Как Пушкин с Белинским

Давно уж это было. Кажется, даже в иной жизни. Но вот припомнилось вдруг – и губы мои невольно скривились в горьковатой усмешке…
Я тогда учился в классе, наверное, шестом или седьмом. Был заядлым книгочеем, пробовал сам сочинять стишки. И водил особую дружбу с таким же любителем чтения Володькой Макаровым, хотя он был старше меня, шёл на класс впереди и жил в другом конце села. Володька выделялся высоким ростом среди наших школьников, и его, конечно же, называли и Каланчой, и Дядей Стёпой, но чаще всего Кюхлей, потому как при своей долговязости и худобе он был ещё и неуклюж, нескладен, вроде чудаковатого пушкинского однокашника по лицею. Володька на эти прозвища, по своему добродушию, не обижался, а сравнение с другом самого Пушкина, по-моему, даже нравилось ему, книжной душе. Мы частенько обменивались с ним прочитанными книжками, делились впечатлениями и вообще вели разные литературные разговоры.
Но однажды на перемене, столкнувшись со мною в школьном коридоре, Володька заговорил не о книжках, а пригласил меня сходить после уроков за грибами на «свои места», к урочищу Штаны, что располагалось неподалёку от его дома, замыкавшего последний околоток. Кстати, такое экзотичное название местности, пришедшее от тамошней пашни, раздвоенной посередине лесной полосой, вовсе не редкость у нас на Руси. Скажем, когда-то одной из дочерей Толстого в наследство достался надел с подобной формы пашенкой под именем Порточки, над чем любили подтрунивать её сёстры и братья. Ну а наша колхозная запашка выглядела посолидней – полнометражными Штанами. На поход к ним-то я и согласился охотно составить компанию старшему приятелю, польщённый его доверием. Тем более что корзину белянок он гарантировал. Да и окрестные «в багрец и золото одетые леса», облитые прощальным сентябрьским солнышком, удивительно ярким, манили в свои «сени» с их «свежим дыханьем», «широкошумною» листвой и сверкающими паутинками.
Весёлых грибов-белянок в молодых березниках вдоль «штанин» и вправду оказалось полным-полно. Они росли не поодиночке, а целыми колониями, мостами, так что мы быстренько наполнили под ручку свои корзины.
И вот, когда возвращались домой, то у подножия косогора возле поскотины решили передохнуть. Поставили корзинки и легли на траву, уже суховато шуршавшую, но ещё по-летнему густую и мягкую. И, глядя в небо на плывущие облака, повели неспешный разговор о том о сём, но более всего, конечно, о последних прочитанных книжках, о любимых писателях и поэтах. И, помнится, Володька доверительным тоном как бы между прочим спросил меня:
– А ты кем хочешь быть?
Немного помолчав, я сглотнул слюну и полушёпотом признался:
– Поэтом…
– Как Пушкин? – уже хитровато прищурился Володька.
– Ну, не Пушкин, а вроде того… – пробормотал я смущённо и добавил: – Да ведь и ты, небось, мечтаешь о том же.
– Не-е-е, – протянул Володька, – я пойду дальше. Вот начитаюсь побольше книжек разных и стану критиком…
– Как Белинский, – подсказал я.
– А чё? И как Белинский! Чтоб разбирать и без оглядки оценивать все ваши писания…
Володька слыл шутником среди нашего брата, однако на этот раз он говорил вполне серьёзно. Это чувствовалось и по голосу, и по лицу, на которое после услышанной тирады я непроизвольно покосился поверх стебельков травы с понятным удивлением и даже некоторым страхом – подумать только: как сам «неистовый Виссарион»!
Дело было в том, что по нашим тогдашним представлениям, видимо, вынесенным из книжек и школьных уроков, критик стоял куда выше поэтов и писателей, ибо выступал в роли их непререкаемого судьи и наставника...

Однако не суждено было Володьке Макарову стать литературным критиком. Хотя сначала впрямь дела шли вроде бы к тому. После окончания нашей сельской семилетки он в числе немногих поехал учиться «дальше» – в районную среднюю школу, успешно закончил восьмой класс, но из девятого вдруг взял да, к удивлению многих учителей и школьников, сбежал домой. Об истинной причине его бегства не знал и я. Хотя у меня были свои догадки.
Незадолго перед тем нежданным поступком Володька крепко поругался с одноклассником Гришкой Алёшиным, с которым я жил на одной квартире – у солдатской вдовы Устиньи Петровны, медсестры районной больницы. Предмет их ссоры мне казался мелким, даже немного смешным, почти как у тех комичных гоголевских персонажей, вошедших в поговорку. Однажды Гришка при всём классе обозвал Володьку не привычным Каланчой и не Кюхлей, а... Гусаком. И ещё при этом ядовито добавил единственное в русском языке слово с тремя «е» подряд: «длинношеее пернатое». Все очевидцы бурной сцены дружно рассмеялись, включая Володькину соседку по парте – особу, ему не безразличную. Такого унижения Володька не вынес и вызвал Гришку… на дуэль. Меня же, видимо, находя во мне «духовно близкого» приятеля, попросил быть его... секундантом. 
– Как Данзас? – попытался я свести затею к шутке.
Но Володька не принял шутливого тона.
За неимением пистолетов и шпаг драться решили на кулаках. Местом ристалища избрали нашу квартиру. Сошлись там после уроков, когда тётя Устинья была в больнице на дежурстве. Гришка от секунданта отказался и тоже доверил судейство мне. Мы условились, что драка будет продолжаться, пока я вслух сосчитаю до ста. Дуэлянты приняли бойцовские стойки, я начал счёт. Сперва – размеренно, не спеша: один, два, три, четыре… Потом, когда от пустого петушиного прыганья друг перед другом бойцы перешли к взаимным тычкам, тумакам и затрещинам, я ускорил темп счёта. Особенно после того, как обнаружился явный Гришкин перевес в силах и у Володьки под носом показалась красная влага. А уж когда он совершенно потерял способность отбиваться и лишь нелепо замахал перед своим окровавленным лицом длинными костлявыми руками, я вскочил с судейской табуретки и, торопливо бормоча «семь-пять, семь-шесть, семь-восемь», бросился досрочно разнимать дерущихся приятелей. Мне удалось оттащить «Кюхлю» в сторону и подвести к умывальнику. С подбитым глазом, с распухшими губами, он молча вздрагивал и плакал от бессилия и обиды.
На второй день Володька не пришёл в школу. На третий – тоже…
Уехав домой, он какое-то время поработал в колхозе. А потом, по модной в те годы вербовке «на Севера», собрался и улетел в Норильск. Там пошёл на шахту, вкалывал под землёй, на глубине в полтора километра. А по вечерам учился в горном техникуме. Получил диплом, стал специалистом по горному оборудованию, вышел в мастера цеха… Но в критики, «как Белинский», всё же не вышел, хотя и остался выдающимся книгочеем-любителем в свободное от работы время.
Увы, не стал «как Пушкин» и его давний собеседник, некогда дерзко мечтавший о том в минуты блаженного отдыха на шелковой травке у сельской околицы. Правда, пера не бросил доныне и ещё не потерял последней надежды сохраниться в читательской памяти просто добротным автором со скромным, но своим именем. Хотя времена и нравы тому не способствуют...

 СОБРАТЬЯМ ПО ПЕРУ

«Что ты ржёшь, мой конь ретивый?
Что ты шею опустил?..»
Все мы, братцы, примитивы,
Лишь признаться нету сил.

«Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя…»
Нас в земельку всех зароют,
Не услышав, не прочтя.

«По дороге зимней, скучной
Тройка борзая бежит…»
К нам читатель равнодушен,
Нами он не дорожит.

Выпьем с горя, где же кружка? –
Сердцу будет веселей…»
Слава Богу, что хоть Пушкин
Нужен родине своей.

Художник Дженнифер Иччас.