Путина. Морские свадьбы – состоявшиеся и несостоявшиеся

КОММЕНТАРИЙ К СУДОВОЙ РОЛИ

Решить, что путина – это всего лишь монотонные, изнурительные рабочие будни, было бы неправильно. Случались у нас и праздники, и всякого рода драмы, включая, в первую очередь, любовные, и даже трагедии. 

По судовой роли в экипаже «Гуцула» состояло 99 моряков, из них 94 – молодёжь в возрасте 23-27 лет. Пятерку «стариков» возглавлял 55-летний начальник радиостанции Виктор Васильевич Гущин. О нем я подробно рассказывал в одном из очерков, опубликованных в «Камертоне». Свою морскую карьеру начал он 15-летним юнгой в далеком 1951 году. И вот в разгар путины 1981 года мы с почестями проводили его на пенсию, но он продолжил службу на флоте, отдав ей 40 лет жизни. Вслед за ним, по старшинству, шла матрос-уборщица, сорокалетняя тетка Шура Дурнева, затем я, первый помощник капитана, мне тогда исполнилось 38 лет, судовой врач Виталий Дробот 35 лет отроду и капитан-директор Николай Пархомец, который был моложе меня на пять лет. Такое вот «старичьё».

Женщин на борту было 17. И все, кроме одной, Шуры Дурневой, были как на подбор юные и бойкие красавицы, одна краше другой. Шура (речь о ней пойдет ниже) красотой не блистала, но что-то такое в ней было… 

Среди этой «клумбы» махровым цветом цвела смазливая, коварная и предприимчивая повариха Зойка (фамилии ее я не помню). Перевелась она на «Гуцул» с нашего флагмана – плавбазы «Комсомолец Магадана», где, говорят, разбила немало морских сердец. Точнее, перевел ее тамошний помполит, как говорится, от греха подальше. Все это произошло до меня, я бы ни за что не согласился принять в экипаж эту фурию. Здесь, на «Гуцуле», Зойка продолжила свои греховные похождения.

Началось все с того, что ко мне в каюту заявился судовой электрик Боря Иванов. Он потребовал немедленной замены. Дескать устал, два года без отпуска, хочет домой, в Самару, где у него семья – жена и четырехлетний сынишка.

Напомню: «Гуцул» – это дизель-электроход, на его борту своя электростанция, от которой зависит все жизнеобеспечение судна. И электрики в ее обслуживании играют главную роль, тем более такие, как Иванов, специалист первого класса. А «Магаданрыбпром» в то время испытывал острый дефицит как раз в электриках. Я позвонил капитану, и тот после недовольного ворчания пообещал отправить радиограммой заявку на замену. 

– Ну, а теперь пусть ждет, авось дождется, – подытожил капитан. 

ЯПОНСКИЙ ГОРОДОВОЙ

Путина была в самом разгаре, жизнь на «Гуцуле» шла своим чередом. Погода благоприятствовала промыслу, двенадцать сейнеров, закрепленных за нами, подходили на сдачу улова не просто с полными трюмами, но до фальшборта с заполненными уловом палубами, что радовало всех. Дело в том, что минтай покупала у нас Япония, где он являлся ценным сырьем для местной кулинарии. Говорят, в рыбном порту Осака установлен огромный щит, на котором на японском и английском языках перечислено тысяча (!) блюд из минтая. В Японии научились даже синтезировать из этой скромной рыбки говядину и свинину, которую, по свидетельству очевидцев, не отличишь от оригинала. 

Так вот, перевыполнение плана всего лишь на два процента обеспечивало нашим рыбакам бонус в 60 процентов от реального заработка. Учитывая северные надбавки, это по тем временам были очень даже неплохие деньги.

Улов, который сдавали нам промысловые сейнера, рыбообработчики складывали в гофтару емкостью два пуда и спускали в трюмы. «Гуцул» так и назывался – «производственный рефрижератор». Три наши трюма представляли собой морозильные камеры емкостью 3270 куб. м каждая. То есть мы могли заморозить за раз около 10 000 тонн улова. Трюмы при хорошей промысловой обстановке заполнялись быстро, и тогда капитан занимался поисками судна-перегрузчика, следовавшего в Японию. В Охотском море их было немало, хватало на все пять промысловых флотилий: магаданскую, камчатскую, сахалинскую и две приморских. Важно было отыскать перегрузчик и по возможности пристроиться впереди очереди. Перегруз улова – дело нескорое, а сутки простоя стоили, если я не ошибаюсь, 16 тысяч тех, полноценных советских рублей. 

Но перед перегрузом время от времени откуда ни возьмись у нас на борту появлялся «японский городовой» – так на рыбном флоте окрестили контролера, призванного проверять качество заморозки сырца. Впрочем, японским он был лишь условно. На самом деле служил он в некой секретной советско-американской компании, которая выполняла роль посредника в наших торговых отношениях с Японией.

Японский городовой 

Минтай должен был охлажден до минус 17 градусов, и не на градус меньше. Собственно, проблем в этом по идее быть не должно – морозильная установка «Гуцула» по инструкции могла обеспечивать температуру от минус 30 до минус 18 градусов. Но это по инструкции, а на деле... Построенный на Николаевском судостроительном заводе в конце 50-х начале 60-х годов, «Гуцул», собственно, уже прожил свою жизнь. У наших кормильцев – судов, как и у наших верных друзей – собак, жизнь рассчитана на 15 лет. «Гуцулу» от роду было 22 года. На современных морских рефрижераторах морозильные установки давно уже работали на фреоне, мы же, по старинке, на аммиаке. Да и температура минус 17 градусов была из области фантастики, не говоря уже о минус 30.

Контролер был вооружен длинной спицей, на кончике имелся миниатюрный термометр. В наших трюмах по выбору он должен был прокалывать содержимое гофтары, и термометр фиксировал реальный уровень заморозки. Тайное становилось явным. Угроза забраковать всю нашу работу была на лицо, допустить этого мы не имели права. 

К счастью, «японский городовой», если и был японцем, то только наполовину, а то и на четверть. Глазки у него были карие и узковатые, кожа имела желтоватый оттенок, но рост, размер обуви были славянскими, да и по-русски он шпрехал почти без акцента. Но главное достоинство «японского городового» состояло в том, что он обожал русскую водку. И наш завпроизводством Николай Кичий, румын по происхождению и по призванию, которому был поручен контролер, должен был довести его до такого состояния, чтобы он забыл о наших трюмах и подписал необходимый акт. «Японский городовой» появлялся у нас не впервые, и всякий раз Кичий справлялся со своей задачей успешно. Ну а затем наш недомороженный минтай попадет в трюм перегрузчика, где температура в 30 градусов ниже нуля будет обеспечена непременно. 

«УЛЬТИМАТУМ» ЭЛЕКТРИКА ИВАНОВА 

Короче, текущих дел было невпроворот, и я уже забыл о требовании электрика Иванова обеспечить ему замену, как вдруг радиограмма из центра сообщила, что замена прибывает на портовом ледоколе «Ерофей Хабаров». Я по спикеру, то есть по судовой трансляции, вызвал к себе электрика Иванова, чтобы сообщить ему эту радостную новость. После весьма продолжительной паузы Иванов явился, да на один, а с Зойкой. 

– Я передумал списываться с «Гуцула», остаюсь и прошу оформить наш брак с Зоей. По уставу в отдельном плавании вы имеете на это право. И прошу, нет, требую выделить нам отдельную каюту, – одним духом выпалил электрик Иванов, а Зойка утвердительно и одобрительно покивала своей хитрой головкой. 

Я ответил, что передам его просьбу капитану, ведь это он обладает правом заключать на борту браки. О его решении сообщу в свое время.

– А теперь кругом марш, молодожены! – сказал я, перебивая возражения электрика и жалобные причитания Зойки. А сам немедленно дал радиограмму в отдел кадров объединения с просьбой сообщить мне все «тактико-технические» данные об этой «сладкой парочке».

И вот что выяснилось. Иванов, действительно, был официально женат. Однако его молодая супруга прислала в адрес руководства «Магаданрабпрома» письмо с угрозами расторгнуть брак, если Борис в ближайшее время не вернется домой. Дескать, она молода, красива и достойных мужиков, готовых скрасить ее одиночество, хоть отбавляй. А роль соломенной вдовы не ее амплуа. Видимо, письма подобного содержания получал и Борис. 

Что касается Зойки, то за ее плечами было уже два неудачных брака и двое детей, оставленных непутевой мамой на попечение последней Зойкиной свекрови, Матрены Николаевны.. От нее в адрес руководства из шахтерского города Горловка тоже поступали письма, из которых следовало, что сын расстался с невесткой из-за ее «блудного» поведения, хотя официально брак расторгнут не был. Сын в итоге запил, потерял работу, а от невестки за все время ее отсутствия не поступало ни гроша на содержание детей. Матрена Николаевна вынуждена вкалывать на двух работах – уборщицей и прачкой, – чтобы прокормить сына и внучат. Она умоляла руководство повлиять на Зойку, чтобы она, наконец, вспомнила о брошенных ею детях… В радиограмме повлиять на Зойку предписывалось именно мне. Я, конечно, повлиял, как мог, но, как в последствии выяснилось, безуспешно. Слава Богу, из письма Зойкиной свекрови, адресованного уже мне, следовало, что сын ее наконец взялся за ум, с пьянством завязал намертво и вновь пошел трудиться на шахту. Так что теперь дети Зойки в подачках их беспутной матери не нуждались.

ИНТРИЖКИ И ИНТРИГИ

Но все это произошло гораздо позже. А тем временем события на «Гуцуле» развивались с нарастающей скоростью. В них на сцену вышли новый персонажи – рулевой Володя Котов и матрос-уборщица Шура Дурнева. 

Матрос 1 класса Котов по национальности был наполовину эвенком, раньше это племя называли тунгусами. Человек замкнутый, неразговорчивый, Котов меньше всего распространялся о подробностях собственной биографии. Достоверно нам было известно лишь то, что родом он из Туруханского края, где в свое время отбывал ссылку товарищ Сталин, что дед его был знатным охотником, добытчиком соболей, а мать в молодости – известной в районе красавицей и признанным мастером-скорняком. Отца своего Котов никогда не видел и ничего о нем не знал. Но поговаривали, что это был моряк, неведомо как оказавшийся в таежной глуши, покоривший сердце доверчивой тунгуски и вскоре вероломно испарившийся, не оставив о себе никаких сведений или координат. Но «морские» гены сделали свое дело. Иначе с какого такого переляку таежный абориген Володя Котов отправился на остров Сахалин, поступил в Холмскую мореходку и выучился на рулевого. Теперь он по праву считается одним из лучших рулевых на всем Охотском море, славится ювелирной швартовкой к любому причалу или плавсредству в любую, самую ненастную погоду.

Так вот, именно этот недоделанный тунгус стал камнем раздора между красавицей-стервой Зойкой, которая к тому времени рассталась с электриком Борькой, и матросом-уборщицей Дурневой, которая, как оказалось, дурой вовсе не была. Причина этого соперничество долгое время была мне не понятна – в экипаже «Гуцула» было немало парней куда более эффектных, чем скромняга Котов. И уж вовсе загадочным было притязание Шуры Дурневой на благосклонность 26-летнего рулевого. Во-первых, ее возраст – Шура была на четырнадцать лет старше потенциального жениха. Во-вторых, ее соперница Зойка была куда смазливей и соблазнительней этой тетки. 

Но причина была, причем настолько весомая и заманчивая, что превращала Котова в бесценный приз, за который стоило побороться. Как соперницам стала известна его сокровенная тайна, объяснялось очень просто. Запасы спиртного мужская часть экипажа, за редким исключением, истребляет в течение шести суток – это время перехода флотилии в район лова. Женщины, напротив, берегут их как зеницу ока. Коньяк, водка, вино, захваченные в рейс, их безотказное оружие, цель которого укрощение, приручение, соблазнение очередной жертвы этих охотниц за скальпами. Котов, как и все мужики его племени, был не дурак выпить. Щедрое угощение, выставленное по очереди претендентками на его скальп, развязало молчаливому рулевому язык. Оказалось, что скромный матрос был наследником несметного по тем временам богатства своего деда – знаменитого добытчика пушнины.

Чем же могла завлечь Котова каждая из соперниц? Ну, Зойка понятно, своей красотой, сексапильностью. Что могла противопоставить ей сорокалетняя тетка?

ТАЙНА ШУРЫ ДУРНЕВОЙ

Матрос-уборщица Дурнева наводила чистоту и в моей каюте. Каюта располагалась на самой верхней палубе, рядом с рулевой и радиорубкой. Когда Шура принималась за приборку, я выходил на ходовой мостик и наблюдал через иллюминатор, как она работает. Палубу она драила на совесть, а вот пыль… К слову, откуда в открытом море, да еще покрытом льдами, берется пыль? Дизель-электроход не пароход, трубой не дымит, никаких ремонтных работ на борту не ведется. Но каждое утро на моей рабочем столе, покрытом оргстеклом, появляется изрядный слой пыли. Со всех предметов в каюте Шура добросовестно пыль вытирала, а на письменный стол косилась с опаской и обходила его стороной. Приходилось наводить чистоту на столе самому. Так повторялось изо дня в день. Однажды, не выдержав, я написал на слое пыли: «Шура, вытри пыль!» И по судовой трансляции приказал: «Матросу-уборщице Дурневой прибыть в каюту первого помощника!» Шура прибыла, постояла, озираясь, в каюте, пожала плечами и отбыла восвояси. «Александр Иваныч, – сказал вахтенный штурман, – она же неграмотная, читать не умеет!» 

Но действительность опровергла это утверждение штурмана. После одной из приборок я обнаружил на своем столе, как всегда, не облагороженном Шурой, заявление, написанное ее собственной рукой. Долгие годы я храню, как память о прежней, морской жизни, этот шедевр эпистолярного жанра. «Прашу укоротить эту сучку потаскуху зойку иначи я ее кончу. Мало того, что спускаясь со своёй койки, эта лярва всякой раз норовит поставть свою грязную клешну на мою морду, так еще две недели тому вместе со своим бывшим трахальщиком бориской она выжрала сворованную у меня бутылку водки и банку паштету из гусиной печенки...» 

Дело в том, что соперницы проживали в одной каюте. Зойка на верхней койке, Шура на нижней. Вот такие нешуточные страсти разгорались на борту «Гуцула». Апофеоз этого противостояния пришелся на Международный женский день 8 марта.

С самого утра всех членов экипажа, свободных от вахт и работ, я мобилизовал на изготовление пельменей. Повара тем временем готовили огромный праздничный торт. Из судового НЗ в морозильный трюм было спущено энное количество бутылок «Шампанского». Торжество проходило в столовой команды, после праздничного ужина столы и стулья были убраны, начались танцы. Праздник продолжался до нуля часов. Я, отпустив молодого вахтенного штурмана, «по-стариковски» заступил вместо него на стояночную вахту, а после нуля вместе со старпомом отправился на проверку нижних палуб, где располагались каюты членов экипажа. 

Картина, которую увидели мы в коридоре возле каюты Зойки и Шуры, настолько нас ошеломила, что в течении нескольких минут, не в силах произнести ни слова, мы в молча наблюдали за происходящим. Было на что посмотреть. Две остервеневшие фурии в нарядных праздничных платьях и в туфлях на шпильках дубасили друг дружку свернутыми в валик байковыми одеялами, поминутно смачивая их в ведре с водой, стоявшем в сторонке. Поединок соперниц длился давно, разорванные платья у обеих дуэлянток, фингал под глазом у Зойки и шишка на лбу у Шуры тому свидетельство. При этом обе сквозь зубы цедили в адрес соперницы такие матерные проклятия, которым мог позавидовать даже сам мичман Новокрещенный – главный боцман крейсера «Дзержинский», на котором в 1959-60 годах я служил матросом. А тот в этом плане был бесспорным чемпионом Черноморского флота. 

Позже, у меня в каюте, сквозь слезы, растопившие макияж, Зойка жаловалась мне на судьбу:

– У меня ни кола, ни двора, а у этой гадины в Подмосковье домина, сад, теплицы, пасека! Пока что руководит этим хозяйством мамаша. Но Шурка скоро вернется. Охмурит Володьку, закабалит и привяжет к себе. Он ведь малахольный, безответный…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Поздней осенью 1984 года я навсегда простился с «Гуцулом», Магаданом, Колымой и Чукоткой и перебрался в Латвию, поддавшись на уговоры близкого мне человека. А вскоре началась так называемая перестройка, изломавшая судьбы миллионов людей и в конченом счете погубившая великую страну. Только колымская и флотская закалка не дали мне скатиться на дно, позволили преодолеть все невзгоды, выстоять в том аду. В 91-м я устроился на должность зам. редактора газеты «Железнодорожник Латвии», выходившей тогда на двух языках. Фактически я был редактором русского номера. Уже не вспомнить, каким образом мне стало известно, что газетой «Московский железнодорожник» руководит мой давний товарищ, коллега по «Магаданской правде» Валентин Азарников. Тогда еще русофобия не стало доктриной латвийского режима, и руководство дороги с дорогой душой командировало меня устанавливать творческое сотрудничество с москвичами.  

С Валентином сближала нас страсть к скитаниям. В «Магаданке» он работал в смежном отделе, и мы с ним на пару вдоль и поперек десятки раз исколесили золотую Колыму. Потом он вдруг исчез из поля зрения и вдруг объявился на Камчатке смотрителем маяка. Позже я побывал в гостях у Валентина на полярной станции острова Врангеля, где он работал метеорологом. В эту встречу Азарников, теперь уже редактор «Московского железнодорожника», пригласил меня в подмосковное Алабино, где обитал один из его коллег по врангелевской полярке. До поздней ночи просидели мы за бутылкой, предаваясь, воспоминаниям, а на рассвете отправились в Москву. В сутолоке Киевского вокзала меня вдруг кто-то окликнул по имени и отчеству. Это был до боли знакомый голос женщины, голос из прошлой жизни:

– Вот так встреча! Александр Иваныч, вы, оказывается, москвич? Земляк, значит!

Во всей своей красе передо мною предстала незабвенная Шура Дурнева. Рядом с ней, несколько согнувшись под тяжестью баулов, стоял никто иной, как бывший рулевой дизель-электрохода «Гуцул» Володя Котов. 

– А мы вот с нашим супругом Владимиром на Бутырский рынок собрались. Медок у нас лишний завелся, спрос на него нынче знаменитый. В магазинах его не купишь, да и что вообще можно сейчас купить? Разве что туалетную бумагу. А у нас пасека! Было четыре улья, теперь пятнадцать! 

Молчаливый Котов не произнес ни слова. В глазах его я не прочел ни радости от нашей встречи, ни восторга от прибыльной пасеки. Равнодушие, усталость, покорность судьбе.

«Да, права была Зойка: охмурила, привязала к себе Шура малахольного тунгуса. Ну что ж, так ему и надо, – подумал я, прощаясь с новоявленными пасечниками. – Уж лучше бы мне встретилась Зойка. Хоть и стерва, но девка что надо. Да если смотреть правде в глаза, стервозность, если, конечно, в меру, делает женщину загадочной и привлекательной».