Рассказы

Круглый стол

Солнце по пояс забралось в низкое редколесье, которое в последнее время как-то нежданно-негаданно, словно чубчик у мальчугана-озорника, появилось на Леоновом яру. 
Солнце было красное – будто нарисованное.
Степан Шульга смотрел на ослепительно яркий солнечный полукруг, и душа у него радовалась: завтрашний день обещал хорошую погоду, и он намеревался доделать наконец-то круглый стол. А доделать надо обязательно: из города приедет старший сын Михаил, а из соседней деревни – дочь Клавка, позвонил им давеча; и Шульга намеревался поговорить с детьми за круглым, так сказать, столом. По всем меркам семейного протокола. «Садитесь, мои родные, будет разговор. Начистоту. В угол, Клавка, не спрячешься. Стол – круглый. Смотреть в глаза!»
– Как раз им тут, за моим столом, всем места хватит, – показывал рукой на свое творение Шульга. – Вот тут посажу Клавку, чтобы поближе была ко мне, развратница. Ну, а Михаил, где сам пожелает, там пусть и садится: он имеет право выбора, потому как путевый. А дочке в глаза гляну, задери ее нечистая!.. Казалось бы, из одного теста дети, а какие разные...
Жена, Полина, молча слушала своего деда и где-то в глубине души, хотя и соглашалась с ним, однако всё никак не могла понять, зачем он, старик, смастерил этот круглый стол, ведь можно было и в доме сесть, и поговорить с Михаилом и Клавкой, а он, почем зря, столько времени убил. Но она знала своего Шульгу хорошо: надумает что делать – не перечь, от своего не отступит. Поэтому только слушала его и молчала.
– Будет судный день, наконец! – не мог успокоиться Шульга и накрывал свой стол клеенкой, новенькой и цветастой, которую специально привез из Быхова.
Детей своих Степан вызвал на субботу – как раз в этот день, рассчитывал он, у них меньше забот, как-никак выходной – выберутся, никуда не денутся, а чтобы подстраховаться, чтобы не было никаких отговорок, придумал – прости, Полина! – причину: болеет мать, и очень просила приехать. А то, возможно, не успеете. Тогда будете укорять себя всю оставшуюся жизнь. Думайте!
Степан и Полина стали ждать детей. Непростое это дело – ждать. Вроде и знаешь, когда та суббота, до нее далековато еще, а нет-нет и поглядываешь в сторону дороги, что ведет от шоссе в деревню: не идет ли кто из своих? Не едет ли? А вдруг?.. Может, кто и раньше надумал из них выбраться, не обязательно же придерживаться назначенного дня.
Пока нет, не видать.

У Степана и Полины родилось трое детей. Первый Михаил, Сергей на два года моложе, потом родилась Клавка. Сергей уехал в свое время на заработки в Караганду, там женился на девушке-сибирячке, но семейной жизни не получилось: говорят, вроде как нагло, откровенно изменяла сыну жена, он не выдержал всего этого и наложил на себя руки. Ну, и чего ты добился, Сергей? Об этом иной раз думал Степан, и тогда он еще острее чувствовал свою вину за то, что потерял сына. Знал же, знал, что и как в Караганде, с ним там был и сын соседа, потому шило в мешке не утаишь, однако не решился поехать в неблизкий свет, не осмелился, хотя и надо было бы. Надо. Смотришь, и привез бы он Сергея домой, и жил бы тот... Трактористом он в шахте работал... Сел бы и тут на трактор... «Прошляпил, одним словам, сына, – упрекал себя Степан Шульга. – Не упустить бы теперь Клавку...»
Шульга сидел за круглым столом, поставив свои острые локти на цветную клеенку, и представлял... Представлял, будто бы они, дети, все в сборе, на своих местах. Тут Михаил, тут Клавка... Там был бы Сергей, но его нет и не будет, старик уже в это начал верить. Он даже подымал на каждого из них свой тяжелый, свинцовый взгляд, держа паузу, и говорил Клавдии:
– Начнем с тебя, красавица. Давай, объясни вот нам всем тут, как докатилась до такого, что про тебя вся наша деревня только и говорит паскудство всякое, не сказывая уж про твои Сидоровичи, где ты сегодня не живешь, а прозябаешь. Стала человеком последнего сорта. Давай, давай, Клавка! Судный день! Говори!.. Видишь, я и брата твоего, Михаила, вызвал. Для положительного примера. Может, хоть он на тебя подействует, а?
И Клавка вроде бы сперва краснеет, а потом делает вид, что ничего не понимает: я, мол, за здорово живешь попала за этот круглый стол, извините – до свидания. Я хорошая. Я не такая. Наконец спрашивает:
– Ты о чем это, папа? – и прикрывает ладонью свой беззубый рот.
– Как о чем? А о том, дочка, как хоронили твоего мужа, Петра, вот о чем я...
– Хоронили. Ну, хоронили... Умер ведь..., и ты же был... сам видел...
Степан прикрывает глаза широкими шероховатыми ладонями:
– Лучше бы я там не был и не видел, хотя мужик у тебя был неплохой, – отрешенно проговорил Степан. – Я же тогда, дочь ты моя, едва от стыда не сгорел. От кого, от кого я услышал тогда те слова?! Если бы не слышал своими ушами и не видел своими глазами, а если бы люди передали, – не поверил бы!.. Никогда бы не поверил!.. Ты слышишь меня, дочка?!..
– А что, что она сказала? – смотрит на Степана Полина, вроде не знает: заступиться, конечно же, хочет за дочку, душа материнская мягкая, добрая.
А Степан продолжает:
– Утром опохмелиться просит твоя дочь – вот что она сказала. Михаил, ты не был на похоронах, так послушай. Я и не знал, что у меня дочка так пьет – моднее горького пьяницы-мужика. Баба просит опохмелиться! Когда такое было? Люди, что с нами делается?! Муж, Петр, значит, в гробу, а она ищет, чего бы выпить. От хозяйки водку попрятали, это же надо! Не дадите, говорит, опохмелиться, гроб переверну. Слышали? Гроб! С покойником! С Петром! Переверну, говорит!.. И пытается, и примеривается, как бы действительно опрокинуть... Каково, а?
Михаил вроде бы тихо спросил:
– И что, дали?
– А куда денешься? Дали. Налили.
Тут и Полина подсказывает:
– Всего один шкалик.
Шульга, в очередной раз посмотрев в сторону шоссе, сам себе сказал:
– В Евангелии сказано: дети должны уважать и бояться своих родителей. А у нас?

...Минула суббота, а Клавка так и не приехала. Приехал один Михаил, у него своя машина, поэтому он долго выкладывал из багажника пакеты, даже выставил мангал и банку с замаринованным мясом.
– Будет шашлык, отец!
Ужинали за круглым столом. Шашлык получился вкусный, он щекотал своим пряным запахом нос старого Степана, но в горло не лез: горе все же в семье, тут не до вкусной и сытной еды.

Назавтра поехали к Клавке. Полину не брали – у нее больное сердце...
Круглый стол так и не пригодился Степану. Зимой Клавка напилась и уснула у колодца, в каких-нибудь пяти шагах от дома. «Этого и надо было ожидать», – охарактеризовал тогда грустную новость старик и прежде, чем поехать на похороны дочки, взял топор и порубил стол. Когда крушил стол топором, высоко подымая его над головой, то приговаривал:
– Раньше надо было этот стол сделать! Раньше! Тогда бы, может, и Сергей живой был! И Клавка жила бы, не упустили бы!.. Вот когда надо было этот стол сделать... Вот когда... А то все откладывали на завтра, на послезавтра... Все некогда было... То трактор, то посевная... Ничего откладывать нельзя… Проспали детей, одним словом... Проспали... Полина, ты слышишь меня? Нас, нас бить надо было! Плетью! – Шульга высморкался, отбросил в сторону топор. – Забирай дрова, баба... Они будут хорошо гореть... Это не простые дрова, это особенные дрова – они из нашего круглого стола... Одна польза теперь от стола – небо коптить. Все надо делать в свое время. И столы. Как же – президенты люди разумные: созвонятся и заседают... Сразу, когда надо... Не ждут с моря погоды... Спасибо, президенты! А я опоздал... Прости, Сергей... Прости, Клавка...
На месте круглого стола теперь ничего нет.
Несведущий человек даже не догадается, что когда-то он тут вообще был и вселял благие надежды старому сельчанину Степану Шульге...

Суд

На дачном участке у Сазончиков заметно выделялось одно плодовое дерево – груша-бэра. Словно царица, красовалась она. Налившиеся соком, аппетитные желтобокие плоды особенно манили глаз каждого прохожего в конце лета. Это дерево было не только высоким, но и с широкой разлапистой кроной. И что интересно, оно не переставало расти, тянулось и тянулось ввысь, словно за ним гнались другие и оно боялось уступить первенство. Однако куцые яблони и не думали соревноваться с грушей, жили сами па себе. Но как бы там ни было, а как-то осенью жена посмотрела сперва на грушу, потом на Сазончика, и заявила мужу властно-требовательно:
– Надо обрезать сучья! Видишь, сколько их там ненужных? Я бы сама залезла, но…
Муж сразу же, зная ее нрав, возразил:
– Что ты! Что ты! Я сам, сам!.. Сделаем в лучшем виде, дорогая!..
– Хвалю за сообразительность!
Вскоре мужчина принес лестницу и ножовку, еще раз отметил взглядом те ветви, которые нацелился спилить, и попросил жену, чтобы держала лестницу.
– Да смотри, чтоб не брякнулся! – строго предупредил Сазончик. – А то будет сюрприз! В мои годы только и лазить по деревьям, по правде говоря… – и он вдруг спасовал, как-то сильно уж жалостливо посмотрел на жену и окончательно засомневался. – А может, любимая, подождем, когда Павлик приедет? Сколько уж тут осталось до выходных? Каких-то два дня… А? День туда, день сюда – что он даст?
Жена, как всегда, когда что-то было не по ней, безнадежно махнув рукой, отвернулась и сделала вид, что собралась пойти прочь, и сказала те самые, хорошо известные мужу за долгую совместную жизнь слова, которые имели глубокий смысл:
– Я так и знала!..
Муж, виновато склонив голову, скрестил на груди руки:
– Лезу, лезу, лезу!..
С оханьем и аханьем Сазончик наконец-то очутился на дереве, и жена тотчас же убрала лестницу. Муж, хоть и обратил на это внимание, но не придал особого значения: убрала так убрала, невелика беда, придет время – опять приставит… Спохватился он значительно позже, когда обрезал все ветви, на которые, запрокинув голову, тыкала пальцем жена.
– Ну, ставь лестницу, буду слезать, – довольный тем, что угодил жене, да и потрудился с пользой для общего семейного дела, муж посмотрел вниз, на женщину.
К его удивлению, та и не думала этого делать.
– А посиди, голубчик, там, – неожиданно для него промолвила жена. – Посиди, посиди.
– Хватит шутить! Мне же тут, на дереве, неудобно! Ноги дрожат от напряжения. Ты слышишь, Маруся?
– Нет, я не слышу, я глухая!
– Да что это с тобой?!
– А ты вот сам подумай, что со мной… Молчишь, а? Почему набычился, как незнамо кто? Вот что я тебе скажу, дорогой: веточки, конечно, мог обрезать и Павлик, не в них дело. Мне важно было тебя запереть на это дерево. Тебя. Понимаешь? И убрать лестницу. А без нее ты никогда не слезешь с груши. Поэтому сразу ставлю вопрос ребром: как только признаешься, что твой сын растет у соседки по даче, тогда поставлю лестницу обратно. Ну, говори!.. Признавайся!.. Я жду!..

Сазончик никак не ожидал такого поворота дела. Он смерил жену виноватым взглядом – с ног до головы – почесал за ухом, а потом посмотрел на ножовку, покрутил ее в руках, словно старался найти у той какой-либо изъян.
– Ну, что молчишь? – напомнила о себе жена. – Где не надо – ты герой, на первом плане, передовик, а тут, гляньте вы на него, язык проглотил. Ай-я-яй! Подыми, подыми глаза на меня, бабник!
Жена распалялась не на шутку, и, зная ее принципиальность и неуступчивость, Сазончик почувствовал, что дело швах: придется на дереве действительно сидеть до посинения. Все же он наконец оторвал взгляд от ножовки, перевёл на жену. Та приняла воинственный вид: стояла руки в боки, широко расставив ноги – сама неприступность. 
Куда бы ее, эту ножовку, подевать? Надо, видать, легонько опустить на землю – ручкой книзу, чтобы не повредить. Так и сделал. На что жена резонно заметила:
– Ну, а теперь давай сам вслед за ней! Давай, давай! Сигай! Другого выхода у тебя, разлюбезный мой, нет!.. 
Конечно, нет. Кто бы спорил? Сазончик посмотрел вниз, жена и не думала уходить: стояла, как вкопанная, в той же позе. Он тяжело вздохнул и горестно подумал: «Вот попался так попался! И зачем я согласился лезть на эту грушу? Не дурак ли, а? Мог бы допереть, что тут что-то нечисто. Но все мы, мужики, мудрые задним числом. Если бы не болезнь ног, то как-нибудь сполз бы на землю. Прыгнешь – коленки совсем развалятся, тогда будет делов… Артрит проклятый!»
Сазончик видел, как жена спряталась за углом сараюшки, и только теперь обратил внимание, что отсюда, с высоты, она совсем меленькая, словно ребенок. «Зато гонору – уго!» Он наконец подобрался к самому толстому и гладкому суку, кое-как сел. В это время вернулась с табуреткой жена, также села. Она – вы только гляньте! – прихватила и свою очередную блестящую книжку про любовь. Читает! Как все равно летом на лужайке: пасет выводок цыплят, а заодно почитывает и одним глазом следит за ними… Ну, не надругательство ли это?!
Сазончик попробовал начать разговор:
– Что там пишут?
Жена словно и ждала этого:
– А про таких, как ты, и пишут!..
– А-а, понятненько. Ну-ну. Так что, мне так и сидеть?
– Я же сказала, кажется? Лестница никуда не денется. Стоит вон. Тебя ждет.
– Да не моя работа, не моя! – начал оправдываться, как это делал не раз, только в привычной обстановке, муж.
– Тогда сиди, если не твоя!
– Подай лестницу, слышишь, любимая? – взмолился Сазончик. – Не могу больше терпеть тут, на груше. Упаду. Свалюсь. Тебе что, одних похорон мало? – Он имел в виду тещины. – А? Теперь, между прочим, похоронить человека, – ого!..
Жена огрызнулась:
– Такого человека, как ты, похороним без особых трат. Доски имеются на чердаке. Мужики за бутылку ямку выкопают и опустят в нее. А плакать я не буду. И не думай!.. Во, забыла: оденем тебя в тот костюм, в котором ты на своем заводе гайки закручивал в комбайнах. Большего ты не достоин.
«Что же придумать? Чем взять ее, мою жену?"– кумекал Сазончик, свесив ноги и изредка болтая ими – чтоб не так затекали. А к жене обратился:
– Ты знаешь, в чем семейная идиллия?
– Не заговаривай зубы! Только чистосердечное признание!..
– Это когда жена говорит мужу: иди, дорогой, выпей сто граммов. А муж: сейчас, любимая, только пол домою…– и Сазончик громко захохотал, но жену и это не проняло, хотя в другой раз она бы обязательно рассмеялась, ведь юмор понимала. – А хочешь, и я пол помою? Нет? Неделю мыть буду! Месяц! Все время – хочешь?
– Не заговаривай мне зубы. Ты вообще-то напоминаешь мне ворону из басни Крылова… Может, тебе ломоть сыру вынести?
– Да пошла ты! – Сазончик махнул рукой и отвернулся.

Тем временем по небу плыли маленькие серые тучки, собираясь в одну большую и черную над головой Сазончика, и он не на шутку встревожился: «Сейчас саданет так, что живого места на тебе не останется. А она, видите ли, почитывает себе. Ну и характер!» Сазончик не выдержал, крикнул:
– Мымра-а!..
Жена ничего не сказала, только глянула на него равнодушно, запрокинула голову вверх, а потом сразу же заторопилась – сложив книгу, встала, подхватила табурет – и была такова.
– Пропал! – крикнул вслед Сазончик. – Как есть пропал!..
И тут его внутренний голос сказал: «А ты признайся. Твой или не твой ребенок, а скажи – твой, и все дела. Разве трудно это? Скажи – и ты будешь на земле, на своих, хоть и больных, ногах. Что за проблема сказать? Смотришь, и жене легче станет… угодишь ей… А если откровенно, Сазончик... если, положа руку на сердце, твоя работа – сынок у соседки по даче? Твоя, твоя!.. Мне не возражай, я же знаю, я все вижу, разлюбезный мой. Не отвертишься. Мне можешь и не признаваться. А жене – скажи. Что тут страшного? Ты же нигде ничего не украл, ты же доброе дело сделал… осчастливил женщину – это первое, и дал жизнь человеку – это, брат, второе… Тебя расцеловать надо, а ты на дереве сидишь, страдаешь… Кричи, кричи жене: да я это, я!.. Ты же счастливый человек, Сазончик!.. Еще какой счастливый!.. Просто ты про это сам не знаешь…»
Поднялся ветер, расшатал грушу, и Сазончик мертвой хваткой вцепился в её ствол. Потом сыпанул, словно из ведра, дождь. Мужчина вдруг почувствовал, что больше так не выдержит – вот-вот упадет на землю, брякнется так, что останется от него одно мокрое место. Все же, прислушавшись к внутреннему голосу, Сазончик крикнул в ту сторону, где исчезла жена:
– Моя!.. Моя работа!.. Моя!.. Ты слышишь, Маруся?.. Моя работа!..
И тут он увидел, как сынишка соседки приставил лестницу к груше – и как только дотащил, совсем же мал, и задрав вверх голову, предварительно оглядевшись по сторонам, радостно скомандовал:
– Слезайте, дядя!..
Сазончик и сам не помнит, как очутился на земле. Ноги сильно затекли, и он не сразу сделал шаг, второй. Но ему хватило расстояния, чтобы прижать к себе мальчишку, погладить его мокрую голову.
– Спасибо, сынок… Большой расти…
И только когда он повернулся в сторону своего дома, увидел жену, которая стояла под дождем и смотрела на них обоих– отрешенно и равнодушно…

Эмчеэсовец

Тогда была как раз середина лета. Хотя для нашего рассказа это не имеет никакого значения. Такое могло случиться и зимой, и осенью – в любую пору года.
А дело было так.
Степан Филимончик, слесарь местного завода безалкогольных напитков, гармонист и певец, серьезно заболел: необходима операция, сделать которую сегодня простому смертному было сложно. Требовались значительные деньги, каких, разумеется, в семье Филимончиков не имелось. Жена Антонина, выслушав приговор доктора мужу, лишь горестно вздохнула и ничего конкретного ему не ответила. Сама же только подумала: "Спасать надо своего Эмчеэсовца, спасать!.." Но как это сделать – не знала, и пока шла из больницы домой, все время об этом только и думала. Ей жаль было своего ухаря-мужа, она любила его, и любила искренне, и мысль о том, что если не сделать платную операцию, то жить ему оставалось недолго, как будто бы прибила женщину к земле – ноги совсем не слушались, а голова шла кругом. "Спасать... Спасать... Спасать..." Про другое и думать не хотелось. Спасать своего Эмчеэсовца. Это она, жена, прилепила к нему такое прозвище, которое сразу закрепилось за ним. Соседи и знакомые также приняли: Степаном мало когда величают человека, более – Эмчеэсовцем. Он и не обижается. А то же! Так оно и есть, тут чистейшая правда: когда что где – там и Степан. «Выручай, сосед!» Исправит, устранит. ликвидирует. Не говоря уже, что недавно новую гармошку приобрел – та, старая, выдохлась. Как гулянка какая где – сразу к нему, Степану: поиграй, дружище!.. Жена иной раз замечала: «Это хорошо, что мы в деревне не живем. А то бы я тебя дома совсем не видела – там старых людей, немощных, много, и тебе хватило бы занятия на их подворьях с лихвой. Простор. Размах. Представляю: свой огород не убирается, потому как некогда, а Степан мой гнет спину на огороде у какой-нибудь бабки Моти или деда Никифора. Спасает тех... Одним словом – Эмчеэсовец!»

И вот – беда... Про это сразу прознали соседи, иначе и быть не могло: не только на одной лестничной площадке, но и в подъезде люди хорошо знали один одного, и не только на первый взгляд жили на удивление дружно, чему можно только позавидовать. Особенно сегодня. В наше время. Когда, бывает, родственники не знаются.
Степана дома в последнее время было не застать: поликлиника, больница, консультации в столице. У него наступила совсем другая жизнь. Сперва он не был готов к такому вот неожиданному повороту, складывалось впечатление, как будто кто врасплох огрел его чем-то тяжелым по голове, и Степан долго не мог прийти в себя. Однако с течением времени смирился со своей судьбой, особенно уже не отчаивался, не кидался в крайности, и когда подкрадывались грустные мысли о смерти, а было это в последние дни все чаще и чаще, тогда он брал себя в руки, успокаивал: все там будем. Что же поделаешь – такова судьба.
Хотя в такие минуты на глазах появлялись предательские слезы, он тайком смахивал их, смотрел на жену, на сына Артемку. «Как же они будут без меня жить?» Не только думалось о самых близких, о самых родных на всей этой земле людей. Как же будет без него эта квартира, которую сам заработал на заводе, к которой привык? Как же будет без него лес, где любил собирать осенние ядреные боровики? А река? А домик в деревне, который напоминал ему о детстве, о маме и папе?.. Нет, надо жить!.. Прости, судьба!.. У него, Степана Филимончика, или просто Эмчеэсовца, еще много на этой прекрасной земле незавершенных дел!
А в это время обсуждали сложную ситуацию, в которую попал Эмчеэсовец, и соседи. Люди, конечно же, сочувствовали.
– А что тут думать? Думать некогда, – посмотрел на соседей пенсионер Терентий. – Как бы не опоздать. Будем деньги собирать!
С ним мало кто согласился: «Не одолеем». Нужны же доллары, и немало – аж тысячи, где же соберешь их? Подумать только!..
Терентий не сдавался:
– Главное ввязаться в бой. А если будем сомневаться, победим мы или нет, тогда и не надо разговор вести. Победим. Иного выхода не должно быть. Победим, земляки!.. Верю!.. Со всего света, как говорят, по нитке...Удивительные мы все же люди, скажу я вам искренне, соседи мои дорогие: на похороны деньги находим, а вот на то, чтобы не дать своего же соседа в лапы смерти – мы, согласитесь, к этому пока не готовы. Покойник же на скамейке все равно лежать не будет – и без ваших денег его зароют, не так разве? Так. А Степана надо спасать, надо!..
На том и порешили. Деньги собирать поручили наиболее авторитетным соседям: тому же Терентию, молодому учителю Максиму и нескольким женщинам.
– А я мешок с госзнаками носить буду, – сказал то ли шутя, то ли серьезно Петруня, хороший выпивала, человек-пустоцвет.
– Угомонись ты, паразит! – цыкнула на него Потаповна.
– Что, уже и пошутить нельзя? – немного, кажется, обиделся Петруня. – Однако же, заодно и замечу вам всем: ну и задачу же вы передо мной поставили! Мне также хочется Степке помочь – но как? Денег у меня... сами знаете... А кто ссудит? Даже если скажу, что на лечение Эмчеэсовцу, так не поверят же! Опять, скажут, придумал, чтобы кирнуть. Хотя и на большое дело деньги. Эх, люди!..
Сам Терентий выбрал свой же подъезд. Ближе к вечеру, когда многие уже вернулись в свои квартиры после рабочего дня, он взял тетрадь в клеточку, шариковую ручку и начал обход. С квартиры № 1. Там с недавнего времени жила молодая семья, о которой мало что и знали. Муж, жена, малый ребенок – мальчик. Красивые люди. Симпатичные. Имеют иномарку. Эта квартира из всего подъезда единственная, которая напоминает вокзал: почему-то там подолгу квартиранты не задерживаются. Поживут немного одни – уедут, поселятся другие – та же картина. Перевалочный пункт, одним словом.
Терентий объяснил ситуацию хозяину квартиры. Тот выслушал, молча полез в кошелек, протянул несколько бумажек.
– Более, извините, не можем.
– Спасибо и за это. Как ваша фамилия? Я запишу в тетрадку.
– Да не надо, дядя! – запротестовал хозяин.
– Нет, браток, надо. Извини. Ты человек молодой, людей плохо знаешь.
– Смотрите сами.
Он назвал фамилию, Терентий записал, протянул тетрадь, чтобы тот расписался.
– Спасибо еще раз, сосед. Будем дружить. Не против?
– А почему я должен быть против? Соседи же.
– И я так говорю: соседи же мы. Должны выручать один одного.
– С каждым может случиться беда, – спокойно ответил хозяин квартиры и прикрыл двери за Терентием, который, прежде чем положить деньги в полиэтиленовый мешочек, пересчитал их.
Сумма оказалась неожиданно солидная – аж сто пятьдесят тысяч. Это обнадежило. Хотя и понимал Терентий: а больше мало кто пожертвует. Он сразу о себе подумал. Разве же осилит столько? Нет, нет. Хотя бы полсотни выкроить, и то было бы хорошо.

Вскоре в тетради появились новые фамилии соседей, а напротив их суммы: пять тысяч, шесть, десять... «Так хорошо началось, а что получается? – отчаявшись, подумал Терентий. – Неужели не выручим Эмчеэсовца нашего? Как же так?!.. Как же?!.. Он же нас выручал. Покажите квартиру, где бы он что-нибудь не сделал. Мастер на час – это про него, про Степана. Только он отличался тем, что денег не брал. А водку и не показывайте – пристыдит».
Поздно вечером сборщики денег встретились, как и была договоренность, в квартире Терентия. Сели на кухне за стол, подсчитали, у кого какая сумма. Что больше всего удивило Терентия, так это то, что меньше всех денег собрал он. Да где – в своем подъезде, в подъезде Эмчеэсовца.
– Вот вам и Юрьев день, друзья мои! – резюмировал Терентий. – Даже не дал денег Корольков, тот тип, который сам решил, помните же, врезать счетчики воды, и если бы не Степан, то затопил бы всех по стояку. В какую бы это вылилось ему копейку – и представить тяжело, а он не дал денег на операцию. Обидно. И некоторых других людей, с кем за руку здоровался, по-новому я открыл для себя. Ну что, понесем деньги вместе или как?
Понесли вместе. В квартире была только жена, миловидная Антонина, она была удивлена такому вот позднему визиту соседей.
Поздоровавшись, Терентий поинтересовался, а где же сам хозяин.
– А он в Минске, – ответила Антонина, и по тому, как она это сказала, было нетрудно догадаться, что настроение у женщины сегодня неплохое.
– В Минске? Вот как. На обследовании опять? – поинтересовался первым Терентий.
– Нет, теперь уже на операции.
– На операции?
– Да. 
– А мы же вот... – Терентий потряс пакетом, в котором хорошо были видны деньги, – тут собрали ему... Эмчеэсовцу... на операцию как раз... сколько смогли...
– Ой, спасибо вам, люди! – всплеснула руками Антонина, зарделась вся. – Не нужны уже деньги. У нас теперь такие операции делают за государственный счет. Правда, только в Минске пока. С недавнего времени. Но разве же он далеко, тот Минск? Завтра будут делать. Я сына отвела к своей маме, а сама вот собираюсь на вокзал... Калинковичским поездом еду...
– Передавай там ему большой привет, – сказала Потаповна. – От всех нас. Сильно мы за Степку переживаем.
– Ага.
– Передам обязательно.
Терентий не знал, что же теперь делать с деньгами. Он положил пакет на стол. Кашлянул в кулак.
– А деньги верните людям, – Антонина взяла пакет, протянула назад Терентию. – И всем, кто откликнулся на нашу боль с вашей, конечно же, помощью, скажите большое спасибо. 
Терентий взял пакет, рассудительно сказал:
– Так и быть... Ну, что же... Вернуть так вернуть... Хорошо, что записывали... А то как бы вернули?..
Звякнул колокольчик, Антонина открыла двери, и на пороге все увидели Петруню. Он широко улыбался беззубым ртом, а в руке держал перед собой одной бумажкой пять тысяч.
– Все видели? – Петруня прошел вглубь квартиры, потряс деньгами.– Победил себя. Ссудил на подмогу Эмчеэсовцу, поверил новый сосед из первой квартиры. Дай, говорю, пять тысяч. На то и на то. Он ничего не сказал, молча вынес и дал. Если бы попросил десять, он бы, чувствую, и десять тысяч не пожалел. Тогда мне хватило бы еще и на бутылку. А не пропил! Все видели – не пропил! Терентий, запиши меня в свой талмуд!.. Ну, чего смотришь так на меня, как тот... ага... с большими рогами на новые ворота?
– Не запишу, – почему-то строго произнес Терентий.
– Почему этот ты меня не запишешь?! Я что, не сосед Степке разве? Кто моей матери еще кладовку сделал в подвале? Под картофан, а? Я и теперь там складируюсь. Слышишь, дед?
Терентий ничего не ответил Петруне, посмотрел поочередно на каждого, кто собирал деньги:
– А что мы тут мудрить будем! Разбирайте свои деньги, и когда хотите, тогда и раздавайте. – Он поднял пакет над столом, взял его за уголки, и вытряс деньги. Горка получилась высокая.
Петруня же хлопал глазами, ничего не понимал:
– Что?.. Почему?.. Что с Эмчеэсовцем?..
– Будет жить, будет, – ответил Терентий.– А деньги отнеси назад тому, у кого занял.
Петруня рассмеялся:
– Что я, дурак относить так сразу? Только же взял. Потом, потом верну. Прокрутить их сперва надо, деньги. За Степку, за Эмчеэсовца выпить надо. Я же, верите или нет, час назад деньги эти занял... и все время колебался: или в магазин бежать за вином, или отдать на толоку... Думаете, легко мне было? Час тот годом показался... А ты, дед, говоришь: отнеси назад. Перебьется. А Эмчеэсовец жить будет, догадываюсь по вашим лицам. Это важно. Ну, я пошел, а то в ночник придется бежать, а там можно и по морде схлопотать. По морде так по морде, а вдруг бутылку отберут?
Петруня исчез. Сборщики, разобравшись с деньгами, пожелали Степану быстрой поправки и разошлись по своим квартирам. Антонина поехала на железнодорожный вокзал. Погасли окна в доме.
Каким ты будешь, завтрашний день?..

Счастье

Представьте себе: зима в середине восьмидесятых прошлого столетия, на улице свирепствует лютый мороз, иной раз бешеным волком завывает вьюга. Это происходит не где-нибудь, а в далеком сибирском райгородке. В домишке, правда, тепло: дрова есть. Но много ли эта теплота значит, если хозяин вчера хорошенько выпил, а поправить здоровье нечем! Хоть умирай. Ну, правда же. В магазинах, а в местечке их несколько, спиртное стоит на полках, а не потребуешь – подавай талоны. Легко сказать – подавай… А где их возьмешь, талоны те? Свои закончились как раз вчера, а сам ведь не нарисуешь!
Достается, конечно же, от хозяина дома в первую очередь и по первое число Горбачеву. Он и такой, и сякой, одним словам – хуже руководителя страны не придумаешь.
– Не надо было вчера так напиваться!.. – ворчит старуха.
– Не твое дело! Заладила, запричитала – ишь ты ее, гляньте! Под кого стелешься? Такие, как ты, и подпевают Горбачеву! А он и рад стараться – единомышленников хватает! За ними далеко ходить не надо – раз свистнуть! Ура! Победа! За что воевали, спрашивается? А сейчас и выпить не моги?!..
– Я же и говорила, советовала тебе: оставь хотя бы каплю какую на утро, ведь полечить дурную голову не будет чем, – не унимается старуха. – Так нет же, махнул на меня только рукой: окстнись, не лезь туда, куда не просят! Помнишь хотя или нет? 
– Шибко грамотная, вижу! «Помнишь или нет?» Ох, нехристи, довели народ, чтоб вам, злодеям! – безнадежно махнув на старуху, стонет хозяин и медленно, неумело как-то лезет на печь. – Ай-вай, умираю, видать. Капут. Немец смилостивился, так нет же – свои доконают… Пропал. Ай-вай!..
Жена молча проводила старика, посочувствовала, перекрестилась. А тот с печи начал жаловаться на зятя, который свез его младшую дочку аж в Беларусь. Где та Беларусь, он и представить не может. На краю света где-то, пожалуй. В войну не дошел до нее – ранило под Сталинградом в первом же бою. Потом был госпиталь, Дальний Восток…
– Вот если бы Верка с нами жила, она бы в магазине работала, как и раньше, и я бы не знал никаких проблем, – вытянул голову из-за трубы старик.
– Где бы она взяла тебе тот талон, если каждый вечер в магазинах строгая отчетность?! Знаешь ведь, а болтаешь по чем зря, пень старый!..За тот талон с работы вытурят!..
– Молчи уже хотя ты, не сыпь горстями соль на рану…Так нет же, бульбаш, свез дочку. Уволок. И как это я отпустил ее в белый свет? Зачем? Куда? Ради чего? Тьфу на вас, окаянные! А теперь вот и концы отдавай… ни за что ни про что! Ну, и кого вырастили, скажи? Какой фрукт?.. 
– Ой, ой! А то она у тебя спрашивала, Верка! – смеется старуха: ей радостно, что дед понемногу оживает, приходит в себя. – Собралась и поехала. Да и что бы ей тут было делать, скажи? Смотрю вот, перебираю, так тут и не было за кого выходить девке – то кривой, то хромой, то пьяной. Как вот и ты. Хватит, что я нагоревалась.
– Цыц! Распустилась, вижу, совсем!.. Ну, было, выпивал. Прикладывался. А получку, заметь, всю приносил – до копейки. Халтуры случались, не спорю. Для того они и халтуры, чтобы мужику душу отвести, поднять его мрачное состояние.
Помолчали. Было слышно лишь, как тикали настенные часы.
 – Повезло, благодарить Бога надо, девке: хотя поживет там, – старуха подняла взгляд на печку, где притих ее дед. – Вон уже и внука дождались. А тут от кого бы она родила?..
– Да она поживет, а мне хоть умирай, мать вашу за ногу!.. – опять кряхтит на печи старик. – Только бы о себе и думали! Верка – согласный, прощаю… Однако же Горбачев, обормот, что наделал!.. Последних мужчин свести решил! С кореньями выдрать!.. Вымарать!.. Стереть с лица земли-матушки вознамерился!.. А сам-то, похоже, сосет коньячок и в ус не дует…
– Он не пьет.
– Ты что, с ним за столом сидела? «Он не пьет». Много ты знаешь! Нюхает! А как же! В две ноздри! И в конце концов, ты за кого заступаешься? Кого выгораживаешь, я у тебя спрашиваю?!..
Вдруг в дверь постучали. Хозяин насторожился. У старой были немного проблемы со слухом, поэтому он громко приказал и тотчас кивнул головой из-за трубы на дверь:
– Глянь, кого там принесла нелегкая?
Вскоре на пороге стояла почтальон Галька, улыбалась и трясла извещением:
– Пляшите! Вам посылка! Из Беларуси! Счастье почти на десять килограммов подвалило, да! От зятя! Вот, фамилия какая удивительная – глаз ласкает: Хам-чук. Почти Чук и Гек. Первый раз слышу…Виктор Иванович. Он?
– Зять, зять, – утвердительно затрясла головой старуха. – Он. Иванович… Виктор…
 – Так что идите получайте! На почте как раз людей нету!
Старик хотел сказать, какой дурак в такую погоду пойдет туда, однако вспомнил, что надо семенить самому и не пожелал себя называть плохим словом, а только поблагодарил и вслед за Галкой улизнул из дома. Перед тем, как притворить дверь, глянул на старуху:
– Интересно, что они там уже могли прислать? Чай, мы, кажись, у них ничего и не просили? Да и не голые вроде бы как, и не голодные?..

Старик вскоре принес посылку, аккуратно положил ее на стол, отдышался, и под пристальным взглядом жены дрожащими пальцами содрал крышку. И какое же было его удивление, когда в середине посылки, завернутая в красивую новую байковую сорочку, лежала бутылка…«Беловежской». Старик осторожно взял ее, нацепил на переносицу очки, и сразу же зрение выхватило цифры: «45»! Ого! Нате вам! Лицо его сразу же подобрело, а рука начала машинально нащупывать на столе стакан, и он уже забыл о реформе Горбачева и мгновенно простил все грехи зятю, который приехал к ним искать в тайге полезные ископаемые, а свез его дочку.
– Вот так выручил ты сегодня меня, зятёк! – светились глаза у старика. – Золотой ты человек, оказывается! Как знал, что хвораю! Да я бы… да я бы, пора знать, лишь бы за кого свою дочку и не выдал! Меня не облапошите! Вас много таких охотников! Ну, старушка, подсаживайся поближе к столу, и тебе каплю выделю. Отведаем зятево лекарство. Сорок пять градусов – не лишь бы что! Не хухры-мухры! Где ты тут у нас найдешь, чтобы была водка выше сорока градусов! В каком сельпе? Сорок – и точка! Да и разве же он, зять из Беларуси, дрянь какую, думаешь, прислал бы нам? В такой свет? В наш медвежий угол, а? Так что сегодня умирать не буду. Мероприятие откладывается. Жить, только жить! Такой зять, как наш белорус, иного мне, как видишь, и не желает!.. Золото, а не человек!.. Ну, за его… И за Верку…
Старик выпил, покряхтел, строго глянул на жену, которая отодвинула от себя стакан, это он не одобрил, а тогда спокойно, рассудительно заговорил:
– Надо на стену карту повесить, пусть та Беларусь всегда перед глазами будет… обведу красным карандашом, чтобы ее хорошо видно было… без очков… С пенсии куплю… Ей– богу, куплю карту!.. И не запретишь!..
А когда на дне оставалось совсем мало беловежской, старик запел, прослезился и пообещал зятю поставить памятник. При жизни. Об одном только пожалел, что не мог сказать это ему прямо в глаза – теперь и немедля. Далековато все же он. Не услышит. А телефона нет. Поэтому пришлось о памятнике зятю сказать несколько раз своей старухе, а его, значит, теще.
Пусть знает и она, какой он сегодня счастливый!..

Художник Д. Бурлюк.