– Да, да, это точно! – покачивая головой в обе стороны, сказалХалимжон ака, словно, гусеница. Затем, приложив руки к животу, попрощался: –Ну, ладно, Иса бува, заглядывайте к нам.
Ползучим шагом он засеменил, поднимая тапками пыль по пути.
– Мамина хурма тоже высохла за три дня, – сказал отец, задумчиво глядя вслед Халимжон ака.
– Вы ее тоже похороните на кладбище? – спросил я кладя в рот очередную парварду. 
Вдруг папа резко повернулся, присел на корточки и, крепко придерживая меня за плечи, сказал: 
– Клянусь Всевышним, которому ведомо все, что ночью во сне я видел, как мою маму принял в свои объятия ярко-зеленый сад, где в речке вместо воды протекал мед. – отец улыбнулся и крупная слезинка, застрявшая на его усах, как жемчужина, скатилась на воротник его кремовой рубашки. – Знаешь, это был очень красивый сад. Да, очень! 
Он отвел глаза. Отпустив руки, державшие меня за плечи, он выпрямился и снова пошел быстрыми шагами вперед. 
Я стоял ошеломленный. Хоть убейте меня, если я что-нибудь понял из того, что только что сказал мне папа!
Отец не останавливался.
Я поспешил догнать его и еле успевал за ним, думая об услышанном. 
Только собрался спросить у папы, почему тогда в нашем доме женщины плакали навзрыд, я заметил, что у него подергивались плечи. Он плакал. Я промолчал. Потом стал думать о том, как же все-таки пчелы попрощались с бабушкой. По-своему я приблизительно представил, что они могли сказать. Кстати, а как же горлицы, которые всегда гнездились под потолком бабушкиного дома, откладывали там яйца, учили своих птенцов летать, а летом в знойные дни, не переставая, шумели «курр, куррр»...Может быть, они тоже выходили проводить бабушку? Почему же я их незаметил в тот день? А как насчет голубей, которые выстраивались на крыше навеса, вместо того, чтобы сидеть на ветке дерева? Неужели, они не вышли? Ведь бабушка и о них заботилась, защищала от детей, не позволяла нам заходить в сеновал через дверь! А как же с муравьями, вечноснующими возле очага? Однажды бабушка меня так сильно отругала, когда я залил муравейник водой. Они, наверное, тогда сильно плакали. Неужели старушка, которуя я сегодня встретил, тоже волшебница? Я имею ввиду старушку Солиху, которая каким-то странным образом узнала про болезнь Ризамата-зайца и пришла его вылечить. Как там папа сказал, что у нее есть глаза в сердце? И она вылечила Зайца двумя прихлопами по плечу?! Может быть... 
Я побежал за папой с целым ворохом вопросов : 
– Папа-папа!.. 

Ссылки:

1. Лянга  – волан, изготовленный из лоскутка козьей или овечьей шкуры, с пришитой к нему свинцовой «пуговицей» диаметром 2 см и толщиной 2-3 мм, предназначенный для одноименной подростковой дворовой игры, распространенной в странах Центральной Азии.
2. Дастархан  – в Средней Азии, а также у некоторых других народов Востока: скатерть, используемая во время трапез; сервированный стол (обычно прямоугольной или квадратной, реже круглой, формы, высотой 30—35 см)
3. Насвай (насыбай, нас, нац, нос, айс, шпак) – вид некурительного табачного изделия, традиционный для Центральной Азии.
4. Яктак– летняя, легкая мужская рубашка.
5. Кишла́к – постоянный сельский населенный пункт, в некоторых странах зимовка или зимнее жилье. Во многих тюрских языках кыш/киш/гыш  – зима. Термин применяется в Азербайджане, в странах Средней Азии и Афганистане.
6. Кекчи  – название тюркского рода
7. Пиала – сосуд для питья в виде круглой, расширяющейся кверху чашки без ручки; употребляется на Востоке.
8. Дод!  – восторженный возглас
9. Кавардак, или мясо с картошкой и овощами – это одно из самых популярных блюд узбекской кухни. 
10. Парварда́ – популярная восточная сладость, традиционное блюдо узбекской и таджикской кухни. Представляет собой леденцовую карамель, получаемую вытягиванием уваренной массы из сахарного сиропа с лимонной кислотой, посыпанной небольшим количеством муки.

Перевод Лиры Пиржановой.

Художник Владимир Петров.