Окно

Окно было под самым потолком длинной полуподвальной комнаты общежития моряков, за сорок лет неспешно переродившегося в обычный жилой дом. Когда-то тут располагалась общая кухня с газовыми плитами, умывальником, массивным столом и шкафчиками для посуды. Окно было даже не окном, а фрамугой – вроде светового люка, пропускавшего, впрочем, очень мало света по причине хронической немытости и возвышения над отмосткой с наружной стороны дома всего на две ладошки. Перестроечный азарт коснулся не только всех, но и всего: плиты, умывальник, мебель и даже входная дверь растаяли в пространстве, и сквозь окно можно было увидеть разор и безвременье. Но никто в него и не заглядывал; даже детям приходилось бы нагибаться. А из комнаты виделись лишь верхушки старых деревьев замкнутого непроходного двора, небо, да течение времени, поочерёдно и с точностью до минут помечаемое узнаваемыми шагами. Но как-то в начале лета раму выкорчевали строители и три недели сквозь узкий проём по утрам затаскивали внутрь кабели и шланги и без перерывов буровили стены перфораторами, шипели автогеном, визжали «болгарками», стучали, перекрикивались и, наконец, вмонтировали прозрачный стеклопакет и обнесли его снаружи лёгкой волной решётки из кованых прутьев. Поначалу женская половина дома надеялась, что там откроется парикмахерская, мужчины приземляли надежды, пугая пивной. Но теперь бывшая кухня бывшего общежития была разгорожена стенами на прихожую с дверями в ванную, в некое подобие корабельного камбуза и в жилую комнату, что никак не вязалось ни с надеждами, ни со страхами. А когда завезли мебель, возникла ещё одна версия: морское начальство соорудило комнату для приезжих. Но и это было не так.

Приезжий был один. Опрятный, статный, с коротким ёжиком седых волос и карими глазами, с приветливым, но до твердости замкнутым лицом и, судя по всему, пенсионер. Заселился он как-то не очень заметно, таким же незаметным было и его поведение, так что скоро соседский интерес иссяк.
Людские судьбы похожи, но мелочи делают всякую судьбу неповторимой. Неповторимой была и судьба Глеба Денисовича Смолина, принявшего её очередной поворот и решившего, что на этой жилплощади он и доживёт свой одинокий век. Юношеская романтика увлекла его из оренбургских степей в военно-морское училище, которое он закончил почти с отличием. Но к моменту получения офицерского кортика, работы Кладо, Жерве, Исакова и Петровского по оперативному искусству и истории флота увлекли так, что Смолин отдавал этому буквально всё свободное время, написал монографию о бое в Жёлтом море, и в мыслях не имея, что с неё начнётся его путь на сушу. Успел побывать на Тихом океане и жениться. Жена подала на развод после первого же похода, а он дослужился на кораблях до капитан-лейтенанта, написал ещё семь основательных работ, частично даже вошедших в курсы лекций по истории русского флота, был отмечен командованием и, в конце концов, не снимая формы, стал штатным сотрудником известного морского журнала. Работал увлечённо и плодотворно, и на пенсию ушёл по выслуге лет в звании капитана второго ранга с правом ношения формы. Глеб Денисович был вообще человеком увлечённым, романтичным и бескорыстным. С не меньшим чем работа в журнале увлечением он строил модели кораблей. Строил и раздавал. Но последнее, тщательное упакованное своё творение он не просто привёз в этот город с собой, а при форме и всех регалиях вошёл с ним в кабинет давнего сослуживца в контр-адмиральских погонах. Это была почти метровая копия крейсера «Аврора». Но не новорождённого белоснежного красавца и не оливкового, парадно красующегося на Неве. А чёрного, со снесёнными снарядами фор-стеньгой и марса-реем, с пробитыми дымовыми трубами, зловещими проломами в бортах от боевых повреждений и следами пожаров на искалеченной палубе. Крейсера, только что пришедшего в Манильскую бухту после Цусимского сражения. Собственно, эта необычная и искусная подарочная копия и поставила не точку, а большой восклицательный знак в деле обретения нового жилья, и поздним июльским вечером Смолин с кровати впервые увидел через узкую фрамугу яркие южные звёзды.

Фрамуга теперь была не глухой: петли позволяли ей отклоняться вниз и занимать три фиксированных положения, проветривая комнату и защищая от ветра и осадков. А в комнате вдоль одной стены стояла деревянная кровать с настольной лампой на тумбочке, у другой – двустворчатый шкаф-купе с зеркальными дверями и объёмный комод, а середину, как и в былые времена, занимал просторный стол, который, впрочем, обступали теперь четыре стула. Смолин в этой сухопутной каюте чувствовал себя в море, и особое удовольствие пробуждало в нём необычное, чем-то похожее на корабельное, окно. В первое же утро, увидев через него крепкую мужскую поступь, он улыбнулся от мысли, что каюта находится ниже ватерлинии, и с этой поступи и утренних улыбок стали начинаться его дни. Он не оставлял привычных занятий: читал, изучал, вникал, списывался с журналом. Часть стола отвёл под стапель для новой модели – первенца крейсеров проекта 68-бис «Свердлов». Но кое-что в привычном распорядке изменилось, и изменило его именно окно. После пробуждения Смолин стал подниматься не сразу, а лишь после того, как провожал взглядом весь этот текучий утренний прилив, завершавшийся всегда поспешными шагами немолодых женских ног, после которых тротуар пустел. Почему вдруг появилась эта новая привычка, он, наверное, не ответил бы. Может, из-за отсутствия бубнящего телевизора, может, потому, что виделись только ноги, и возникло подспудное желание распознавать характеры и настроение их обладателей. Так или иначе, но перед завтраком и ужином он устраивался на кровати и смотрел в окно, с растущим увлечением вникая в детали этих людских приливов и отливов.
В семь пятнадцать, исключая выходные, размеренно и неторопливо проходил некто в чёрных отутюженных брюках. С ним было всё ясно: немолодой, властный, при ответственно-кабинетной, скорее всего, муниципальной должности, принимающий привычную для себя заботу подчинённых и домочадцев. Утренний моцион перед персональным автомобилем. Вечерний отлив проходил без этих брюк, подвозили, видно, к подъезду. Потом следовал недолгий перерыв, после которого так же слева направо – к углу дома и остановке троллейбуса начинали бежать торопливые волны, в которых лишь со временем Смолин стал узнавать отдельные, перемешивающиеся как в Датском проливе, гребни. Поначалу узнавать женщин помогали их пакеты и сумки, но через время такими же узнаваемыми для него стали и походки. У одной явно молоденькой девушки она была лёгкой, почти летящей, и Смолин подумал, что это – либо от танцкласса, либо от любви. Второе предположение нравилось больше, оно влекло за собой улыбчивое выражение девичьего лица. Надолго ли? – вздохнул с неожиданной грустью. Почти следом и всегда вместе проходили трое – судя по всему работницы из ближайшего продуктового, открывавшегося в восемь утра. Девочка обгоняла их перед самым окном, хотя иногда порядок менялся. Троица тоже была для Смолина понятной: они и вечером возвращались вместе – уставшие и с загруженными сумками. Давние знакомые? Скорее даже подруги, сведённые похожими судьбами и похожими семьями. Вот только их лица представлялись смутно и размыто. Среди мужских ног преобладали рабочие джинсы, обезличенные и малоинформативные для ясных предположений. Один, правда, носил при себе объёмный пластиковый чемоданчик для инструментов, по которому вполне безошибочно можно было признать мастерового по слесарному, водопроводному или другому хозяйственному делу. Представлялось и его лицо: малоподвижное, аскетичное и почти безучастное. Была личность и совершенно понятная: никуда не спешащая, с метлой зелёного цвета, цеплявшей выступавшие перед фрамугой прутья решётки. Этот немолодой дворник почему-то вызывал у Смолина сочувствие. Не от того ли, что, судя по всему, тоже был одинок? Однажды возвращаясь из магазина, он увидел его – вяло гребущегося у мусорных баков – и укрепился в мысли об одиночестве. Эти ежедневные приливы и отливы дворового бытия всегда завершались такими же одиночными шагами незнакомки, которая тоже вызывала в нём покойное и минорное сопереживание. Более или менее определялись её возраст и стать, а вот лицо в его раздумьях раз от раза почему-то менялось. Через месяц вдруг захотелось увидеть всех обладателей этих ног, но по неизвестной причине желание он подавил. Ничто не мешало ему удовлетворить любопытство. Ничто, кроме странного чувства, что он, пусть и без злого умысла, подглядывал за ними. Хотя это выглядело даже глупо: никто из них и ни от кого не прятал ни лиц, ни тем более ног. Но всё-таки Смолин остановил себя. И продолжал вглядываться в окно до тех пор, пока не вспомнилась известная фраза о бездне. Окно не было бездной, но и оно, оказывается, способно было вглядываться в самого Смолина.

Между тем его дневной и апробированный распорядок оставался неизменным. До полудня сидел над книгами и ноутбуком, написал и отправил заказанную журналом обширную статью по Феодосийской операции, а после обеда пройдясь в магазин, склонялся над модельным стапелем, возводя корпус и надстройки «Свердлова» и собирая для него вооружение и дельные вещи. С началом учебного года в окне бабочками запорхали школьники, но Смолина они не отвлекали. В последней декаде сентября на три дня зарядили пока тёплые не осенние дожди. Появились плащи и сапоги, но это не мешало узнавать уже знакомые ноги уже знакомых людей, всё более обраставших в его догадках характерами и привычками. Кое у кого появились и имена, а с кабинетным боссом он чопорно раскланивался: «Доброе утро, Василь Василич». Юная танцовщица обрела имя Ассоль, а женскую троицу он приветливо именовал девчатами, хотя девчатам было наверняка за сорок. Эта так странно возникшая игра была забавной и необременительной, но однажды в магазине Смолин поймал себя на том, что среди продавщиц и кассирш пытается определить своих «девчат». Даже головой тряхнул от неожиданности. А потом и вовсе опешил, увидев у молочных полок знакомые ноги. Женщина в форменной курточке деловито и озабоченно раскладывала пакеты со сметаной. «Бред», - сердито оборвал себя и, круто развернувшись, пошёл к кассе. Но вечером не удержался от соблазна убедиться в своей правоте и удовлетворённо хмыкнул.
В один из октябрьских уже густеющих вечеров Смолин всматривался в окно дольше обычного, но знакомых шагов незнакомки так и не дождался. Не дождался и утром. И через день. Случиться могло что угодно, да и какое ему до этого дело? И всё-таки это не его дело его расстроило. Теперь он и днём непроизвольно и с надеждой вскидывал к окну голову, но надежда так и оставалась надеждой. «Могла работу поменять, - думалось, - или квартиру». Другие мысли отгонял. Было только странно, что это вообще заботило так длительно. Пора бы смириться, но он ещё продолжал чего-то ждать, всё так же по утрам и вечерам, вглядываясь в окно. К концу ноября, как и надеялся, закончил модель. Связался с музеем, договорился о передаче и в неожиданно тёплое солнечное утро вышел из своего подъезда. Вышел и остановился. Мимо его окна шла Ассоль. Это, несомненно, была она, хотя всё было не так. Утром его огорчило отсутствие её порхающей походки, и видел он её теперь со спины, и шла она медленно, держа под руку невысокую женщину, но ошибиться было просто невозможно. Тем более что узнал ноги не только её. Ну вот от чего вдруг утро сделалось не только солнечным, но и горячим? Кто это может знать? Повернулся и пошёл в противоположную сторону – вниз по тротуару к дальней стороне дома, где полуподвал вырастал до полноценного первого этажа.
Вернувшись из музея, Смолин перед обедом в своём камбузе попытался обмануть себя, выпив водки за достойное место достойной модели. Обмануть не получилось. Вздохнул: причина была не в модели, а в маме и дочери. Долго сидел, уперев затылок в дверцу посудного пенала и ни о чём не думая. Было ему тепло и грустно.
Среди ночи проснулся и, вглядываясь в провальную амбразуру окна, всё раскладывал и раскладывал пасьянс из лет и событий своей состоявшейся жизни. Получалось тускло и нехорошо. Короткое супружество не оставило ничего кроме горечи. Два раза был на волос от гибели. Радовался публикациям статей и их взыскательным, но благосклонным оценкам авторитетными экспертами. Радовался своей настольной верфи, не особенно тяготился даже одиночеством. И что? Под руку тебя поведёт разве что госпитальная нянечка. Ты даже в этом последнем своём доме никого не знаешь. Все они там – за окном, и тоже ровным счётом ничего не ведают о тебе. Что же, что в твоей жизни не так? Полночная осенняя темь за окном вглядывалась в его зрачки.
Впервые за эти месяцы он пропустил утренний прилив. Долго смотрел в обезлюдевшее окно, и вместо мыслей плыли какие-то безликие и несвязные образы. Но Ассоль со своей мамой сбросили его с постели, как сбрасывали когда-то короткие ревуны тревоги. Пришёл в себя только после душа и завтрака. Набросил тёплую флотскую штормовку с капюшоном, вышел из подъезда, цепким взглядом охватил пустой двор с островком кустов, старыми яблонями и беседкой со столиком и скамейкой. На этой скамейке он и дождался их послеобеденной прогулки. Они вышли из дальнего подъёзда и, не глядя по сторонам, медленно прошли мимо. Понимал, что стряслась беда, но то, что увидел, сдавило грудь. Вся левая сторона лица невысокой незнакомки была изувечена ожогом, и он проводил их короткими смущёнными взглядами. А потом стал выходить туда регулярно и очень скоро услышал настоящее имя Ассоль – Таня. Рослая и стройная, ещё подросткового возраста, с чистым, но, увы, не улыбающимся лицом. По утрам её проворные ноги всё так же обгоняли неизменную троицу, а после обеда и вечером пристраивались к маминым шагам, и они медленно и молча проходили мимо прятавшей Смолина беседки. Его дни переустроились теперь и этим новым распорядком. А по вечерам в тёмную глубину неба стали тянуться через окно непривычные, длинные и тугие думы.

К середине декабря дохнуло зимой. Но лишь дохнуло. Днём светило неяркое солнце, прогревая воздух и землю. Стапель стоял пустой; теперь после обеда Смолин отправлялся в дворовую беседку. Удовлетворённо отмечал крепнущую поступь шагов и уже негромкие покойные разговоры. В один из дней услышал из диалога с догнавшей их соседкой, что маму зовут Татьяной Николаевной, и что уже отгорела поминальная свеча сороковин по их кормильцу. И может быть впервые за жизнь его так остро, будто бритвой – косо и глубоко полоснула чужая беда. Чем он мог помочь, да и нужна ли им эта посторонняя помощь? Но после ужина он долго сидел за неярко освещённым столом, пытливо всматривался не то в стапель, не то в себя, отыскивая силы для воплощения ещё туманной надежды.
А к Крещению на стапеле стоял почти готовый корабль. Это была не очередная копия, которые так привлекали Смолина, а спонтанный посыл из самой глубины сердечной мышцы. Это был клипер с изящными линиями обводов узкого стремительного корпуса, тремя тонкими мачтами, одетыми в тугие от ветра и надежд кипенно-снежные паруса, со звенящими струнами вант и бегучего такелажа. Для законченности недоставало лишь якорей и шлюпок, но он уже рвался со стапеля и звал, звал к одолению полосы мёртвой зыби неведомого океана с коротким именем – Жизнь.
Смолин не знал, да и не задумывался, как всё произойдёт. Он только знал, что это случится 25 января. В Татьянин день.