Далее везде...

Поляк Станислав Ковальский был заброшен, наверное, самим богом в Среднее Поволжье, побоявшись остаться на родине после второй мировой войны, когда, будучи ветеринаром, обслуживал конницы всех воюющих сторон. Его даже иностранцем нельзя было назвать: так, прибившийся к райсельхозу зоотехник, сносно говоривший по-русски, но вполне понимаемый колхозниками и уважаемый ими за безотказность в работе. На роды бурёнок, лошадей, свинок и овец за ним приезжали на телегах за сорок вёрст и в любое время суток. Женился он на дочке завроно, в скотнике которого принимал роды у коровы. Дочка интеллигентного на вид просвещенца и его жены, директора школы, Зоя, помогала ветеринару: так жили районные начальники, держа во дворах своих домов и свиней, и коз, и кур с гусями. Время было голодное, послевоенное. Она не смущалась, что оказалась младше мужа почти на десять лет, у них в роду все мужчины были старше своих жён. Первенца, Петра, родила легко и быстро, и её родители – учителя в нескольких поколениях – тут же забрали мальчугана под свою опеку. Это и хорошо: всё своё, дворовое-садовое, чистое и ухоженное, поднимало Петьку, как на дрожжах. Бабушка с пелёнок говорила с внуком на немецком языке, дед – математик и физик – долгими вечерами рассказывал о Циолковском, ленте Мёбиуса и теореме Пуанкаре. 
Иде Бузиной, по паспорту – Ираиде, студентке стоматологического института, сразу понравился крепкий, улыбчивый старшекурсник иняза Петя Ковальский, оказавшийся выше её почти на полголовы, с уложенными на пробор волосами цвета созревшей пшеницы и тёмно-синими глазами. Для себя она назвала его «Василёк». Он улыбался, не стесняясь показывать безупречные белые зубы, не схваченные кариесом или жёлтым налётом от табака, правильно говорил слова, правда, иногда излишне жестикулируя, если увлекался чрезмерно длинным рассказом. Тогда она пробовала незаметно укоротить его, и он, смущаясь, замолкал, только глаза выдавали некоторую растерянность, видимо, признавал за собой грешок – излишнюю болтливость. Ида бережно хранила дружбу с инязовцем, зная, что органы безопасности нередко готовят из них своих сотрудников. Но её подружки, выпускницы, шутили: «Нас подводят родословные, уж слишком много здесь представителей одного народа...» 

Стройная, тонкая, как ивовый прутик, с карими глазами и вьющимися густыми тёмными волосами, Ида с генами переняла семейную традицию Бузиных, училась на дантиста с удовольствием, однако, не перегружая себя большими затратами умственных и физических сил. Всё в меру, ровно на стипендию, которую родители оставляли ей на карманные расходы. Она знала свои достоинства, смущал её лишь несколько длинноватый тонкий нос, переданный по наследству бабушкой Розой, известным в городе пародонтологом, но та успокаивала внучку: «Пятьдесят лет прожили с дедом, троих детей, семерых внуков подняли, и никто ни разу не сказал мне, что нос мой длинный или крючковат... В конце концов, в Москве открыли НИИ красоты, лицевые операции поставили на поток: всё для блага народа, во имя человека...» – Она ехидненько смеялась, целуя внучку прямо в кончик носа. 
Первые сложности возникли, когда Ида и Пётр потихоньку стали готовиться к свадьбе. Жениха вызывали в кадры органов безопасности, предложили содействие в языковой специализации и выезде для работы за границу. Он дал согласие, но попросил оставить его вольнонаёмным. И вдруг – проблемы в биографии отца, который за эти двадцать с лишним лет в Стране Советов выбился даже в люди, стал главным зоотехником совхоза-миллионера. Но за лето всё утряслось, пришли ответы на запросы: родственники бывшего поляка числились у нашего братского народа в активистах правящей рабочей партии. 
Свадьбу справляли бестолково, в два этапа: для родственников, т.е. взрослых людей, и для друзей и подружек – молодых, которые ещё не успели остыть друг от друга за пять лет совместной учёбы. Первый этап запомнился Петру брачной ночью: он так и не понял, девственна ли его жена, но её искусству интима мог бы позавидовать любой искушённый сердцеед. Ида, оказавшись неутомимой выдумщицей и даже хулиганкой, так «ухайдакала» малоопытного мужа (тот за годы учёбы лишь дважды сближался с женщинами), что усыпила его богатырским сном, который не смогла прервать до самой второй свадьбы. На удивление, молодых гостей было немного, в основном, подружки невесты. А однокурсники жениха отбыли к местам службы: переводчики срочно потребовались на афганском направлении. 
Петра определили в молодёжный комитет переводчиком с языков юго-восточной Азии. Но по всем намёткам выходило, что готовят его в Индонезию: на курсах пришлось осваивать яванский и малайский диалекты. Жена вела себя спокойно, была уверена: это своеобразная акклиматизация мужа, не зря же он учил все эти «тонкие и толстые» гласные звуки, от длины которых зависело само значение слова. Родители пристроили её в филиал института стоматологии, где она уютно чувствовала себя то ли ассистенткой, то ли делопроизводителем отдела по разработке лекарств. А Петра – опять вызвали в кадры, где сотрудница с жёлтым измождённым, но красивым лицом и папиросой в зубах, похожая на революционерку времён гражданской войны, дотошно расспрашивала об анкете Иды, попеняла мужу, что тот плохо знает её родословную и что в стране выезд на «историческую родину» увеличился в разы. «А это мировой скандал. Поэтому нам надо быть бдительными», – заключила она почти шёпотом, глядя, не мигая, в глаза переводчику, который и в своей-то родословной ещё не совсем разобрался. 

До самого института он фактически жил у родителей мамы Зои, заслуженных учителей Зотовых, между прочим, персональных пенсионеров союзного значения. Когда дед понял, что внук не готов перенять эстафету с точными науками, полностью переключил его на бабушку, и она довела знания Петра в немецком языке, который преподавала в школе около пятидесяти лет, до совершенства. У мальчишки не было проблем с комсомолом, поступлением в вуз, учился почти отлично, никогда не курил, жалел отца, страдающего слабыми лёгкими, хотя осуждал его за грехи со спиртом, который тому, как единственному в совхозе специалисту с дипломом, стали выдавать на нужды животноводства в большом количестве. Зато дед, как и все Зотовы, принципиально не признавал табака и не употреблял алкоголя. «Как можно делать замечание ребёнку, – говорил он не раз на семейных застольях, – если от тебя несёт табачищем или, не дай бог, водкой!» С внуком он ходил на лыжах, играл в футбол, нередко сам водил его в секцию настольного тенниса: дед всегда жил по известному педагогическому принципу: «Делай как я». Поэтому и анкета с родословной у внука была «чистой». 
«Значит, в стране возможного выезда творится что-то неладное», – думал Пётр, слыша от товарищей из Азии, что временно приостанавливаются контакты с Камбоджей и Индонезией, всё чаще стало мелькать в прессе имя Пол Пота с рассказами о страшном геноциде собственного народа. К концу года, в декабре, Пётр впервые увидел истерику, жена кричала, будто в беспамятстве: 
– У тебя всё по-дебильски! Ни друзей, ни товарищей нужных. Витаешь в облаках, лучше бы уж в аспирантуру шёл, хотя бы кандидатскую защитил. Боже мой, бабушка Роза права, как всегда: каждый должен быть с нужными связями, тогда он будет на своём месте... 
Вскоре он понял суть истерики, случившейся с женой: она забеременела. Пётр искренне радовался новости, но его огорчало, что узнал он об этом после всех родственников Иды. Там же было принято решение о родах, несмотря на неясность с перспективами у отца ребёнка. Тогда и он совершил мужской поступок: пришёл к начальнику комитета, говорил о туманности своих перспектив, о будущих детях, невозможности строить семейные отношения. Собеседник, тоже выпускник иняза, принявший на себя нелёгкий груз молодёжных проблем, сказал: 
– Ладно, Петь, не заморачивайся: вам надо поскучать друг без друга. Вот, кстати, столица запросила от нас бригаду переводчиков на олимпиаду...

*** 

Сына назвали с согласия родни новоиспечённой мамы – Иваном, в честь деда – Зотова Ивана Степановича, тут уж мама Зоя проявила характер, долго о чём-то беседовала с Идой. Позже Пётр узнал, что между женщинами шёл торг: хотите в наследство крепкий двухэтажный дом и полгектара земли на берегу реки, не сопротивляйтесь выбору имени мальчику. Да и персональный пенсионер, почётный председатель совета учителей края, по совместительству – дедушка, может украсить любую родословную. Крестин, естественно, не было, но дед, истинный православный человек, как он любил себя называть, что-то предпринял в этом отношении, ездил к батюшке в отдалённый приход. Находя с Господом контакты, он говорил, что не одинок с такими позициями в научной среде. К дедушке не раз приезжал на рыбалку нобелевский лауреат, пил водку, а хозяин – квас, они спорили и о Боге, когда столичный гость вдруг сказал, а Пётр, тогда ещё мальчишка, запомнил: религии как таковой он не верит, но то, что во Вселенной есть что-то, что нам до сих пор неведомо, это факт. И почему вот «Это» не может быть Богом?.. 
За время подготовки переводчиков для спортсменов юго-восточной Азии Пётр преуспел, собственно, больших усилий и не требовалось: почти все слушатели имели по два языка, некоторые служили в органах. У руководителя курса была одна, но главная задача: осовременить представление гостей о столице первого в мире социалистического государства. Спорт – спортом, но отдых олимпийцев должен быть максимально свободным, общение – на уровне личных контактов, если нужно – только с одним переводчиком, как говорят, «без пригляда». Как уж получилось, судить не Петру, но его отметили, наградили почётной грамотой Олимпийского комитета и памятной медалью. К нему за время жизни в столичной гостинице «Юность» несколько раз на пару-тройку дней приезжала Ида. Она расцвела, пополнела, стала настолько миловидной и привлекательной женщиной, что Пётр не мог спокойно смотреть на неё, благо сосед по номеру, всё понимающий журналист центральной газеты, неделями как бы «мотался» в командировках. 
А комитет молодёжных организаций предложил Петру должность завсектором, квартиру в новом доме не пришлось ждать и месяца. Ещё до приезда семьи новоиспечённый москвич устроил новоселье: ребята из сектора, естественно, связанного с молодёжью восточной Азии, наученные опытом других переселенцев, поснимали с петель входные двери, уложили их на кухонные табуретки, ели и выпивали, сидя прямо на полу. Пётр вышел на большую лоджию, увидел курящего замзавотделом, почти земляка, прибывшего в столицу из соседней с ним области. Тот сказал одну примечательную фразу: 
– Впереди фестиваль молодёжи, время пролетит незаметно... По итогам работы на нём и будут судить о твоей готовности выехать за границу. Хотя, хотя – всё может быть, сектор абсолютно непредсказуемый... 

*** 

Иде всё нравилось в столице, она, видимо, специально не рвалась на работу, чтобы объехать все магазины, посетить выставки ювелирных украшений, ярмарки на рынках, антикварные мебельные магазины и барахолки у метро Белорусская и в Измайловском парке. Ивана, сынишку, прикрепили к детской спецполиклинике, совсем быстро жена устроила его на пятидневную неделю в загородный садик, детей привозили домой к вечеру в пятницу. Пётр, как-то не выдержав расставаний с сыном, заметил жене, что, может быть, не стоило пристраивать его в этот садик, где, в основном, дети сотрудников, кто месяцами работает на БАМе, других стройках и редко бывают дома. Ида не разговаривала с мужем около месяца, но Ивана так и не забрала из круглосуточного садика. 
В их двухкомнатной квартире с огромными баулами и чемоданами проживали бесконечные родственники жены, будто они собирались переезжать на необжитые места Крайнего Севера. Закупали стоматологическое оборудование, лекарства, технику, всё везли домой. Только много позже Пётр узнал, что у него дома размещался перевалочный пункт «теневиков – дантистов». Раз или два заезжали бабушка и дед Зотовы, но потом Иван Степанович сказал: 
– Пётр, будь мужчиной... Так тебя совьют в канат, не выдержишь, порвёшься. Лучше сам приезжай к нам с Ваней в любое время, мы всегда ждём и рады вас видеть. 
Потом было трудоустройство, но без учёной степени Иде пришлось довольствоваться должностью дежурного врача. Здесь уже подключились бабушка Роза и другие родственники клана Бузиных. Жену вскоре забрали в какую-то лабораторию, чем там занимались, Пётр на смог бы сказать, но зарабатывать она стала прилично, больше мужа. Жили тихо, мирно, как культурная советская семья: Пётр практически отдыхал только по воскресеньям, предпочитая баню в пансионате с баром и хорошим коньяком. Он выкупал двухместный номер (с детской раскладушкой), но почти всегда ездил вдвоём с сыном. У жены была своя компания с тайским массажем, иглоукалыванием и йогой. Как-то, уложив сына, убегавшегося на спортивной площадке с другими ребятами, спать, Пётр зашёл в бар. Его тут же пригласили в компанию, одного из мужчин он неплохо знал по совместным командировкам во Вьетнам. Тот, извинившись перед друзьями, направился к барной стойке, увлекая за собой Петра, заказал коньяк, отпил глоток, дождался, когда его догонит собеседник, сказал: 
– Старик, я не хотел быть судьёй, но уважаю тебя, знаю по командировкам... В общем, обрати внимание на жену. Я в сорок лет – не женат, с меня нет спроса за «моральный облик», как требуют пуритане. Поэтому я бываю, где хочу и довольно часто – в неприличных местах. И даже там, где твоя половина никогда не должна бывать. Ты представляешь, о чём я говорю... 

Утром в понедельник Пётр оформил неделю в счёт отпуска, вернулся домой, собрал вещи и зашёл в школу за сыном. Поговорив с завучем, он с мальчишкой сел в поезд и уехал к маме Зое, которую внук, как и его отец, тоже звал «мама Зоя». Взяли с вокзала такси, доехали до бабушки и деда Зотовых, те встретили их радостно, только спросили: не скажутся ли на успеваемости мальчика каникулы в конце учебной четверти. После обеда бабушка с правнуком легли отдохнуть, а дед оделся по-спортивному и вывел Петра на берег реки, сказал: 
– Вижу, что-то случилось... Это даже не вопрос, сынок. 
– Мне коллеги по работе говорят о жене уже без намёков... Не знаю, надо ли сказать об этом маме Зое и отцу, но я хочу оформить развод и вернуться в наш город. Учителя иностранного языка нужны всегда, правда, дед? Хорошо, если бы сын остался со мной... 
Иван Степанович долго молчал, смешно ставя ноги в замшевых галошах чёрного цвета «прощай молодость» на сухие места газонной травы, пожухлой, пропитанной сыростью и пахнущей гниением прошлогодних листьев, подбирался к самой воде, будто покрытой стальным настилом. Почти процедил сквозь зубы: 
– «Зимы ждала, ждала природа, снег выпал...» Это возможно, но слишком грязно будет выглядеть, сынок. Поживи какое-то время у нас, маме с отцом пока ничего не говори, я сам скажу Зое... Да, сам. Отец твой, по-моему, месяц уже не может выйти из запоя. Он никому не мешает, его даже на работе не ищут: всё отлажено, всё работает, а он – нестарый, где-то даже талантливый специалист, пьёт. 
– Есть же наркологи? Друзья ваши – специалисты, пусть лечат его на дому... 
– Ты думаешь, не пробовали, или это в первый раз случилось? Нет, пока сам не дойдёт до ручки, не почувствует, что край... И потом: я не хочу его унижать, он свободный человек, волен делать свой выбор. Мне жалко его, как и твою жену. Ведь она впервые в столице, столько соблазнов. А ты вечно занят, то работа, то командировки... Надо, надо стараться понять людей, ясность должна быть с обеих сторон.
Поздно вечером к Зотовым звонила Ида, кричала, пугала милицией и разводом. Дед сказал, что у неё этот номер не пройдёт: пугать никогда и никого не надо. Закончил довольно резко: 
– Это я вызвал внука и правнука. Мне – за восемьдесят, иногда с нами могут случаться неприятные истории... Успокойся и продолжай жить. Скоро я их отпущу домой, – и первым положил телефонную трубку. В этом доме последнее слово всегда было за дедом. 
На следующий день новый звонок из столицы, дед кивнул, давая понять, что говорить придётся Петру самому. В трубке девичий голосок: 
– Аллё, Петь, это Ирина, узнал? Чёй-то Валерий Палыч тебя разыскивает, щас соединю... 
Валерий Павлович Костомаров – зампред, курирует всю Азию и Океанию, молодой, совсем «безъязыкий», но сделавший блестящую карьеру, женившись на дочке начальника одного из отделов на Старой площади. Пауза длилась совсем уже неприлично, но вот последние слова прощания с кем-то, и в трубке раздаётся: 
– Пётр, ты? Привет. Тебе надо возвращаться. Сработали твои документы. Выезд – на той неделе. Успеешь собраться? Давай, не затягивай. Пока... 
Дед смотрел на Петра, что-то типа усмешки пробежало по его лицу, сказал: 
– Гонец? Будем ему голову рубить? 
– Чёрт знает... – внук не знал, что и ответить, – если я правильно понял, то мне разрешён выезд на работу во Вьетнам, на несколько лет, вместе с семьёй. Или Индонезия, но там сейчас – цейтнот, коммунистов давят... 
– Пётр, ты словами-то поосторожней, – перебил дед, говоря на полном серьёзе, – а без жены тебя, конечно, не выпустят, так? 
– Так, именно так. Впрочем, ты всегда учил, дед: «Делай, что должен и будь, что будет». 
Отца из запоя не вывели, мама Зоя не плакала, даже не переживала, сказала лишь: «Вот так он распорядился своим здоровьем и жизнью. Допьёт последнюю картонную коробку, там только самогон остался, и пойдёт работать. Его друг с баней уже дожидается в деревне...» Поехала на такси с сыном и внуком на вокзал, проводила до купе, тут и всплакнула, поняв, что самые родные и любимые детки могут уехать от неё на годы. А это уже не шуточки, вон, ведь обстановка-то в мире какая. Но про невестку мама так ничего и не узнала: мужчины, значит, заскочили попрощаться, возможно, уедут работать и жить за границу. Вот и выбрались на денёк, молодцы.

*** 

Петру почему-то пришли на память куплеты известных юмористов:
Перестройка, перестройка,
До чего ты довела,
В поле лютики-цветочки,
А в амбарах ни шиша...
Он знал, что это несколько подправленный вариант песенки, но она как нельзя кстати отвечала духу времени. Везде сейчас разруха, а началось всё с людских голов. Ещё до памятного августа 91-го прилетал к ним в тихий курортный уголок журналист из престижного журнала, сказал, что на материке скоро всё закончится «полной задницей», мол, пора собирать вещички, менять «мани», закупать технику. Отступление неизбежно и будет паническим. Так и случилось: посол поспешил с телеграммой о поддержке ГКЧП, а верные люди сказали Петру: пришла шифровка о полой замене сотрудников посольства. 
Правда, была маленькая надежда на смену географического адреса, но, честно сказать, сил у советника посольства Петра Ковальского уже не оставалось. Потеряв к концу перестройки ориентиры, он почти пару лет работал по инерции, даже летал в командировки в соседние страны, но чувствовал, что его информация никому не нужна. Оживились лишь приезды прытких молодых людей, которых интересовали туристский и гостиничный бизнес, недвижимость в Океании, закупки морепродуктов и местных сувениров. Всё чаще проходили фуршеты, дружеские ланчи, ужины и приёмы, гости с родины платили щедро и за помощь старожилов, и за содействие в получении информации, а главное, за установление дружеских связей с местными властями. Виски и коньяк высших сортов лились рекой, Пётр понял, что никто не интересуется, как ты живёшь, чем занимаешься, правда, и деньги почему-то перестали выплачивать, сетуя на неразбериху «на материке». Но все помалкивали, посреднический бизнес намного перекрывал нестабильные заработки сотрудников.
Где и как они сошлись с торгпредским работником Алишером, Пётр уже и не помнил, тот клялся Иде, что он – сын великого народа, из Бухары. Несколько раз он сам напрашивался проводить крепко выпившего на приёме Петра до дома, а поскольку у него был автомобиль с водителем, эта затея казалось вполне приемлемой, даже дружеской. Правда, сын Иван как-то сказал отцу вскользь, чтобы он «гнал этого чёртова узбека, а то все комнаты прошныряет, маму достаёт своими разговорами». 
Алишер, как обычно, завёз Петра с затянувшегося обеденного приёма домой, семья жила в просторном коттедже на двух хозяев, соседи были на работе, дети до вечера пропадали в посольской школе. Хозяин, сказав жене, что должен поспать пару часов и вернуться на работу, прямо в рубашке и брюках улёгся на широкий диван в своём кабинете. Дверь не прикрыл, надеясь, что в сумерках с океана подует прохладой. Он выпил много виски, но ему почему-то не спалось, лежал, думал о своей дальнейшей судьбе, о сыне, которому уже совсем скоро надо поступать в институт. Учился Иван, как и все Зотовы, хорошо, без напряга и больших усилий. Правда, здесь можно было учиться, в выпускном классе, как правило, заканчивали школу всего несколько учеников. В столице они поступали в самые престижные вузы, у всех за плечами были как минимум два языка свободного владения. 
Услышал голос жены: очень обыденно и как-то даже по-хозяйски та говорила, что у её собеседника, видимо, Алишера, шикарный член, восхищалась, как это он сумел отрастить его таким мощным, и что заниматься с ним любовью – верх блаженства и наслаждения. Её партнёр помалкивал, но не прошло и пары минут, как раздались стоны жены, переходящие в завывания и вопли. «Боженька, – испугался Пётр за себя, за мужское достоинство и семейную честь, – за что ты меня так? В открытую... Неужели я так прогневил тебя, что стал немощным, никчемным алкашом, не способным удовлетворять даже свою жену?» Он тут же хотел вскочить, расправиться с наглецом, который при спящем хозяине насилует его жену. Но руки предательски тряслись, дыхание участилось настолько, что он не смог вздохнуть полной грудью, из глаз вдруг побежали слёзы... 
Процесс соития длился долго, Пётр даже не помнил, чтобы у него получалась столь непрерывной эта желанная и счастливая когда-то процедура. Он лежал на диване, не вытирая слёз, тупо смотрел в потолок, думая, что ему делать дальше и как поступить именно в эту минуту. Стоны и вскрики жены утихли, продолжалось только сопение и мольбы партнёра: «Ещё чуток поработай... Уже скоро. Мы – мусульмане – ненасытные, по четыре жены имели, по двадцать детей растили... Вот так, так поработай...» – и снова всё потонуло в их совместных стонах. 
«А что я скажу когда-то любимой до безумия Идочке? Что могу её иметь раз, в лучшем случае, два раза в неделю. А ей хорошо, просто шикарно именно сейчас... – Не найдя ответа на эти вопросы, Пётр сказал себе: – Пусть наслаждается. У неё нет ко мне претензий и слава богу. Она – сама по себе, я – сам по себе. Скоро всё кончится. Поедем в родную “двушку”, будем растить-учить сына, готовить его к жизни в новой стране». 

*** 

Пётр после операции на открытом сердце получил пенсию по инвалидности. Собственно, до шестидесяти лет было не так и долго ждать, но мотор подвёл раньше, грудь и левый бок теперь украшал рубец, почему-то всегда сохраняющий нежный бледно-розовый цвет. В старой, давно не ремонтированной квартире за ним числилась маленькая комната, с утра он не смел вставать раньше жены, чтобы не болтаться у неё, собиравшуюся на работу, под ногами. Ида давала корм небольшому безродному спаниелю и, зная, что муж не спит, лежит в своей комнате, всё равно писала ему на кухонном столе записку: купить собаке овсянки, получить бельё в прачечной, заказать в мастерской новый шпингалет... Денег она не оставляла, поскольку сама платила за коммунальные услуги, считала, что свободна от денежных взносов в первую половину месяца. 
Пётр дожидался хлопка входной двери, вставал с постели, варил овсяную кашу, умывался и, садясь за завтрак, выпивал свою первую стопку водки. Пенсия была мизерная, на еду не хватало, не то, чтобы о лекарствах думать. Поэтому он покупал на день по «чекушке» водки, делил ёмкость на три раза: утро-обед-ужин. Особенно заботился о вечерней стопке, чтобы уснуть спокойно и не просыпаться до утра. Иначе мысли могут загнать в петлю или подтолкнуть к прыжку со смертельно опасного этажа. После завтрака – выходил на улицу, одеваясь по погоде, пса держал на поводке, двором шёл улыбаясь, приветствуя бригаду киргизов-дворников, молдаван-маляров, по пятому разу красящих металлические ограждения, одиноких прохожих – жителей старого уже, но когда-то престижного дома. Только теперь им всем – под и за семьдесят лет. 
Ему сейчас ничего не хотелось, он ни на что не надеялся, не искал собутыльников, не брал из своего письменного стола даже остатки своих денег, припрятанных на всякий случай. Он точно знал, что в обед у него будет суп из куриных обрезков, вчерашняя селёдка с картошкой и полный лафитник, граммов на сто пятьдесят, водки. «Что ещё нужно человеку для счастья?» – думал Пётр, знаток двух языков и нескольких диалектов, на которых разговаривают миллионы жителей Океании, отец замечательного сына, окончившего иняз и ставшего совладельцем туркомпании, дед не менее замечательного внука из спецшколы с углублённым английским языком, – вот только видимся мы так редко... Кто виноват и что делать? Вечные вопросы.... «Мы с дедом виделись намного чаще», – он задумался, вспоминая, что с отцом не смог увидится даже перед смертью. Мама Зоя дозвонилась поздно, отец умер в тот же день. Ида, жена, сказала, что горю уже не поможешь, а срываться, лететь на перекладных, через Дели-Лондон-Париж-Берлин… и далее везде – себе дороже. Никаких денег не хватит. Она, как всегда, была права, но слишком уж жестокой была её правда. О бабушке с дедом лучше промолчать... «Вывод прост, – вздохнул, в который раз перебирая страницы пролетевшей жизни, Пётр, – нет памяти, нет реликвий, нет традиций. Кукушата мы, без родового гнезда, без фотоальбомов, без рассказов старших поколений, без любви... Порченные: советское всё растоптали, вычеркнули, выкинули, освободившееся пространство вновь забили новым мусором, чёрт, и не выговоришь: айфонами-гаджетами-платформами и дронами...»

Пётр рассмеялся сам себе, когда произнёс новомодные словечки, но осёкся, долго молчал, прежде чем сказать, как бы подводя итоги размышлениям: «Ничего не знаю, не помню: где могилы отца-матери, где дед с бабушкой, на каком погосте лежат... И почему дом и земля отошли с моей дарственной сначала вроде бы моему сыну, а потом стали усадьбой семьи Бузиных? И почему сын презирает меня, стыдится показывать своим родным: жене, моему внуку, тёще? Я – изгой? Ребята, я – свободный человек... Живу, как хочу, делаю, что хочу. Я ничего ни у кого не прошу, поэтому оставьте меня в покое. Уже сто лет не напивался, не вожу в гости бомжей, зачем менять без меня входные замки, и почему я должен тогда спать на лестничной площадке? Эх, зачем я снова втянул себя в эту бессмысленную болтовню? Я никого не переспорю, никому ничего не докажу. Потому что я остался один...» 
Пётр зашёл в парковую аллею, отстегнул поводок на ошейнике у собаки, у пруда увидел богообразных старичков, решил не подходить к ним: его тошнило от их тёплого уюта, вечно испорченного воздуха в округе на километр, разговоров о лучше – хуже до или после войны. Он прошёл краем пруда, даже не посмотрев в их сторону. На дальних скамейках расселись ещё три немолодых, но довольно крепких человека, по одежде – точно военные. У них что-то лежало на скамейке. Шарон, в шутку названный так спаниель, вдруг подбежал к скамейке и встал на задние лапы, потряхивая передними перед своим носом. Мужчины рассмеялись, один из них взял небольшой кусок колбасы и, бросив его в траву, сказал: 
– Ничего, что я немножко угощу пса? Как его зовут-то, хитрого и умного? 
– Здравствуйте и извините, – сказал Пётр, – это я не доглядел. А так он воспитанный пёс, а зовут его Шарон... 
– Ха-ха-ха-хе-хех, – сразу засмеялись все трое, – ну и кличку вы придумали... А, кстати, кто знает, жив тот или нет? 
– На искусственном дыхании, – сказал Пётр, дал собаке доесть колбасу, застегнул поводок на ошейнике и попрощался с гостеприимными посетителями парка. 
– Послушайте, товарищ, – сказал один из мужчин, – вы как сегодня, свободны? Присоединяйтесь к нам. Мы поминаем одного нашего товарища, он ушёл только что, оставив нас в большом горе. Наш мужик, афганец, только что генерал-майора получил... И вот сердце. 
– Я-то бессрочно свободен, тоже сердце, операция была... Стараюсь не выскакивать из штанов, но принимаю... Помянуть надо, соболезную вам, светлая память вашему товарищу. 
На скамейках, специально составленных вместе, сидели три полковника, один из них продолжил: 
– Мы прямо с кладбища, здесь поблизости были, приехали помянуть Лёху на девятый день. Но там выпить не разрешили, мемориал, то да сё... Тогда я ребят сюда в парк притащил, согласитесь, не пруды, а чудо. И недалеко от могилы нашего командира...

Пётр привязал собаку к небольшой плакучей иве, дал хлеба, Шарон, естественно, есть не стал, но успокоился, поняв, что сейчас ему всё равно ничего не перепадёт. Лёг на траву, положил голову на лапы и даже глаза закрыл. А Пётр, назвав себя, сказал, что работал в дипкорпусе, после августа 91-го вылетел с треском, оказался никому не нужен, около двух лет был вообще без работы... «Накопления быстро съела инфляция, а потом – крах сберкасс, деньги исчезли, жить не на что, устроился охранником на свалку, самогон у мужиков не переводился, без тормозов пили... Переборщил и я, кажется, теперь вот потерял всё... – он улыбался, понимая всю глупость, в которую позволил себя сейчас втянуть, – да нет, ребята, я не плачусь, живу, много ли осталось, как-нибудь дотянем свою лямку...» 
– Ну, брат, ты зря так, – сказал один из полковников, – а семья, дети, что – и им не нужен? Ведь ты же не старый. И что такое дипкорпус, работа за границей? 
– Да, работал больше десяти лет, два языка знаю, несколько диалектов из стран юго-восточной Азии, на них разговаривают миллионы людей... 
Военный, удививший Петра небольшим росточком, достав из портфеля крышку термоса, стал наливать туда спиртное и всё смотрел на хозяина собаки. Тот примерно на половине баклашки качнул ладонью, обозначив свою норму. Все по очереди сказали слова, выпили, стали энергично закусывать хлебом, колбасой, порезанным на кусочки салом, крупными розовыми помидорами и пупырчатыми огурцами. Зелёный парниковый лук съели за две минуты. Пётр не отставал от компании, но водку не допил, растянул ещё на заход. Он знал, если переборщит, выпьет чуть больше бутылки, может пойти в разнос. И это самое страшное – запой. Он не мог снова провалиться в бездну: ему давно-давно не было так хорошо, как сейчас, когда он оказался в компании на равных со здоровыми уважаемыми людьми, поминавшими генерала. И он всё бы отдал, чтобы остаться в доверии у этих людей. 
То ли волнение от поминок, то ли воспоминания молодости сказались, но военные захмелели, хотя и выпили, конечно, немало: три бутылки на четверых. Маленький полковник сказал: 
– Ну, братва, мне ещё в контору надо заскочить. Я вас крепко обнимаю, видимо, до встреч на сороковой день. И предлагаю: после кладбища приехать именно сюда, в то же время. И ты, Пётр, приходи. Ты теперь вроде как наш крестник... И вот что, – он достал из кармана визитницу, вынул жёлтый лоскуток картона, протянул его Петру, – мне в академии нужны корректоры, редакторы и даже переводчик, правда, без диалектов, ха-ха-хе-хех... – но немецкий и английский языки точно сгодятся. Попробуешь, как вольнонаёмный? 
Они для нового знакомого посчитали дни, когда снова встретятся, затем собрали в пакет недоеденные хлеб, колбасу и овощи, каждый потрепал Шарона за ушами и тепло попрощались с Петром. Полковник из академии добавил: 
– Мне позвони, как созреешь, договоримся о встрече... И не тяни, чем быстрее, тем лучше для тебя. А колбасу и овощи доешь, свежие.

Пётр почувствовал, как новые силы входят в него, голова, несмотря на выпитую водку, была абсолютно чистой и ясной. Он отвязал собаку, взял пакет в другую руку и пошёл берегом пруда, мечтая о том дне, когда отутюжит костюм, модный, в рубчик, достанет свои старые, но настоящие английские мокасины, заранее постирает белую шёлковую рубашку, подберёт соответствующий событию галстук и в карман пиджака вложит батистовый платок... «Всё должно быть по высшему разряду, как на настоящем приёме, – думал он, – только бы не подвело сердчишко. Мы ещё сможем принести пользу, Шарон». Он обращался к собаке, но ему казалось, что он разговаривает с безнадёжно больным премьер-министром. Это его он хотел поддержать и обнадёжить: «Ты выкарабкаешься, как и я, мы начнём новую жизнь, – уже напрямую заговорил с воображаемым собеседником Пётр, – без политики и грязи, без зла, подлости и измены. Только дети, только любовь спасут нас...» 
Он разволновался, в конце пруда увидел скамейку, утопающую в нависающих ветках ивы, добрался до неё, сел, хотел раскрыть пакет и угостить собаку колбасой. Но рука осталась в горловине пакета, вторая рука упала на край скамейки, отпустив поводок. Голова медленно запрокинулась на высокую спинку, подпирающую шею и удерживающую туловище в равновесии. Шарон заскулил, подпрыгнув, хотел лизнуть хозяина в лицо, но у него не получилось. Тогда он положил лапы на ноги Петра и стал тихо поскуливать, возможно, думая, что хозяин уснул и его надо разбудить... 

Художник Фабиан Перез.