Рассказы

Дорогие мои старики

Какая жара стояла этими днями. Пересохла, окаменела и потрескалась земля, потускнело пепельно-серое небо. До обеда и нынешний день не отличался от череды других. И вдруг к полудню пахнуло далекой прохладой. Будто невидимая рука погнала по раскаленному небосводу белоснежные губки облаков и выжала их, потемневшие до цвета свинца, на июльский расплавленный асфальт.

*** 

А с утра я ходил к старику. Старик – мыслитель, я – сопричастник. Сопереживатель. Если проще – его нередкий гость и собеседник. В основном, конечно – слушатель. Ведь обычно в диалоге говорящий больше слушает себя, нежели другого, а в беседе с мудрым человеком время дорого. «Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую» 
– Вот как жизнь-то летит, братец ты мой! Сегодня шестнадцатое число, значит, пошел восьмой месяц девяностого моего года. А 15 декабря мне исполнится девяносто лег. А тебе ведь лет тридцать пять – сорок, не больше? Но это не столь важно. Знаешь, я никогда не верил в конфликт отцов и детей, мне казалось, что он есть нечто надуманное. Но недопонимание, наверное, может быть. Мне вот интересно, как воспринимает современный молодой человек мои призывы вернуться к лошадке? Верит ли он, что люди при лучине были здоровее и счастливее? А я ведь помню, что это было так...
По паспорту я Николай Илларионович Чернышев, а уличная наша фамилия – Гавриловы. Родом из села Шереметьево из старообрядческой семьи Белокриницкой иерархии.

Село было огромное, в 1929 году в нем насчитывалось 552 домохозяйства. У отца была мельница производительностью не менее 1000 пудов в сутки. Срубленная из огромных сосновых бревен, нижний этаж о четырех углах, верхний – восьмигранный. В Шереметьеве было несколько мельниц, 5 просорушек, 3 маслобойки. А в Башмакове имелось 8 мукомольных заведений: 4 ветряка, 3 нефтяные мельницы и 1 паровая на том месте, где сейчас хлебная база № 37. Муж моей тети был мастером по мельницам, а я работал у него подмастерьем. Мы ходили с ним по селам: в Богданиху, Дмитрово-Поливаново, Митрофаниху…

Старик колоссален. Он не из нынешних хлипких суетливых дедков. Сейчас люди слабы телом и духом, умирают без срока, не старясь, а изнашиваясь: от болезней, от усталости жить. Этот другой. Мощный. Он сидит на кровати – высок, строен, как высохший дуб. Спадает на кряжистую грудь огромная белоснежная борода. Навсегда закрыты незрячие глаза, только индикаторами подрагивают сомкнутые веки: это в паутине времени бьется, пульсирует неугасающий разум. И голос старика неправдоподобно звонок, молод. Человек внутренний и человек внешний давно живут в одном теле независимо друг от друга.
– Теперь, оглядывая свою жизнь, я пришел к заключению, что должен был стать архитектором, а не учителем. И в голове рисуются идеальные картины, как бы я перестроил родное мое село Шереметьево. Все до мелочи, все до гвоздочка представляю...
Село должно строиться улицей. Ширина улицы должна составлять 30 метров, ширина участка – 25. На территории должны находиться следующие постройки: дом одноквартирный (потому что, когда человек живет в многоквартирном доме, он – нетворческая личность), погреб с погребицей, коровник, конюшня, овчарня, свинарник, курятник. Вместо гаража – каретник. Я категорически против смертоносных машин. Приведу такой пример. Казахстан соединяла с Российской Федерацией шоссейная дорога. И было принято постановление Правительства: запретить заготовку сена вдоль трассы из-за выхлопов ядовитых газов...

На автобусе ездить – поэзии нет: не видно ни земли, ни неба. В каретнике должны находиться телеги, сбруя выездная и праздничная, сани, подсанки. В сельскохозяйственном производстве необходимо вернуться к использованию лошадей. Плужок на колесах я вижу двухлемешным с регулировкой глубины. Сеялки одноконные, одна на два дома. Жатки типа Деринга, самосборки пароконные. Молотилки мне видятся трехконными, с верхним забором молотильного материала. Такая была у нас в селе у Семена Ивановича Никулина, немецкая, с соломотряской. Веялку можно иметь одну на два хозяйства, а размол переложить на плечи ветра…
Старик прожил долгую, трудную жизнь. Он работал, воевал, опять работал. Преподавал в институте. Где-то в Подмосковье у него остался домик, но живет он в Башмакове у племянницы – тети Шуры Ворониной, тихой женщины с усталыми добрыми глазами. Если бы за родным отцом иные так ухаживали! Старик всегда сыт, одет в чистое, в комнате у него идеальный порядок. А перед старинными великолепными иконами (немногое, что меня впечатляет у старообрядцев – это их настоящие, потрясающие иконы) горит негасимая лампадка.
– Маркс называет землю средством труда. Какой идиотизм. Чтобы обработать землю, требуются еще средства труда. Где же в этой системе предмет труда, вас спрашиваю? То-то и оно, братец ты мой... В Конституции необходимо записать: «Земля является всенародным достоянием». И дальше: «Единоличное хозяйство является основой системы землепользования в России...»
Вот вчера думалось мне... Каким должен быть Президент России. Президент должен обладать жизненным опытом, быть глубоко порядочным человеком, готовым отстаивать права всех народов, населяющих нашу страну. И называться он должен не Президент. Ну, пусть не Царь, как-то по-другому. Но смысл названия его поста должен быть: Хозяин Земли Русской…
Отчего так жаль стариков? Какой смысл в том, что они знают, как обустроить Россию, а жить выпадает нам? Впрочем, кто я такой, чтобы судить, правильно ли устроен этот мир? Маленькая живая песчинка в океане безбрежной вселенной. Разве я выстроил в ковш звезды Большой Медведицы? Разве я поил сегодня травинки тяжелыми каплями дождя и помогал муравью переправиться через бурный ручей на желтой пустотелой соломинке, и играл с головастиком в обмелевшем пруду? 

***

Объем знаний у него гигантский: старик помнит наизусть «Мцыри», «Евгения Онегина» и много других поэм и стихов, и когда его приходят навестить земляки, по их просьбе рассказывает гостям. Если бы вы видели, с каким восхищением односельчане-единоверцы его слушают, как им гордятся!..
Старик мечтает обустроить Шереметьево, а ведь его глаза этого не увидят, посадить сад, с которого ни яблочка не досталось бы ему. У него нет ни одной мечты о себе лично. Прожив девяносто лет, он понял, что в этом мире человеку ничего не нужно для себя. 
Он не может читать своими глазами, но не мыслить не может. Тетя Шура сейчас – как продолжение старика. Она – его руки, ноги, а с некоторых пор еще и глаза: она часто читает ему, иногда до полуночи, то текущую прессу, то книги на указанной им странице. У старика идеальная память, и он знает, где и что написано в разложенных на столе огромных фолиантах.
Каждый день – это еще один поворот мысли, малое просветление души. Что-то очень важное должен понять еще старик. И тогда он умрет. Без него будут вставать над землей рассветы, и сиять умытое дождем небо, и зеленеть трава. А когда-нибудь и мы, если будем достойны, доживем до чистой глубокой старости.

Мой друг Женька

Теплый августовский вечер. Темнеет быстро-быстро. Белесая завеса тумана, укутывающая землю от холода космической пустоты, сжимается в тонкие редкие пряди. На черном негативе небосвода, разом проявляясь, возникают тысячи звезд. Мы сидим на лавочке возле дома – я и мальчик.
– Дядя Валера, дядя Валера... А у меня еще знаешь, какая есть мафына?..
Мальчик недавно научился произносить некоторые звуки, поэтому «р», например, у него звучит преувеличенно раскатисто и твердо: «Г-р-рузовик... Р-радиатор...» Шипящие он произносит все, но иногда путается и по привычке говорит «ф» вместо «ш». Я поддразниваю:
– Жень, опять «мафына»?
– Не «мафына», а маш-ш-шина, дядь Валер. Такой радиоуправляемый двып... То есть джип. Мы один раз устроили соревнование – я, Никита и Тимур, чья машина по песку лучше всех ездит. Мой джип их только так обходит. У Никиты еще есть танк с проводным пультом, но он на песке буксует, а джип нет.
Женя помешан на машинах. Он играет только в них, только их просит купить себе на день рождения. Переломал за свое короткое детство тысячи машин, чтобы узнать, что у них внутри, и в разговоре у него проскальзывают недоступные для меня в своей конкретности слова – «зажигание», «коленвал»...
Наверное, мальчик будет водителем, когда вырастет. Шофером-дальнобойщиком. Он будет колесить по миру в сверкающем хромом трейлере с двуглавым орлом по бокам фургона, возить из Тулы в Рим русские макароны, а обратно мятные итальянские пряники в форме амурных сердечек. Если папа, конечно, разрешит Жене учиться на шофера...

Женин папа – военный. Он прошел две войны, кучу горячих точек. У него есть боевые награды, ранения и большие звезды на погонах. А на шее, на цепочке, рядом с крестиком, он носит автоматную пулю с косыми бороздками от нарезок ствола. Ту самую, которая, попади она малость левее, могла оставить мальчика без отца. Женя с мамой и папой приехали на родину ненадолго, а живут они сейчас там, где место службы папы – на востоке от солнца, на западе от луны. Возле прекрасного озера. Если Женя рассказывает не о машинах, то о папе:
– Дядя Валера, а папа возил нас на озеро. Там знаешь, какая рыба? Только вода ледяная всегда. А мой папа катал меня на пожарном танке, у нас в части такой есть, а еще есть «БТРки», но они стоят: соляры мало... А мой папа возил меня на стрельбище, я из пистолета стрелял. Там такой грохот стоит, дядь Валер! Бух, бух!..
Может быть, Женя станет военным, как папа. Окончит военное училище, потом академию. Будет командиром танкового взвода, потом роты. Если мама не будет против. А она будет против, это точно. Очень маме нужна такая радость – сын военный. Ей одного военного в семье хватает по уши.

*** 

Безлунная ночь темна, как обсидиан. Иногда с бездонного зияющего небосвода срываются бриллиантовые сверкающие искры. Говорят, надо успеть загадать желание, когда падает звезда. Что бы нам такое в уме приготовить, чтобы быстренько так успеть загадать? Давай пожелаем, чтобы твоему папе упало на плечи еще по одной звезде.
Командир, Женин пана, говорит, что в Бурятии звезды намного крупнее. А закаты над озером ярче. Не знаю. Я там не был, и вряд ли когда побываю. А Женьке повезло.
Его папу там уважают все. Когда они идут в гости к буряту, то хозяева несут на стол вареную баранью голову, и командиру подают от нее ухо, а Жене – глаз. А вообще, местные живут не богато. Хотя есть и такие, у ко¬торых машины стоят десятки тысяч евро. Народ неприхотливый. Охотники все поголовно, рыбаки. Кухня особо не затейлива, начинается и кончается бараниной. Много корейцев живет там, где часть папы стоит, вот у тех кулинария! Одних салатов тысячи. В той местности, где расположен военный городок, пауков полно ядовитых, змеи могут в сарае укусить. Вода в озере целебная, лечит раны и болезни. Вот сколько всего я от Жени узнал...
Я спрашиваю:
– Женя, где лучше, в Бурятии или здесь?
– Конечно; здесь, дядь Валер.
Лучше – где родился. Где Родина.

***

– Женя, кем ты хочешь быть, когда вырастешь?
– Я не знаю еще... Дядя Валера, а мне еще папа купил микроавтобус с пультиком. Такой красный...
Мы сидим рядом с мальчиком, но он в другом, параллельном мире, куда взрослые навсегда теряют входные билеты. Там очень важно иметь высокопроходимый радиоуправляемый джип, ловить с папой рыбу. Глав-ное там – вообще быть, а кем – не важно. Просто человечком.
Знаешь, дружок... Я тоже был мальчиком и старался успеть загадать что-нибудь, пока падает звезда. Наверное, это были какие-нибудь простенькие желания, не помню. Вряд ли что сбылось. Да нет, одно, кажется, осуществилось, я вспомнил. Но звезды тут, наверное, ни при чем.
Старик Эйнштейн, тот самый, что никак не мог связать время и пространство, заметил, что Вселенная расширяется. Но мне кажется, он сказал это в первой половине своей жизни. А может быть, он просто был объективен, как положено ученому. Потому что такой умный старик, будь он субъективен вроде тебя или меня, не мог не заметить, что с какого-то момента жизни человека его Вселенная снова сжимается.

Когда я родился, мир, наверное, был крохотным, с детскую колыбельку. Потом я научился ходить, и тысячи дорог открылись на все четыре стороны. Я рос, и мир рос вместе со мной. Я мог стать путешественником и повидать дальние страны. Мог окончить энергетический институт и тянуть провода через тундру в стойбище оленеводов. Сажать деревья на Кулунде или раскапывать могилы древних усуней в Южном Казахстане. 
Но ничего этого я не выбрал. Я даже не придавал значения стуку захлопывающихся входных дверей, калиток и ворот, ведущих направо и налево, на север и на юг. Хлоп! Не махать мне провожающим рукой из иллюминатора взмывающей в звездное небо ракеты, не кричать «Поехали!» Бах! Из меня не получилось великого боксера. Буме! Никогда не написать мне строки «Не ходить, не мять в лугах багряных...»
Помнишь, я показывал тебе своих козлят. Милые, правда? Может, это мекают не открытые мною планеты Альтаира, а может, не отлитые пули для того майора, каким бы я стал, если бы послушал ротного замполита.
Мы живем одну жизнь. И каждый миг ее неповторим, каждое мгновение драгоценно, как падающая звезда. Потому что для каждого наступит день, когда время и пространство все-таки сойдутся воедино, схлопнутся в точку, не имеющую протяженности и размеров. Прожитое оставляет на сердце только горечь утрат, светлую тоску и щемящую любовь к детям и старикам.
– Дядя Валера, почему ты не любишь мафыны?.. То есть машины?
– Да кто их знает, не люблю и все...
В темноте глаза у Женьки блестят – огромные, краси¬вые. 
Золотой мой мальчик. Быть тебе генералом!

Русь уходящая

Когда мы жили с ней по соседству, в одном подъезде, только на разных этажах, моя Катюшка называла ее бабушкой, поэтому и я в этом рассказе буду ее называть так. 
Она живет одна в крохотной однокомнатной квартирке под крышей многоэтажки. Давно, наверное, целую вечность. Дочка ее живет очень далеко, приезжает редко. Кроме старшего сына да внучат, у бабушки почти не бывает гостей. А сама она слишком много встречала за свою жизнь зим и весен, слишком много работала, когда была молодой, чтобы теперь шустренько бегать по соседям, сплетничать, распивая чаи. Она ходит тихо и тяжело, опираясь на палочку, и с каждым днем ей все труднее подниматься по лестнице.
Когда я жил с родителями, иногда бывал в ее комнатушке, небольшой и скромно обставленной, всегда опрятной и уютной. Она, случалось, тоже заглядывала к нам в гости – невысокая, много пожившая женщина с тяжелыми трудовыми руками. Помню, как она аккуратно стучалась, и, уже войдя в распахнутую ей дверь, спрашивала: «Можно?» Шарила плохо видящими глазами по комнате в поисках несуществующих икон и, не найдя, долго крестилась на красный угол: «Господи, помилуй... Господи, помилуй...»
Бабушка так и не стала городской, в ее по-детски широко распахнутых глазах навсегда сохранились безропотная покорность и вековая крестьянская печаль. Она одевается не так, как бойкие местные старушки. Платок по-деревенски повязывает. И трогательно чужеродна ее одинокая фигурка на фоне многоэтажных кирпичных коробок, когда она идет в магазин, стуча палочкой по асфальту...

***

Она родилась в глухой деревне со странным названием Граждановка. Не ищите на карте кружок, обозначающий этот маленький населенный пункт: его смыло дождями, развеяло ветром и замело тысячелетним российским снегом. Только в памяти ее односельчан, разбросанных по земле, как осенние листья ветром, живет еще маленькая деревушка, но людей с Граждановки все меньше и меньше...
Неподалеку от села был лес, светлый и редкий, какими бывают леса в наших местах. Маленькой девчонке он казался, наверное, густым и дремучим. В годы войны тут скрывались дезертиры, которых боялись, как огня, местные жители.
Мы и представить себе не можем, что такое лес для того, кто родился в деревне. Тут и дрова, и кладовая, и аптека. Бабушка знает сотни трав, знает, на что какая травка пригодна. Какие растения и какие их части помогают при какой болезни, какие собирают ранней весной, какие – в пору цветения, когда корень слабеет, и средство из него не может принести вреда. Есть такие корешки, которые можно копать только, да и то, смотря какая луна. Бабушка знает, где что растет, знает, что и как заготавливать: ферментировать, сушить, заваривать, настаивать. Как принимать природные препараты. Этого не вычитать ни в медицинских справочниках, ни в обильно издаваемой современной макулатуре псевдонародных целителей, большей частью просто опасной для углубляющихся. Передать ей свои знания некому, никого это не интересует. Вот уйдет она в свой срок и все с собой возьмет. Даже те, кто увлекаются народной медициной, не лечатся бесплатными бабушкиными травками, а покупают в аптеке те же самые, если о них по телевизору говорят, в «ЗОЖ» пишут. Бабушку учила ее бабушка, а ту – ее бабушка. Но к ней никто не придет за советом, а когда она просит соседей, у которых есть транспорт, съездить за травкой, от нее отмахиваются: некогда! 
Бабушка верующая. Верует она истинно, глубоко, радостно. В церковь ходить далеко, но иногда решается. Если не может – посылает святить воду. Каждый день читает молитвослов, старинный тяжелый Псалтырь. От нее впервые услышал я истории о царе Давиде, об иудейских отроках в пещи огненной... Ой, сколько всего она мне рассказывала! В пору моего детства она была моложе, и никто не решился бы назвать ее бабушкой. А я рос хулиганистым мальчишкой, по телевизору тогда не было церковных передач, и откуда бы мне все это было узнать?
А еще рассказывала она мне долгие незатейливые истории из жизни их деревни. Как поймали в селе вора, укравшего горох – нашли по следу из худого мешка, привязали ему добычу на шею и гнали с позором по всему селу. И никто не смел слова сказать в защиту, а детям урок на всю жизнь: не бери чужого, руки отсохнут. Как в тринадцать лет кончалось детство у ребятишек, и шли они работать наравне со взрослыми в поле, на ферму. Как поймали дезертира военные и вели по улице, а люди смотрели в окна на него – обросшего, худого, да плакали от жалости (а я, молодой, категоричный мальчишка, слушая, недоумевал: кому сочувствовали – предателю?).
Не ругайте жизнь, люди, не видевшие горя, не хлебнувшие лиха, ибо великий это грех. Видел я часто бабушку грустной, реже – веселой, но никогда – рассерженной. Всегда, сколько помню – добра она, приветлива, ни на кого не держит зла. Когда погиб ее муж и жена шофера, сбившего его, стала бабушку ругать после суда, та заплакала и сказала: «Ты потеряла мужа на четыре года, а я навсегда. Я тебя прощаю, и ты меня прости...» Вот так: прости меня, хоть я и не виновата ни в чем...

***    

Никогда не думал, переезжая с семьей в свое жилье на другом конце городка, что мне будет так ее недоставать. Ее добрых растерянных глаз, ее бесхитростных рассказов. Если бы мы жили поближе друг к другу, то ходили бы в гости. Иногда я прихожу к матери (обычно забегаю на минутку) и нечаянно вдруг встречу бабушку. Как она радуется! Увидит, засияет и прямо бежит, бежит навстречу. Все-то расспросит: как дела, здорова ли детка? Жене велит от нее кланяться и всякий раз для Катюшки что-то достанет из бездонного кармана – передаст конфету, печенье. Будто предвидела, что встретимся, с собой несла.
Надо будет обязательно сходить к ней, проведать как-нибудь. И дочку возьму.

***

С утра звонил маме. Поговорили немного. Она говорит:
– Валер, а бабушку нашу, соседку, дочка увезла в город к себе. Насовсем…
Вот и оборвалась еще одна ниточка, тянувшаяся из детства. 
Не успел…