Метис

Тетя Валя слыла беспутницей. Взрослые говорили, что она нагуляла от узбека, вот и получился метис. Смуглый русский мальчик с монголоидным разрезом глаз. Казалось, только мать называла его Санчиком, уменьшительным от Сашки, а все остальные кликали Метисом. Он не обижался.
Соседи-узбеки жалели Метиса и относились к нему особенным образом, все-таки он был наполовину и их племени, хоть и от женщины сомнительного поведения. Впрочем, никто не называл тетю Валю «джаляб», даже за глаза. Ее тоже жалели и старались относиться с пониманием – ну просто не везет бедолаге. Сама она объясняла насчет Метиса, что это была несчастная любовь. Рано умер, а то бы поженились, потому что и он, и его родители в Валентине души не чаяли. В достоверности ее истории соседи сомневались, но поскольку Метис появился на свет в столичном городе Ташкенте, где свои нравы, то поди проверь, да и какая разница.
А у нас провинция, где друг дружку понимают лучше и легче прощают. Тем более «почти вдова», как говорили соседи – и узбеки, и русские, и все остальные.
Жила эта неполная семья рядом с нами, в частном доме, который достался тете Вале от ее родителей. Тетя Валя была красивая, ловкая, я видел, как она лазила по деревьям в своем дворе, срывая яблоки, вишню и виноград для себя и Метиса.
Соседи-узбеки говорили:
–  Валья, ты зачем сыну русский имя дала? Отдай назад узбекский имя, он же, посмотри, – какой русский? С нашим имя ему легче в жизнь будет, институт, работа, туда-сюда! А фамилия? Может, отец-мать, которого у тебя почти мужем был, не против будут? Пусть свой фамилий дадут! Сыну здесь, в Узбекистан, легче жизнь будет! Институт, карьер-марьер, туда-сюда!..
– Ага, сейчас прям! – смеялась тетя Валя. – Какой есть, такой пусть и справляется… с карьер-марьер… берет барьер!
Тетя Валя любила своего сына и говорила, что Санчик растет очень сообразительным, и вообще, сложная судьба делает из него особенного человека.
Метиса иногда в школе дразнили узбеком, но он и на это не обижался. Только прищуривался и как-то особенно улыбался, как будто чему-то дальнему; не сюда улыбался, а куда-то туда.
Вообще, Метис был молчуном, и мне казалось, что разговаривать «по душам» он может только со мной, своим соседом и приятелем. Однажды он выдал, что мамке пора замуж, а она, дура, не хочет, хотя какой-то инженерик с завода, где тетя Валя работает, ее «клеит и готов взять с дитем».
– Ну и что – женатый? – размышлял Метис, – а кому она еще нужна? Любовь ищет. И чтоб холостой. Дура.

…Когда мы с Метисом перешли в пятый класс, у них в доме появился мужчина, «из Свердловска и холостой».
Это был небольшой период, когда в наш город потянулся народ с Урала. Первые уральцы приехали из своих промышленных районов на строительство нового завода. Переселенцам здесь понравилось, и они стали зазывать сюда своих родственников и земляков. У нас в классе появилось несколько новичков. «Сибиряки», как мы их называли, отличались от нас тем, что рассуждали как взрослые. Говорили, что у нас тут тепло, ни валенок не нужно, ни полушубков, и кругом фрукты и овощи, и все дешево, а значит, прожить легче.
Свердловчанина, высокого, светловолосого и немного кудрявого, который стал для тети Вали «как бы муж», а для Метиса «как бы отец», звали Петром. Он называл тетю Валю «моя ты узбечечка». То ли с намеком, то ли просто так. Тетя Валя дула губы, но не более того – «он ведь шутил, он ведь любил». Так, передразнивая мать, рассказывал Метис. Который еще говорил, что мамка совсем сдурела и полюбила дядю Петю больше, чем его, своего сына.
А ведь действительно, Петр был особенным человеком. Таких в нашей махалле еще не бывало. Как будто с другой планеты.
Он водил всю уличную пацанву на рыбалку, играл с нами в футбол. Если забивал гол, то кричал: «Уралмаш – Пахтакор, один ноль!» Мы учили его играть в лянгу. После этих уроков он уходил от нас враскорячку, прихрамывая, кричал, что будет жаловаться тете Вале.
Соседи приглашали его в свои дворы, усаживали за стол, поили чаем, кормили пловом. Мужчины-узбеки любили слушать его рассказы «про Россию», в которой, оказывается, многие из них не просто бывали, но и жили какое-то время. Ведь большинство мужского населения служили в Советской Армии, а география службы, как известно, – «Широка страна моя родная!». Там, на широких просторах, Петр работал водителем-дальнобойщиком, поэтому посетил много интересных мест и о многом мог рассказать. А вообще, нового жителя соседи почитали более всего за человеческие качества: за открытость, добродушие, простоту и всегдашнюю готовность бескорыстно помочь даже незнакомому человеку.
Петр – а для нас, молодняка, дядя Петя – и здесь стал работать шофером. Машину ставил возле дома. Дружба с Метисом повысилась в цене. Мы, детвора, залезали в кабину «газона», который дядя Петя, постукивая ладонью по деревянному борту, грубовато-ласково называл «мой конь». Крутили руль, нажимали на педали. Нам дозволялось даже сигналить! На бортах «коня» было написано большими буквами: «ТШБ» – и четырехзначный номер. Мы спрашивали у дяди Пети, что такое ТШБ, он расшифровывал – «Ташкентские Шофера Бандиты». Мы читали на других машинах ТША, ТШВ, ТШГ, ТШД. Спрашивали у дяди Пети: а ТША? «Ахламоны». И остальное – «воры», «герои», «дураки». Мы смеялись, и иные буквы уже расшифровывали сами, упражняясь в фантазиях.
Всем был хорош дядя Петя, если бы не один его изъян. В последний рабочий день недели он обязательно напивался и вел себя, как говорили взрослые, «слишком по-русски». «Это как?» – спрашивал я у своих родителей. Оказывается, не так, как здесь у нас полагается. У нас, на Востоке, так не принято. А в России так себя ведут, потому что души простые, а вокруг просторы. Нет, дядя Петя не плохой человек, просто нравы там другие.

…Пьяный дядя Петя неверной походкой шел по нашей вечерней, иногда уже темной улице, горланил песни: «Выхожу один я на дорогу», «Ой ты, рожь» – и много чего еще мелодичного и красивого. Голос у него был мощный, и песне он отдавался всей своей душой, простой и просторной. Иногда певец останавливался, раскидывал руки, задирал голову к звездам и выдавал припев, который был всегда громче, чем остальная песня. Из одного глубокого кармана просторных штанов, как правило, торчала бутылочная головка, из другого – кулек конфет «для Санчика». Он заходил во двор, и если сразу ругался с тетей Валей, то кулек запускал в нее, она выбегала на улицу и там пережидала, пока Петр успокоится. А успокаивался он быстро: в центре двора, стоя, откупоривал бутылку портвейна и, шатаясь, пил из горла, сколько осиливал. И тогда уже, совершенно невменяемый, шел спать. Иногда бутылка вываливалась из неверных рук и разбивалась о бетонный пол.
Тетя Валя убирала двор – заметала склянки, мыла бетон, – а Метис собирал конфеты. С вечера все конфеты найти не удавалось, Метис добирал их на следующий день.
Соседи-узбеки говорили Петру: «Петька, у нас такой не можна, песня кричать, жена гонять. Все можна, но тихо, в своем двора, за дувалом, чтоб соседи не видел. Культура у нас такой, а у тебя другой, ты ЗДЕСЬ живешь, не там».
Петька лез обниматься – ничего ты, Хамза или Абдулла, в жизни не понимаешь.
– Если жену любишь, немножко гонять надо, чтобы не расслаблялась и порядок не забывала. А знаешь, Абдулла, что Валька-то не Валька вовсе, а Варька! Варя, Варвара! По паспорту. Не нравится ей имя, старомодное, говорит, деревенское. Заставляет меня Валей себя величать, Валентиной. А меня иногда зло берет, особенно когда выпью. Варька – это по-нашему, по-простому, надежно! А Валька – это… профура с ташкентского сквера, джаляб по-вашему. Вот и гоняю иногда, для порядку, не обращай внимания!
– За дувалом гоняй! – стоял на своем Абдулла. – Хоть Валька, хоть Малька. А песни на туй-праздник надо кричать, на первый май, а у тебя же не туй, не седьмой ноябрь, чтоб на улица как ишак кричать. Марал такой у нас!
Дядя Петя обнимал Абдуллу, смеялся:
– Знаешь, сосед, что такое марал? Олень! Балшой-балшой такой, кричит вот так, му-у-у! – Он делал пальцами рожки, бодал живот Абдуллы.
Русские соседки тете Вале говорили то же самое – как-то у вас с Петей все нараспашку. Но тетя Валя на их замечания реагировала всегда одинаково: просила не вмешиваться и уверяла, что у нее счастливая жизнь, которая «вам и не снилась». И вообще, скоро они, наверно, уедут в Россию, потому что здесь Пете хорошо, но душновато, а она за Петей хоть на край света.
Соседки кивали, «понимали» и, мне казалось, осуждая, тайно завидовали – а вдруг у Валентины и Петра действительно что-то такое, что им и не снилось.
Моя мама говорила, что тетя Валя любит дядю Петю нечеловеческой любовью. Люди ТАК не любят. А кто еще любит ТАК? – однажды спросил я.
– Ну, некоторые животные, – подумав, ответила мама. – Собаки, например, лебеди…
Сравнивать красивую тетю Валю с собакой не хотелось, и я силился представить ее в виде лебедя. Но этих птиц я никогда вживую не видел. Наверное, поэтому образ лебедя у меня упрямо получался мужского пола, соответственно роду самого слова «лебедь».
Получалось, что оба варианта меня не устраивали. Я мучился несколько дней, а потом спросил у мамы: кто из животных еще так любит, как тетя Валя, то есть как собаки и лебеди. Мама долго смеялась, а потом сказала – кошки. Кошки, хоть и независимые, но бывает, что привязываются к хозяевам до невозможности. Как твоя тетя Валя к своему … хозяину.
Это было уже гораздо лучше и понятнее. И со временем тетя Валя в моем представлении становилась похожа на кошку. Кошки красивые, гибкие и ласковые.
Я не знал, что такое Урал, и мне было интересно, как Метис относится к перспективе переезда в это незнакомое место.
Метис щурил свои узбекские глаза, смотрел то вдаль, то сквозь меня, наверное, силясь представить этот самый Урал, и после небольшого раздумья говорил, как мне казалось, без всяких эмоций:
– Петя говорит, что здесь я Метис, а там буду «Саша с Уралмаша».
В последнее время тетя Валя стала сильнее волноваться за своего любимого «как бы мужа». По ее словам, наивного и доверчивого Петю на работе местные мужики научили курить «дрянь», то есть анашу. Садятся в кружок, затягиваются по очереди от одной папиросы, курнул – глотнул вина, курнул – глотнул. И теперь за Петю становится страшно, потому что это сущий ужас, человек становится сам не свой. Вина расход меньше, а дури больше. Скорей бы в Россию. Осенью собрались. Скорей бы осень.

…В тот вечер я гостил у Метиса. Мы сидели во дворе, на топчане, играли в нарды. Тускло маячила лампочка, дрожали тени на серой стене, блестели виноградные листья, стрекотали насекомые.
Тетя Валя стирала белье, полоскала, вывешивала на веревку. То и дело выглядывала за калитку. Но дядя Петя на этот раз появился неожиданно, потому что шел по улице без песни. Отворил калитку, вошел во двор. Глаза у него были… ненастоящие. Из кармана брюк, как всегда, торчало горлышко бутылки. Мы с Метисом притихли на топчане.
– Варька, сука, – только и сказал дядя Петя.
Тетя Валя осторожно заворковала, подошла к дяде Пете, попыталась обнять, говорила про то, что он устал, даже не пел сегодня, и тому подобное. Дядя Петя размахнулся и ударил ее кулаком в лицо. Метис вскрикнул. Дядя Петя ударил тетю Валю ногой в живот, она упала. Задралось платье, я увидел тети Валины трусы, в горошек. Эта картина была ужасной, я дрожал всем телом, не понимая, что происходит, и не зная, что нужно делать. Дядя Петя вынул из кармана бутылку и со всего размаха метнул ее в лежащую на бетонном полу тетю Валю. Бутылка, как бомба, взорвалась рядом с головой тети Вали, окрасив лицо и волосы в вишневый цвет. Метис закричал.
Как, оказывается, может трястись мое тело, как страшно видеть красные капли на своих ногах! От страха закричал и я, все больше смелея и веря, что такой крик может остановить безумца.
Тетя Валя стала подниматься. Ее лицо было разбито, и вся она была в багровом окрасе, смеси вина и крови. Дядя Петя вынул из кармана складной ножик, пошел на тетю Валю. Метис встал на пути убийцы, в руках его было горлышко от той самой разбитой бутылки-бомбы, он выставил этот злой осколок впереди себя и стал тыкать им перед грудью надвигающегося на него дяди Пети.
Тетя Валя, наконец, тоже заголосила. Кричала громко и непрерывно, как сигнал тревоги из железного репродуктора перед бомбежкой – то, что было знакомо из фильмов про войну.
Во двор стали забегать соседи, в том числе моя мама, некоторые мужчины были совсем по-домашнему, в трусах…
Дядя Петя опередил всех. Вплотную подпустив кинувшихся к нему людей, размахнулся – и воткнул ножик в свой живот!..
Все остановились, замерли, а тетя Валя перестала изображать воздушную тревогу.
Дядя Петя склонил голову набок, будто размышляя, что со всем этим делать дальше. Наконец вынул из себя уже красный клинок, и, под общий "Ах!", отбросил орудие в сторону, в огород.
Пока не приехала «Скорая помощь», он, уже успокоенный, лежал на земле, в луже красного вина, в одних брюках, с красной дыркой в животе. Запомнилось, что вокруг него сидят соседи на корточках и мирно переговариваются, вытирая ему пену с губ и с подбородка, он просит у кого-то закурить.
Мать увела меня домой. Пока шли, она прижимала к своему боку мою голову и гладила-гладила. Потом, много позже, видимо, беспокоясь о моей психике, которая могла быть травмирована тем ужасным случаем, осторожно спрашивала, что я больше всего запомнил от той нехорошей истории. Мне было стыдно признаться, что самая яркая картинка – лежащая тетя Валя с задранным подолом платья и ее трусики в горошек. Я что-то вяло рассказывал, а мама гладила меня по голове.

Мы с Метисом пришли к дяде Пете в больницу. В палате находилась тетя Валя, она была возле него бессменной санитаркой. Она не высыпалась, сидела с красными глазами и виновато улыбалась. Он был бледный, но уверенный в себе. Шутил, балагурил, и, кривя рот в слабой улыбке, вполголоса жаловался: «Ни курить, ни пить не дают, суки!» Когда вышла на минутку тетя Валя, дядя Петя попросил Метиса: «Дай воды вон с той тумбочки», Метис пошел выполнять просьбу больного. Но забежала тетя Валя, отняла бутылку, дядя Петя беззлобно ругнулся на нее.
В коридоре, провожая, тетя Валя нам с Метисом объяснила, что мы дядю Петю сейчас чуть не убили. Ему пить-есть нельзя, умрет. Его даже привязывают ремнем к кровати, чтобы он не встал и не съел или не выпил чего-нибудь, вот и сейчас он «привязанный ногами», под одеялом не видно. Слов не понимает.
Я каждый день бывал у Метиса дома и даже оставался с ним ночевать, приносил от мамы завтраки, обеды и ужины, мы вместе ели. Перейти к нам жить, пока не выздоровеет дядя Петя и не вернется домой мама, мой приятель категорически отказался.
Метис рассказывал, что дядя Петя в больнице смеялся и говорил: «Варька, моя ты узбечечека, ты никого любить не будешь, как меня, я тебя с того света достану». Она тоже смеялась и отвечала: «Брось, скоро осень, уедем, все будет хорошо, да и что осени ждать, как шов заживет, так и соберемся, да у меня уже все и собрано, узлы по углам».
Дядю Петю привезли днем. Его положили в комнате на длинный стол. Когда его переодевали в белую рубашку, я увидел длинный, через весь живот, шов, грубые стежки белыми нитками. На кладбище тетя Валя кричала, и я всю жизнь помню этот нечеловеческий, звериный крик. Так не кричат ни собаки, ни кошки, ни тем более лебеди.
Оказывается, как потом поведала тетя Валя, когда в палате никого не было, привязанный дядя Петя зацепил крюком невесть откуда взявшейся у него палки соседскую кровать, подтянул себя, вместе со своей койкой, к чужой тумбочке и напился чая из термоса.
Позже Метис признался мне по секрету, что, когда он был один у дяди Пети, тот, в отсутствие матери, попросил подать ему клюку, прислоненную к соседской тумбочке. Хозяина, мол, выписали, посох от него остался, забыл, наверно, а мне палка всегда нужна, постучать, вызвать персонал в случае необходимости. Метис подал ему клюку, а дядя Петя спрятал ее под свою кровать.
Я не знал, как реагировать на эту новость. Метис меня успокоил:
– Неудачный случай. Когда вырасту, мамке расскажу, а сейчас не надо.
Через год произошел другой случай, на этот раз, по мнению Метиса, удачный: за тетей Валей опять стал ухаживать тот самый инженер с завода. Мужчина, крупный и солидный, собирался оставить жену и переехать к тете Вале, при условии, что она его действительно любит. Тетя Валя говорила, что любит. Хотя Метис уверял, что не любит, а уважает, и ей нужно поднимать ребенка, то есть Метиса.
Инженер приезжал к тете Вале на «Победе», но порулить и посигналить, как это можно было у дяди Пети, не давал, даже Метису. На его номерной табличке красовались буквы ТШЖ, и мы с Метисом и остальными мальчишками, наученные щедрым дядей Петей, от души упражнялись в трактовке буквы «Ж».
Метис говорил, впрочем, без особенного энтузиазма, что у инженера с мамкой «почти семья». Он же рассказал и о последнем случае с инженером.

…Хоронили как-то человека с завода, всем трудовым коллективом. И тетя Валя с инженером, разумеется, тоже провожали коллегу в последний путь. Все время под ручку, уже не скрываясь, даже на кладбище. Метис рядом. Случайно, как потом уверяла тетя Валя, они оказались рядом с могилой дяди Пети, который тоже похоронен на нашем единственном городском погосте. И вот тетя Валя освободила руку от инженера, подбежала к могиле, упала на земляной холмик. Обнимала, царапала и целовала землю и рыдала, кричала и выла. Потом затихла и просто лежала, обнимая и гладя холм. А инженер стоял сам не свой и не знал, как ему сейчас поступить. Метис говорил, что мужчина тоже пустил слезу. Но, наверно, плакал от обиды, от того, что понял, – тетя Варя его не любит так, как мертвого человека.
И инженер ушел с кладбища, сел в свою «Победу» с буквой «Ж» и уехал.
Метис потом говорил: «Вот мамка дура, не могла потерпеть, а то был бы я теперь сыном начальника. А не сиротой, как сейчас».
Вскоре тетя Валя продала дом, и они с сыном навсегда исчезли с нашей улицы. Через несколько лет дошел слух, что в Ташкенте Метису, когда он получал паспорт, сменили имя, а кто-то сказал, что вроде даже и фамилию. Соседей эта новость сильно не удивила, и если бы она не была связана с воспоминанием о Петре, то и разговоров не было бы. А так – немножко поговорили.

Художник Валентин Жмакин.