Смородиновое варенье 1968 года

– Хочешь, прямо завтра поедем на море?! – объявляет мама с порога, вернувшись вдруг с работы. – Мне отпуск подписали и деньги выдали! Едем?
– Едем! Едем! Едем!
Мне 13. У нас две путёвки: для меня в пионерлагерь «Смена», для мамы – в пансионат «Амурский залив», там же, под Владивостоком.
– Тогда собирайся. 
Я в восторге. У мамы три года отпуска не было. Три года не были на материке.
Большая часть лета прошла. Одну смену я провёл в нашей «Ясной поляне», потом месяц носился с компанией на велосипедах, купался на заброшенном карьере «37 дистанция» и строил на озерце за домом плот, мечтая сколотить большой на Берелёхе. 
Билеты давным-давно заказаны, но по ним вылет только через неделю. Можно ли их обменять? Мама уже знает: от Сусумана до Магадана (по трассе шестьсот километров) на самолёт есть два билета. От Магадана до Владивостока (две с половиной тысячи километров) билетов на завтра нет, но есть до Хабаровска. По колымским меркам Хабаровск и Владивосток «где-то рядом». Расстояния не казались огромными. До Москвы-то всего часов девять лёта, правда, с дозаправкой в Красноярске.
– Как-нибудь доберёмся. Рискнём?
– Рискнём!
В Магадане между рейсами времени вдоволь. Надо навестить мамину подругу, та в больнице на сохранении. Я выясняю смысл загадочного слова. Тётя Лена за окном на втором этаже в тёплом белом халате. Она улыбается так приятно, что можно бы смотреть очень долго, не оторваться! Но надо возвращаться на Сокол. «Сокол» – название аэропорта (который ныне «Высоцкий»). И другое название «56-й километр» – расстояние по Колымской трассе от города. В давние годы были аэропорты и поближе. Первый был «13-й километр», потом «47-й». Как-то попал я на «13-й», по отрогу сопки разбросаны дюралевые фюзеляжи разбившихся самолётов.

Вещи отправлены в багаж. Сумерки; моросит. На площади перед зданием аэропорта с грузовика продают варёных крабов «в дорогу». Дощатый борт откинут. Рубль штука – независимо от размера. Берём на десятку. Так и попадаем в самолёт – с огромной авоськой, из которой на полметра торчат красные клешни и лапы с острыми шипами. 
Я сажусь у иллюминатора. Летим?
Нет!
Оказывается, что на наши места есть ещё два человека с билетами! Полная женщина в синей кофте и мужчина в коричневом плаще. Они волнуются, требуют. Их упрашивают. Бортпроводница растеряна. Мы тоже нервничаем, но лишь глубже вдавливаемся в кресла: первые сели! За иллюминатором в черноте сверкают мокрые огни, возвращаться туда совсем не хочется. Начальники самолёта тоже ничего не могут понять, изучают билеты. Везти двух лишних – против правил, но и высаживать людей с билетами – тоже неправильно. Находится кто-то спокойный и умный. Мне предложено перейти в отсек стюардесс. Худому дядечке куда-то в хвост. Но дядечка болен, не может. В хвост уходит его полная жена. На лице её тревога. Все недовольны, недоволен и я: оторвали от мамы и иллюминатора. Но оказалось – повезло! Благодаря странной путанице я увидел, как и откуда стюардессы достают лимонад, с какой неловкостью открывают крышки и как разливают по кружечкам воду. Воспринял всё это как приобщение к тайне. Меня угощали леденцами и шипучей водой, я отказывался, почему-то ничего этого не любил.
На выходе из самолёта испытал чувство неловкости. Увидел, что полная женщина в синей кофте сидит в неудобном жёстком кресле – место ей досталось, кажется, хуже, чем моё; почувствовал, как ей тяжело дался перелёт.

В Сусумане почти осень, в Хабаровске – лето в разгаре!
Мы оказались на аллее центрального парка. Сидели на большой скамейке под тополями, возились с крабами, орудовали маникюрными ножницами и пилкой для ногтей, вспарывали колючую броню щупалец и мощных клешней. Несъедобные панцири величиной в две ладони уходили в урну. Тогда лишь и обнаружили, что билеты у нас были не на тот рейс, которым мы прилетели, а на следующий! Нам и стыдно и весело! Но ведь всё благополучно, все живы и здоровы!? Зато нам не пришлось ночь в магаданском аэропорту маяться! Вполне возможно, что умный и спокойный человек в самолёте в этом разобрался и пожалел женщину с отроком и авоськой с крабами.
Мама читает местную газету, в ней стихи Евтушенко. Она говорит, что запрещён, как Есенин когда-то. Меня поражает: как это? За стихи? В наши дни, а не когда-то? Бросаюсь читать… И ничего для себя удивительного в них не нахожу. У Есенина есть про собаку и щенят и песня «проскакал на розовом коне»! И «саданул под сердце финский нож»! Жуть и красота, созданная не буквами!.. Прохожие смотрят на нас с интересом, молодая женщина в смешном платье интересуется: где крабов дают? Объясняем: в Магадане, тут недалеко, часа три лёту. Улыбается.
Крабы для меня совсем не диво. Но вот что диво в Хабаровске – малина! Красные шарики слеплены в одну ягодку, точно как на сказочной картинке! Тётки продают по десять копеек – газетный кулёчек. Беру на рубль. Потом ещё на рубль. Я объелся малиной до тошноты на годы вперёд. Мама задумчиво произносит: «Смородина продаётся, вот бы варенье сварить. Свою заготовить точно не успеем. Вернёмся – уже снег».
Мест в гостинице нет. Билетов до Владивостока – тоже. Но ведь не война – прорвёмся!
Мы спустились к Амуру. Жара! А народищу, как в Ялте. Только в Хабаровске пляж раз в сто больше и песок! Искупались. Мама отлучилась по делам. Я пристроился к каким-то детям строить песчаный замок. Прежде никогда не приходилось! Набираешь жидкий песок в кулак и льёшь – взлетает из-под кулака винтовая башенка! У нас на Колыме, где даже и песок, а не галька, на речках не поплещешься: вода и в разгар лета почти лёд. На Чёрном море, где я бывал: в Батуми, Сочи и Ялте – всюду галька… Вдруг вопль на весь берег и голоса: утонул, утонул, утонул! С трудом отрываюсь от сказочного песочного города. В пляжной кутерьме, в туче народа тянут из воды к берегу… Утопленник! Укладывают человека на песок, делают искусственное дыхание. Долго, как тому мужчине, которого у нас, в Сусумане, током убило. И как того, так и этого накрывают простынкой и перекладывают на носилки. Уносят. Видна огромная нога.

Мама в толпе меня не видит, но у неё уже от сердца отлегло. Как услышала «утонул», решила, конечно, что это я. А как увидела большую ногу, так и выдохнула: Слава Богу. Но и мне досталось! Вспоминала потом всю жизнь: «Ненавижу Амур, ненавижу: ты чуть не утонул».

День в разгаре. Сидим на скамейке. Напротив старушка – в шушуне и очках. С ней маленькая девочка – на песочной аллее играет в мяч. Я вникаю в Евтушенко. Мама разговаривает со старушкой. «Юлечка, три годика, внучка». – «А мы с Колымы…» И вот – о времена, о нравы! – старушка приглашает нас к себе пожить. С удовольствием поможет сварить варенье. У неё две комнаты; сын к жене переехал, а Юлечка пока с ней, чтоб им не мешать. Появляется на аллее и её сын – высокого роста беловолосый человек, в руке трубочкой журнал «Советский экран». Мы такой уже получили. На меня посмотрел, как на пустое место, подбросил Юлю в облака, исчез.
Квартира на втором этаже замечательна: с балконом! У нас на Колыме балконов не бывает. Квартиру продувает сквознячок. Варка смородины меня совсем не интересует. С Юлей тоже скучно. Занялся котом. Кот ленивый, играть не хочет. Не то что коты уличные! Бездомному фантик на нитку привяжешь – час за тобой бегать будет. Балкон выходит на травянистый косогор, который буквально точит перед балконом под углом градусов в сорок пять! Можно с перил перепрыгнуть, близко! Жаль, мечтаю, парашюта нет. Вот бы кота к парашюту приделать! Кот, говорю, давай ты первый. Ладно, не с перил, но с пола. Проталкиваю его меж прутьев. Кот беззвучно валится вниз и тут же исчезает, вильнув в траве. Иду каяться к старушке. Вру: ваш кот прыгнул с балкона за бабочкой! Она поражена: за бабочкой? надо же! никогда прежде не прыгал. 
Идём искать. Сидит парашютист под кустом, невредим, ждёт, когда в дом заберут. Многие годы потом меня угнетала эта моя… подбирал я эмоциональное слово, травмируя себя, и подобрал: угнетала меня эта моя подлость с котом. 
Варенье сварено – в тазу стынет чёрная бугристая вулканическая лава с красными прожилками. А в кастрюле под марлей – уже остыла. Что с вареньем делать? Мама поясняет: отправим в почтовом ящике домой. А кто же его получит? – я не могу понять. – И оно ведь разобьётся!
Оказывается, варенье не в банках надо отправим, а в двойных целлофановых пакетах, завязанных в горловине узлами. Вернёмся из Владивостока – сами и получим. И будем всю зиму с витаминами.
Меня восхищает многоходовочка сюжета, поражаюсь маминым способностям и страдаю от собственной бестолковости.

На Колыме смородина растёт какая хочешь – красная, бурая, чёрная; вдоль рек растёт и на островах. Места знать надо. Сотрудники мамы места знают – брусничные, смородиновые, голубичные, грибные. Ездили и на рыбалку с ночёвками, костры из валежника – до самых звёзд. На служебной машине в выходные большими компаниями выбирались. Был среди них Гетуев – чечен, из отсидевших, кажется; великолепнейший человек! Как-то объявил: «Девки, везу вас завтра за маслятами. Никогда в жизни вы такого не видели и больше не увидите. Внукам будете рассказывать!». – «Ну-ну», – посмеялись «девки»: колымчан сложно чем-то удивить. Не просто удивил – поразил: перед глазами и поныне грибные ковры во мхах на той сопке, в её распадках, за стланиками – в лишайниках, ещё больше – за лиственницами, в низинах, на взгорках. Набрали не только полные вёдра, но и куртки, сделав из них корзины, и мой свитерок! Азартен колымский народ! В охоте за смородиной Эльза Фридриховна, геолог, мамина подруга, с медведем как-то повстречалась. Забралась на отдалённый остров, оторвалась от всех. Собирает – каждая ягодка на солнце красным светится. Неподалёку за лиственницами треск, понимает: по соседству кто-то из своих. Идёт вдоль кустарника – треск приближается… Медведь, на счастье, тоже пришёл в ужас, впервые увидев человека. Эльза Фридриховна обронила ведро, сиганула в речку; оглянулась лишь на середине каменистой сопки, взлетев на неё. За островом, на другом берегу, оглянулся и медведь. Он выбрался из воды, лапу поднял, от солнца защищаясь, разглядывая чудо таёжное – человека в красной косынке, стоящего на сопке. Так и живёт во мне эта картина.

Пишем химическим карандашом на крышке почтового ящика: «Сусуман, Первомайская, дом 33, кв. 37». 
Прощаемся с хозяевами – Юлей, старушкой и котом. Старушка категорически отказывается брать деньги «за постой». Мама в последний момент пристраивает какую-то купюру под статуэтку балерины на серванте: «бедненько живут». Потом они переписывались. Старушка рассказывала о своём сыне, об успехах Юли.
Всё прошло. Всё осталось.

Художник Валерий Сыров.