Пива нет! (миниатюры)

Велосипедист 

На свете много улиц разных. 
Но не сменяю адрес я.
В моей судьбе ты стала главной
Родная улица моя…
(песня из кинофильма «Весна на Заречной улице»)

Большая и малая стрелки расположились в одну вертикальную линию, что означало шесть (в смысле восемнадцать). Это было время начала ежевечерней велосипедной прогулки, которую Гаррий Бонифатьевич соблюдал неукоснительно и несмотря ни на что. Прогулка проходила по одному и тому же давно определённому маршруту: от помойки на углу улицы Карла Либкнехта и Кошачьего переулка до опять же помойки опять же на углу Фабрициуса (теперь Дворянской) и Сибелиуса (каких только фабрициусов и сибелиусов у них в городе нету… Кругом одни сплошные мопассаны…). Вообще, у них в посёлке было на удивление много помоек, причём удивительно жирных по разнообразности представленного на них ассортимента, что было совершенно необъяснимо ни логически, ни практически: местный (он же единственный в округе) завод резиново-медициских изделий стремительно хирел, зарплату на нём не выдавали месяцами, а богатые помойки, как известно, признак достатка и даже зажиточности. А какая на хрен может быть зажиточность, какой достаток, если зарплаты нет месяцами!.. Мистика какая-то. Загадка природы. Коррупционизьм. 

Впрочем, Гаррия Бонифатьевича заводские резиново-медицинские проблемы совершенно не волновали, потому что он работал кондуктором в трамвайном депо (или депе?), то есть обилечивал людей, которые, влезая в салон трамвая, автоматически становились пассажирами, и таким образом поступали в его, Гаррия Бонифатьевича, полное распоряжение. Нет, он не распоряжался своими полномочиями грубо и невежественно и вообще был человеком, про которого говорят, что такой и в огне не горит, и в воде всегда с колбасою и пряниками. Вероятно. Это проистекало из того, что Гаррий Бонифатьевич был человеком эстетического воспитания, а это ко многому обязывало, но много и спрашивало.

…Свернув на Фабрициуса, он чуть было не сшиб некую старуху в выцветшем капоре. Старуха несла в правой руке ведро, и вид её выражал одновременно и растерянность, и решительность.
– Куда тя чёрт... – взвизгнула было она, но, посмотрев на Гаррия Бонифатьевича, неожиданно замолкла и смутилась. Причиной тому, скорее всего, был великолепный вид Гаррия Бонифатьевича и его велосипеда.
Гаррий Бонифатьевич учтиво приподнял над головой шляпу.
– Очистки? – спросил он уважительно-утвердительно, кивая на ведро.
– Ага, – согласилась старуха и зарделась стыдливо.
Гаррий Бонифатьевич улыбнулся, и его улыбка была доброй.
– Картофельные? – уточнил он.
– Ага, – повторила старуха, покрываясь красными пятнами. – Знамо дело. Хучь беги.
Какая бесхозяйственность, подумал наш великолепный герой. Картофельные очистки – и на помойку! А будь эта дура поумней (уж не говорю о сообразительности), то запросто могла бы выкормить этими великолепными очистками поросёнка или, скажем, гуся и приготовить их нег (из них) великолепное кулинарное блюдо.

Он ещё раз взглянул на старуху ( от этого учтивого взгляда эта старая дура буквально обмерла), ещё раз приподнял над головой шляпу, ещё раз учтиво улыбнулся и энергично завертел педалями…

Итак, она звалась статуей…

Преславная, прекрасная статуя!
Мой барин Дон Гуан покорно просит
Пожаловать… Ей-богу, не могу,
Мне страшно, Дон Гуан.
(Пушкин, «Каменный гость»)

Гаррий Бонифатьевич, гуляя по городскому парку без всякой цели (пива он выпил ещё утром, две кружки. А водки ему сегодня почему-то не хотелось. Почему-то. Интересно, почему?), неожиданно вышел на небольшую площадку, посередине которой располагался фонтан, а посередине этого фонтана имелся пьедестал, на котором стояла каменная статуя. На пьедестале имелась табличка с буквами. Что там было написано, Галлий Бонифатьевич разглядеть не мог из-за бьющих со всех сторон фонтанных струй. Может, это была фамилия статуи. Может, историческая должность. Может, какая-нибудь слезливая эпитафия типа «люби меня как я тебя!». Всё может быть… Или это был памятник какому-нибудь пламенному революционеру местного значения. У них в городе было много пламенных революционеров местного значения. Или какому-нибудь выдающемуся учёному. У них в городе было много выдающихся учёных. Не больше, чем пламенных революционеров, но тоже и всё-таки… Они здесь рождались, а потом, по достижении взрослого состояния, обязательно куда-нибудь уезжали. В разные там сорбонны, кембриджи с оксфордами, эмгэу и манхеттенские проекты. Но уезжали обязательно. Хрен ли им было здесь делать, этим выдающимся? Они же не революционеры! Революционерам, в отличие от учёных, всё равно, где революционировать! Был бы наган побольше и глотка полужёнее!

А может, это был памятник Командору? 
Или это сам Командор?

Погружённый в эти пространные и даже философические размышления, Гаррий Бонифатьевич поднял свои задумчивые глаза, посмотрел статуе в её каменное лицо и вздрогнул. На него в ответ внимательно и одновременно вопросительно смотрели статуевые глаза. И были они отнюдь не каменными, а совершенно живыми и даже несколько ехидными.

– Здорово, Ложкин, – негромко, но отчётливо произнесла статуя своим статуевым ртом.
– Здорово, – ответил Гаррий Бонифатьевич, сразу оробев.
– Гуляешь?
– Гуляю.
Статуя вдруг задумалась. Это было понятно по складкам, появившимся на её каменном лбу.
– Гуляет он... – проворчала статуя. – Сволота такая… 
– Чего сразу сволота-то? – привычно запетушился Гаррий Бонифатьевич. – Чуть чего – и сразу сволота! И сволочистей хватает! Чего сразу на меня-то? Тоже мне, нашла рыжего! Больше некого, что ли? Всё Ложкин и Ложкин!
Он хотел ещё повозмущаться и даже набрал для этого в грудь побольше воздуха, но статуя властно сказала «пс-с!», и он заткнулся. 
– Зуева не видел? – спросила она.
И Зуича знает, похолодел Гаррий Бонифатьевич. Всё знает. И всех. Во я попал!

– Чего молчишь-то, тля позорная? – статуя повысила голос, а в её голосе появились нотки надменности. Точно революционер, пронеслось в мозгу Гаррия Бонифатьевича. Точняк. Учёные таким приказным тоном разговаривать не умеют. Учёные, наоборот, заискивающим, унижающим своё учёное человеческое достоинство. А этот сейчас запросто достанет из своих каменных порток каменный револьвер и засадит каменной пулей мне прямо в лоб. Который пока что не каменный, потому что пока что мой.
– А кто это такой? –– Гаррий Бонифатьевич попытался состроить непонимающую рожу, но поскольку артистом был совершенно никаким (в смысле совершенно хреновым), то рожа, конечно, не удалась.
– Ты мне тута не финти! – строго предупредила статуя. – Тоже мне, конспиратор нашёлся! Артист из погорелого театра… Отвечай чётко и ясно, как на партсобрании!
– Не видел. – признался Гаррий Бонифатьевич. (Точно революционер! А кто ж ещё! Сейчас запросто револьвер из порток – и абгемахт, Ложкин! Вали дубы на гробы!)
Статуя поморщилась.
– Только за смертью его посылать... – сказала ворчливо и демонстративно сплюнула прямо в фонтановую струю.
Гаррий Бонифатьевич проследил полёт плевка и совершенно автоматически раскрыл было рот, чтобы по давно заведённой им самим и от этого совершенно вредной привычке осадить хама. Сказать ему, чтобы вёл себя культурнее, потому что в парке могут быть дети, но тут то ли из-за клёна, то ли осины (а может, берёзы) вывернула знакомая сгорбленная фигура. Это был Зуев. В руке он держал литровую бутылку портвейна «Три семёрки».

– Вон он, – сказал Гаррий Бонифатьевич статуе.
– Вижу, – ответила та. – Гружёный идёт. Купил, собака…
И словно из воздуха в её каменной кисти образовался каменный стакан…

Гаррий Бонифатьевич открыл глаза. Перед глазами было бело, но это был потолок не больничной палаты, а его собственный, квартирный. Он осторожно скосил глаза. Стол. Стул. Телевизор. На подоконнике – алюминиевая трёхлитровая кастрюля. Кажется, в ней были щи. Всё-таки надо меньше пить, подумал он досадливо. Или не пить совсем. Перейти, к примеру, на кефир. Говорят, что в нём тоже есть градусы. Только маленькие. И другой интересный вопрос: откуда у статуи деньги? Да из фонтана же! Туристы набрасывают! А поскольку сама ходить не может, то выбрала себе в напарники Зуича. Вот уж повезло ему. Каждый день – халявное бухло! Умеет же устроиться. Действительно, собака… 

Делегат партийных списков…

Международная социалистическая конференция в Циммервальде (альтернативные названия: Интернациональная социалистическая конференция в Циммервальде, первая международная социалистическая конференция, Циммервальдская конференция) – международная конференция левых социалистов, состоявшаяся 5 – 8 сентября 1915 года в швейцарской деревне Циммервальд. 

– Мне сегодня ночью приснилось, что я – участник Циммервальдской конференции, – сказал Гаррий Бонифатьевич трагическим голосом и выжидающе посмотрел на своего друга, Боцмана Сергеева. Боцман Сергеев оторвался от свинины (он как раз в это время аппетитно пожирал здоровенный сочный свининовый кусок) и в свою очередь непонимающе уставился на Гаррия Бонифатьевича.
– Конференции, – повторил Гаррий Бонифатьевич так же убито. – Циммервальдской.
– Это что ещё за конференция? – спросил Боцман Сергеев не то чтобы удивлённо, но явно выжидающе. 
Гаррий Бонифатьевич пожал плечами. Дескать, соображаешь, что спрашиваешь? Я-то откуда знаю?
– Но ведь с чего-то она тебе приснилась, – напомнил Боцман Сергеев. Рассуждение было совершенно логичным. – С какого бодуна?
– Кто с бодуна? – не понял Гаррий Бонифатьевич и приготовился на всякий случай обидеться.
– Эта конференция! – чуть повысил голос Боцман Сергеев. Гаррий Бонфатьевич опустил голову. С бодуна он был вчера. После дня рождения у их общего товарища, замечательного поэта земли русской Гурьева Тимошки. А сегодня он был не с бодуна. Сегодня он был совершенно трезв.
– А я тебе говорил: не ешь ты это красную рыбу! – продолжал Боцман Сергеев. – Она ж уже начала пованивать! Но ты разве послушаешь! «Горбуша, горбуша»! Вот она, твоя горбуша, каким боком теперь тебе вылазиит!
Гаррий Бонифатьевич взрыднул…

Помолчали. За углом завыла кошка. Нашла время, собака такая…

– Чем ты на ней хоть занимался-то? – задал Боцман Сергеев следующий (и опять совершенно логичный) вопрос.
– На ком?
– На чём! На конференции этой!
– Да не помню я! – простонал Гаррий Бонифатьевич, умоляюще складывая на своей чахлой груди свои чахлые, но мужественно поджарые руки (не поджаренные, а поджарые!). – Наверно, чем-нибудь циммервальдским!
– Почему циммервальдским? – удивился Боцман Сергеев. Всё это время он свинину из руки так и не выпустил. Что говорило о серьёзности его свининовых намерений.
– А каким ещё? – вопросом на вопрос ответил Гаррий Бонифатьевич, совершенно забыв о том, что отвечать вопросом на вопрос есть признак неучтивости, невоспитанности и хамского отношения к собеседнику.
Боцман Сергеев задумался. Он вдруг понял, что друг действительно оказался в беде. Как бы в психушку не угодил, подумал мужественно. В отделение буйных и помешанных. Как в прошлый раз.

– Ты эта... – сказал он, намеренно запнувшись. – Ты портвейну, что ли, выпей. Может, полегчает.
– Какого ещё портвейну? – не понял Гаррий Бонифатьевич. Да, далеко зашло, понял Боцман Сергеев. Уже и родные до боли названия не воспринимает. Надо принимать срочные меры.
– Можно «Золотистого», – посоветовал он осторожно, боясь не навредить. – Можно « Девяносто девятого». Но я бы тебе посоветовал... – неожиданно окреп он голосом, в котором вдруг появились оптимистические и даже жизнеутверждающие нотки, – я бы тебе посоветовал «Три семёрки»! Он хотя и пованивает половой тряпкой, но зело могуч и совершенно в этой неистребимости очарователен!
Гаррий Бонифатьевич послушался друга и выпил подряд три стакана. После чего опьянел, подрался в буфете с буфетчицей и ещё с кем-то, в результате чего оказался в мили… пардон, полиции на пятнадцать суток. По отбытии срока вышел на волю пополневшим (в камере хорошо кормили), с великолепным румянцем на щеках (гулять выводили ежедневно с утра до вечера с мётлами и совками для уборки уличного мусора) и с просветлённым блеском в глазах ( в камере были весьма популярны азартные игры, в частности, в «дурака», «козла» и «очко»). Про конференцию он больше не вспоминал. Особенно про Циммервальдскую.

Художник: Анатолий Пономаренко.