Ярмарка

Окончание (начало в №136) 

РЕЛЬСИНБУРГ

(Репортаж спец. корреспондента еженедельника «Урал-инфо» Эд. Пьяных)

Наконец-то это свершилось!
Пришло известие о том, что новейшими изысканиями наших ура-уральских археолухов установлено: первоначально Екатеринбург назывался Рельсинбургом. 
Именно у нас, руками местных металлургов, началось изготовление рельсов. Мужики-рельсоделы получили, как водится, «по-улишному», прозвище – рельсины. Отсюда и пошла та династия, что впоследствии подарила народу её первого президента. (Недаром как-то рано утром, спохмела, Парис Николаевич, повинуясь духу предков, публично дал обещание: коли не нальёте, лягу на рельсы! – хотя впоследствии, по многочисленным просьбам общественности, и отменил своё непоколебимое решение.)
Сообщение об открытии учёных с пометкой «Молния!» мигом облетело весь город. 
В шумных рядах рельсинофилов (которых отдельные мракобесы почему-то называют рельсиноидами), заполонивших футбольно-пивные бары, новость встретили несмолкаемым за полночь рукоплесканием, благодарственным мычанием и маразматически-оргазмическими криками ликования, в которых можно было разобрать лишь одно слово: «Повтори!». В родовой же деревне героя, Будке, торжества продолжались три недели и окончились только тогда, когда в радиусе трёхсот вёрст были прикончены все запасы самогона и браги.
Этого дожидались давно. Жестокие и недальновидные режимы столичной власти, высокомерно игнорирующие отделение Урала и Сибири от Московии, веками испытывали терпение горожан. То Екатеринбургом назовут, то Свердловском, то снова Екатеринбургом. Доколе?! Хотя всем было ясно: имя должно быть лишь одно – Рельсинбург. По праву, по справедливости. Да и как звучит – весомо и, не побоимся этого слова, импозантно!

Знаковое событие! Оно назревало, к нему готовились, его создавали. 
Чего стоит одна только гигантская стройка века – сооружение Рельсин-центра. Хотя этот многофункциональный музей по размеру чуть ли не вдвое крупнее Зимнего дворца, главное в нём не это, а сгусток креативной энергии, которую по-научному величают ментально-информационным эффектом. Если в Эрмитаже собраны, в основном, лишь устаревшие картины в допотопных, проеденных жучками рамах, покрашенных фальшивой, к тому же облупившейся, золотой краской, то музей Рельсина, в сиянии мрамора и благоухании пластика, воздействует на чувства и мысли посетителя всей совокупной силой новейших технологий унификации сознания.
Да что теории! Критерий действительности – живая практика. Вот мы беседуем с юным рельсинцем – пятиклассником Петруччо (теперь модно давать маленьким сибирякам редкие имена, с рождения приобщающие детей к телевизованному миру). 
– Скажи нам, паренёк, что тебя сюда привело?
Молчит, сорванец, супится. Скромный, однако!
Вместо него отвечает моложавая, статная директор школы Олимпиада Семёновна Борзых:
– Нас всех, то есть всю школу, привело в Рельсин-центр радостное, долгожданное постановление мэра города. Обязали в недельный срок посетить музей всем коллективом школы, включая учеников, учителей, а также уборщиц и сторожей.
– То есть, вы хотите сказать, мероприятие сугубо добровольное и, разумеется, бесплатное?
– Нет, почему же? Обязательный порядок, само собой, подразумевает добровольно-принудительный характер, а точнее, принудительно-добровольный. Короче, если между нами – просто принудительный. Что глубоко отрадно, ибо поднимает школьника до уровня полноценного гражданина свободного общества и таким образом формирует электорат будущего. Благодаря этому мы, как и прочие граждане, оплатили входные билеты. Это лишний раз свидетельствует о том, что администрация города всем без исключения, начиная с дошкольников, щедро предоставляет равные права в приобщении к вечным общечеловеческим ценностям, где отныне в одном ряду с поп-корном, пепси-колой и гамбургером значится Рельсин-центр.
– Замечательно! Ведь такое отношение доказывает: в системе образования полный порядок, и она финансируется не по остаточному принципу, а от широкой сибирской души. А, как говорят спортсмены, порядок бьёт класс!
– Ещё как бьёт – по всем классам, начиная с первого, ударило…
– А теперь ты, Петя, всё-таки поведай, что особенно понравилось тебе в новом музее?
– Работа с документами.
– Что, что?
– Мальчик имеет в виду демонстрационный зал «Работа с документами», – любезно поясняет подошедшая к нам главный экскурсовод Тамара Маншуковна Чепурных, черноглазая, плотно сбитая женщина, типичная сибирячка. – Данный зал воспроизводит в натуральную величину кабинет и комнату отдыха Париса Николаевича в Кремле. Хочу особо отметить, в Рельсин-центре все интерьеры – по размеру и экспонатам – в точности повторяют то, что сопровождало нашего знаменитого земляка в его жизни и деятельности. Вот, например, троллейбус, в котором он, будучи первым секретарём горкома и борясь с привилегиями партноменклатуры, проехал, рядом с простым народом, целую остановку: транспорт доставлен прямо из Москвы, снят, можно сказать, с линии, вместе с проводами… 
– Очень, очень интересно!.. Но всё же расскажи нам, Петруша, почему тебе так понравилась работа нашего героя с документами? Наверное, как пример трудолюбия?
– Ага. Там бутылок много пустых. С красивыми этикетками. Вот бы сдать стеклотару – всему классу на мороженое бы хватило!
– Э-э-э… молодец! Беги, с одноклассниками поиграй. 
– Ох, уж эти дети! Как мы, взрослые, хорошо помним, Парис Николаевич от всей души отдавался работе с документами, – объясняет Тамара Маншуковна. – Бывалочи, запрётся у себя в кабинете дня на два, на три, а то и на неделю – и работает, работает. Его, трудягу, со всей страны, со всего мира ищут – а он всё работает, не покладая рук. Только звяканье посуды порой из-за дверей доносится…
– Э-э-э… спасибо вам, госпожа экскурсовод. Однако хотелось бы подробнее узнать о музее в целом. Так сказать, обозреть его в развёрнутом виде?
– Что же, с нашим удовольствием. Прямо говоря, кругом – на стенах, на потолках, в коридорах – мониторы, мониторы, мониторы, и они мелькают, вещают, песни играют. В общем, сплошная плазма, или, как её… протоплазма, – я, правильно меня поймите, не сильна в технических терминах. Цифры, монологи соратников, телеинтервью. И всё про него – про нашего любимого и уважаемого Париса Николаевича – человека с такой же большой буквы «Ч», как буквицы «М» и «Ж» на дверях прекрасно оборудованных туалетов. 
– Благодарю вас. А что, по вашему мнению, больше всего нравится нашему будущему – детям? 
– Конечно, мультфильм «Рельсин с нами». Он за пять минут разворачивает всю тысячелетнюю подноготную нашей страны и раскрывает грандиозную по масштабам роль Рельсина в истории. Школьники, те просто в восторге! До просмотра мультяшки были они по истории обычными троечниками – а выходят отличниками, убеждёнными рельсинцами! Я специально провела социологическое исследование – оно показывает, что Парис Николаевич – он и только он! – возвёл нашу державу на недосягаемую прежде высоту, дал нам подлинную свободу. Да вы вот сами поглядите, что пишут участники опроса.
Листаю любезно всунутые мне в руки госпожой Чепурных многостраничные материалы исследования. «Русские цари – один отстой. И коммуняки тоже, вроде этого Ленина-Сталина. Если бы не Рельсин, Россия была бы в полной ж… (зачёркнуто), заднице. Денис Мутовкин, 8-й Б». «Спасибо, экскурсия – супер! Дядя Парис – крутой! Алина Безденежных, 7-й А». «Рельсин-центр, ура! Мне понравилось! Особенно павильон, где Президента хотели утопить в речке, а он всплыл назло врагам. Вован Верхотуров, 9-й А». «Мне запомнилось, как он один пошёл против танков и победил! Дима Кузькин, 6-й В класс». «Герой нашего времени! Дал нам свободу, равенство и братство. Земфира Глузняк. Хорошистка учёбы. 10-й А». «Горжусь дочерью нашего Президента! Живёт в Лондоне и очень похожа внешностью. Диана Петрова. 8-й А». «Правильно сказала тётя Тамара-экскурсовод, что Парис Рельсин – наше всё. Как Гарри Потер в книгах и кинофильмах. Паша Строганов, староста 6-го Б класса».
– Скажите, а что это за речка? Неужели у вас и вправду есть такой павильон? – как Данте Альгьери, задаю вопрос моей, образно говоря, Вергилихе.
– Ну как же в таком музее обойтись без того судьбоносного происшествия на мосту, когда на Париса Николаевича было совершено покушение? – отвечает она, взволнованно моргая длинными чёрными ресницами. – Коллектив художников из академии Грекова создал монументальную экспозицию «Подвиг демократа», запечатлевшую тот роковой и героический день. 
Понадобился особенно обширный по площади павильон. Зритель может воочию видеть подмосковную реку (её фрагмент полностью совпадает с оригиналом, а течение воды круглосуточно осуществляется с помощью гидротехнических сооружений), а также мост через реку. 
Голографическая картина покадрово воссоздаёт события: вот Рельсин с букетом ромашек стоит на мосту, ожидая важную для судьбы государства встречу, вот три фигуры в форме спецназа КГБ сталкивают его в реку, вот Париса Николаевича уносит бурным потоком, но Рельсин героически борется с крутыми волнами, несмотря на мокрую одежду и отсутствие двух пальцев на левой руке, вот наш лидер, к радости посетителей, выплывает на берег, где его спасает «Скорая помощь», прибывшая из Кремлёвской поликлиники. Надо откровенно сказать, потрясающая по драматизму событий мизансцена! И всё это нам подарили золотые руки уральских умельцев! 
Обязательно побывайте в этом павильоне! На всю жизнь запомните, как Рельсин отстаивал демократию для народа!

Мы прощаемся с нашими добрыми хозяйками. Пора в редакцию – писать в номер этот репортаж. А в музей, в наш уникальный Рельсин-центр, мы с вами будем возвращаться неоднократно! За один день, да что там – за месяц, там всего не обойти! Думается, каждый россиянин и россиянец, повинуясь велению гражданского долга и зову сердца, должен приехать к нам и посетить лучший и самый современный музей страны – Рельсин-центр. Человек выходит оттуда другим – обновлённым. Образно говоря, вдохновлённым – как прогрессивный зомби из общемировой учёной лаборатории поборников устойчивого развития. 
А у нас за дверями музея небольшая, но знаменательная остановка. 
Здесь, рядом с величественными зданиями, установлен огромный памятник Парису Николаевичу Рельсину. 
Вырубленный из непомерной глыбы уральского гранита, он гордо стоит перед нами – словно страж демократических перемен, воин за нашу свободу, за нашу с вами судьбу. 
Эту великолепную фигуру отдельные недоброжелатели не раз обливали по ночам въедливой фиолетовой или же чёрной краской, но уже с рассветом на выручку, в добровольно-принудительном порядке, приходили поклонники гения новой России и восстанавливали розовое сияние камня в первозданной чистоте.
Возлагаем живые цветы к подножию монумента (всякий желающий может приобрести их рядом, в цветочном ряду энтузиасток рыночной торговли). 
Ярко пламенеют гвоздики! Как наша память о великом человеке и земляке! Как наше сердце, бьющееся в унисон с эпохой! 
Недаром всё же говорят, что вслед за Рельсинбургом будут новые, востребованные самим временем переименования. А именно: Россияния станет Рельсиянией, россияне – рельсиянами. 
Самой судьбой Рельсинбургу суждено стать столицей новой, преображённой страны!
Верим, надеемся, ждём!

ЦИТАТНИК 

Кришнаитского я застал за беседой с незнакомым мне молодым парнем, у которого были какие-то модильянистые, без зрачков глаза. (Позже Паоло мне пояснил, что избыток абстрактного мышления размывает не только мысли, но и зрачки, на что я ему возразил: а у тебя, дружбан, в башке ничего портвейном не размыло?..)
На столе «Три топорика», плавленый сырок «Дружба» – стало быть, гость был осведомлён о предпочтениях хозяина. Юноша, судя по горящим глазам, находился в собранном состоянии, тогда как Паоло – в полуразобранном. Сквозь его опущенные ресницы чуть посверкивали искры, как первые звёзды на вечернем небосклоне.
– Не помешаю? – осведомился я. 
– Присаживайся, – сказал Кришнаитский. – Это Антоша, он же Тоша – начинающий любомудр. Накатишь для сугрева?
– Извини, у меня своё, – я достал красное сухое и налил себе полстакана.
– Мы тут с Тошей о нанотехнологии толкуем. Ты, случайно, не знаешь, что это такое?
– И случайно не знаю, и не случайно. Оно мне нужно?
– Да все уши по «ящику» прожужжали!.. Вот и Антон туда же.
– Береги слух смолоду, учил нас Бетховен, – заметил я.
– Кстати, а как вам, Паоло, «Лунная соната»? – спросил Тоша.
– «Где вы теперь, кто вам целует пальцы? Куда пропал ваш китайчонок Ли?..» – напел Кришнаитский. – Заметь, как неполиткорректно – «китайчонок». И никуда он не пропал – в красного дракона вымахал.
– Ему про Фому, а он про Ерёму, – напомнил я.
– Во времена Людвига воздух был чист – потому и печаль горька и светла. Теперь же дышать нечем – и луна жёлтая, как тоска.
– Беседы при жёлтой луне… – мечтательно воскликнул Тоша.
– Желтее некуда, – добавил я.
– …А нанотехноложество твоё – на, гляди! – Кришнаитский ткнул пальцем в раскрытый ноутбук, и голосом позднего Брежнева, с его партийным хагаканьем, прочёл вслух из Википедии: «Нанотехнолохия… предполахает манипуляции… с материалами и устройствами… настолько маленькими… что ничехо меньшехо… быть не может». Уразумел? Манипуляции, махинации – и ничего не разглядишь. Даже, по выражению Лескова, в мелкоскоп.
– В YouTubе про это передача была, – сообщил Тоша. – Убрали Чупайса с нанотехнологий, а этих… плодов деятельности… не обнаружили.
– Вот и я тебе о том. Нельзя увидеть то, чего нет, учил Демокрит, – Паоло, по своей учительской привычке, наставительно поднял обвязанный тряпицей палец. – А он понимал в атомах.
– От Демокрита до демократа один шаг, – сказал я. 
– И, похоже, он сделан.
– Но зачем им это? Я понимаю, прогресс науки, однако не до такой же степени. Зачем пилить под собой сук, на котором сидишь? – удивился молодой философ.
– Наивный ты человек, – улыбнулся Кришнаитский. – Во-первых, у них, как ты выражаешься, давно припасён другой сук, куда можно в случае чего пересесть. Во-вторых, они подпиливают не сук, а само дерево. И, в-третьих, никто не ведает, как эти технологии будут воздействовать на человеческий мозг, на мышление. – И он с выражением продекламировал: 

Как сладостно Россию ненавидеть!
Но слаще всё ж Россию разрушать.

– Чьё это? – спросил я.
– Как говорится, «Кармен-сюита» Бизе-Щедрина. Другими словами, Печерин-Кришнаитский. Его – первый стих, мой – второй, ибо актуально.
– Но почему? Они же тут родились, живут, наконец, богатеют до неприличия? – настаивал Тоша.
– Вот именно – до неприличия. Только этого мало, – спокойно заметил Паоло. 
– Не понимаю.
– Поймёшь, куда денешься.
– Может, хоть как-то объясните?
– Что объяснять? Тут палеозоология, замешенная на древнейших догматах, – темнее, чем формула нефти или крови. Заложенная в генах программа. Туда близко не сунешься без мистического фонаря… А откуда он у меня, не знающего даже того, что я ничего не знаю?
– Понятней не стало, – Тоша с расстройства залпом выпил вино.
Крякнув, он достал из нагрудного кармана куртки малого формата книжицу в свекольной обложке.
– А ведь я был там! – торжественно объявил он.
– Где? – спросил Кришнаитский.
– Ну, в Сколкове этом… когда начальство меняли. Подрядился на бирже труда бумажные завалы разгребать. И вот её-то и нашёл в одном нанокабинете, в мусорной корзине, – уборщица, наверное, выбросить не успела, – Антон кивнул на книжку. 
– Сколково от Осколкова. – Паоло пролистнул томик. – Ага, красная книжица товарища Мао, цитатник в помощь новым пропагандонам. Что, уже изучил или ещё не успел? – спросил он своего юного приятеля.
– Прочитал – да почти ничего не понял. Зачем, почему? В чём смысл? 
– А вот мы сейчас и разберёмся, – пообещал Кришнаитский. – Ну, например? – он вернул книжку Антоше.
– «Я перечитал всего Достоевского, и теперь к этому человеку не чувствую ничего, кроме физической ненависти. Когда я вижу в его книгах мысли, что русский народ – народ особый, богоизбранный, мне хочется порвать его на куски», – прочёл вслух Тоша. – Это изречение принадлежит Чупайсу. Что скажете?
– Да-а, с грамотёшкой у него, однако… Кого же «его» он хочет порвать на куски – автора или же русский народ? Если предположить, что этот грамматический ляп сделан сознательно, то, надо полагать, вдумчивый читатель желает прикончить и Достоевского, и народ. – Паоло сделал глоток «Трёх топориков». – Ну, Фёдора Михайловича и Троцкий с Лениным, помнится, мечтали пустить в расход. Кинулись с маузерами – а писатель сорок лет, как помер. Кремлёвские мечтатели! А вот «физическая ненависть» – это и есть, Антон, рудимент той самой палеозоологии, о которой я тебе толкую. Он и читал-то «всего Достоевского» только затем, чтобы подпитывать свою ненависть. За отсутствием Достоевского рвал на куски его страну, будто бы под предлогом борьбы с коммунизмом. И, заметь, Тоша, тридцать лет, как только этим и занимается – и ему это позволяют. Самый незаменимый, самый непотопляемый. Непотопляемей даже той субстанции, что в водоёмах всегда поверху плавает, – хоть в книгу Гиннесса заноси. Не потому ли теперь этого кадра на «устойчивое развитие» бросили? Спрашивается, чьё? Понятно, не России. Троцкий с компанией швырял Россию, как охапку дров, в костёр мировой революции – а ныне её желают разрушить и сколками-осколками обеспечить «устойчивое развитие» Запада. То же блюдо, лишь под другим соусом.
– «Россия как государство русских не имеет исторической перспективы», Егор Мордай, – прочёл Тоша.
– Ну, и это можно понимать по-разному. В том числе и так, что от русских необходимо избавиться, чтобы не мешали России в исторической перспективе. Только вот они единое целое и не существуют друг без друга, – заметил рассудительный Паоло. – Кстати, некий экономист Юргенс (почти немецко-фашистский «Юнкерс»), расшифровывает постулат Мордая: России мешают русские. Дескать, у основного населения страны очень уж дремучее сознание – и развиваться русские не хотят, только экономике мешают. Понятно, намекает учёный, что нужны оргвыводы. 
А другой кадр, его называют партийным идеологом, заявил, что страну населяет звероподобный сброд, которого просто нельзя пускать на выборы. Вот такие у нас, мягко говоря, идеолухи. 
Паоло забрал у Антоши цитатник и углубился в чтение.
– Пожалуйста вам! «Если Россия погибнет, вообще, в принципе я лично роптать не буду». Это мадам Старотварская вещает. Какой там роптать! – она спляшет от радости, затрясётся, как холодец из протухшей свинины. 
– Да уж, Старотварской там хватает, – подтвердил Тоша.
– Куда же без этой мадамы. Ходячая «Либерастия на баррикадах!», не в укор Эжену Делакруа будет вспомянуто. Или попугаиха каркаду, не в порицание попугаев и ворон, – продолжал Кришнаитский. – Вот, послушайте, что за перлы в её перловой каше о России и русских: «страна дураков и хамов», «беспозвоночная протоплазма». Или: «Жалкие, несостоятельные в духовном плане, трусливые спят у параши и никаких прав не имеют. Если таким давать права, понизится общий уровень человечества». Конечно, эта особа из той же блеяды пламенных троцкистов. 
– Что за блеяда? – спросил Тоша.
– Извини, приятель: мой неологизм. То ли от блеять, то ли от блевать ядом. Скорее, всё же, от последнего.
Кришнаитского было не остановить.
– Не берусь перевести «уровень человечества» с косноязычного на русский. Но вот как она заботится о людях: «Меня совершенно не волнует, сколько ракет выпустит демократическая Америка по недемократическому Ираку. По мне, чем больше, тем лучше. Так же, как меня совершенно не ужасает неприятность, приключившаяся с Хиросимой и Нагасаки». Или: «Апартеид – нормальная вещь». Или: «Почему это в Америке индейцы не заявляют о своём суверенитете? Видно, в своё время белые поселенцы над ними (заметим, опять косноязычный оборот!) хорошо поработали».
– Как же, целых пять долларов – за пару индейских ушей! – сказал просвещённый Тоша. – Вот так белые поселенцы сколачивали на красных свои первые миллионы долларов.
– Если бакс просветить светом жёлтой луны, то увидишь девиз: «Ничего личного, только бизнес». Разумеется, по-английски, – ответил Паоло.
– Кончайте вы про политику, уши вянут, – сказал я. 
– Нет уж, дозволь договорить! – Кришнаитский встал в позу трибуна и вознёс перед собой цитатник: – «Россия никому не нужна», некто Кхох.
– Что за кадр?
– Вроде бы министром при Рельсине служил.
– Кадры решили всё.
– Что там какой-то министр! Послушайте речи кандидата в президенты, Псюши Общак: «Сначала 1917 год, потом сразу 1937-й. Два подряд уничтожения элиты привели к тому, что Россия стала страной генетического отребья. Я бы вообще запретила эту страну».
– Так, может, затем и лезла в это кресло, чтобы запретить? – предположил Антон.
– Кто бы её туда пустил, – там кадры повежливей нужны. А грязный язык, его вовек не отмоешь. Так и быть, заканчиваю, – сказал Кришнаитский. – Напоследок самые продвинутые пакостники. 
Художница-акционистка Лена Хейдиз заявила, что её тошнит от русских дебилов, у которых нет ничего за душой, кроме болтовни и претензии на «великость». «Вы – ничтожные дешёвые глупые уроды, о которых стыдно даже руки марать». 
– Зато марать своим акционизмом полотна ей, наверное, не стыдно. 
– И, наконец, послушаем журналиста Панюшкина: «Всем на свете стало бы легче, если бы русская нация прекратилась. Самим русским стало бы легче, если бы завтра не надо было больше складывать собою национальное государство, а можно было превратиться в малый народ наподобие води, хантов или аварцев… Я русский, но я всерьёз думаю, что логика, которой сейчас руководствуется мой народ, сродни логике бешеной собаки… Мучения её окончатся, когда её пристрелят».
– Каково? – задумчиво глядя на пустую бутылку, добавил Паоло. – А почему, спрашивается, этому журналисту самому не превратиться в таракана? На радость, так сказать, Кафке?..
– Вот что я вам скажу, ребята, – обратился я к собеседникам. – Завязывайте вы с этими цитатами. Видите же: несчастный Печерин, коему в обед двести лет, со своей сладостной ненавистью к России – лишь мечтательное дитя в ползунках, по сравнению с этими мелкокалиберными бесами.
– Не скажи! – брякнул Кришнаитский. – Хероев, как говорят на Майдане, надо знать в лицо. И каждому – выдать по награде: одним – ордена Иуды всех степеней, другим, вроде этого журналюги, – орден Смердякова или генерала Власова.
– Не к столу будет сказано, – встрял Антон, – знаете, из чего фашисты гнали шнапс для полицаев? Меня только недавно просветили…
– Ну-ка, ну-ка, – подал и я свой голос. 
– Из говна! – радостно выпалил Антоша.
– Стало быть, даже фюрер имел кое-какое понятие, – сказал Кришнаитский и пошарил под столом. На скатерти снова появился портвейн «Три топорика». – Ну, за Победу, которую все они так ненавидят!
Мы выпили.
И, кажется, даже жёлтая луна, заглянувшая к нам в окно, немного посветлела.

ГУАНОЗАВР

(новая русскоязычная сказка)

Жил-был мальчик. 
Звали его Акакий. В обиходе – Акашка.
Курчавенький такой пузан, чёрные глазки, пухлые щёчки – очень пухлые. Понятно, прекрасный аппетит – ну даже чересчур. На улице Пончиком прозвали.
А дома звали его – Каша. Ласково, как малыша, – и потому что кашу любил, особенно с маслом. 
Бывало, наложат ему полную тарелку, а он мигом уплетёт и добавки попросит. Слопает и снова просит. И так, пока в кастрюле ничего не останется. Тогда облизнёт Каша ложку заботливым толстым языком – и ну стучать ею по кастрюле. От пустоты звонко получается, пацаны на улице гогочут:
– Опять Пончику не хватило!
– Ну и здоров трескать!
– Акашка – какашка!
Дразнятся – а это обидно. Что за некультурная детвора в этой стране!
Подрос Акакий, но лучше не стало. Такие габариты, что на троих хватит. Издалека видный пионер, а вместо уважения – обзываются. Новое прозвище появилось – Жиртрест. Дикари!
Однажды случай был. Дома накрыли стол к Новому году, а садиться рано. Разбрелись отдохнуть. Один Акашка в зале остался. Не стерпел – и смёл всё подчистую. Пришли домашние усаживаться, а он уже курочку из духовки догладывает и тортом заедает. 
Ну, шум, слёзы, брань – и тут Каше худо стало. Всё добро из него обратно попёрло – да, как говорится, по всем фронтам. 
Пока его, с головы до пят, утирали, отмывали, переодевали, «Скорая помощь» подоспела. Доктор дал слабительное.
Довели Жиртреста до туалета. Засел он там, надолго. И такую кучу навалил, что через край. Чуть санузел не забил. 
Врач подивился. Подобное, говорит, видывал только в глухой тайге, на медвежьей тропе. Человеку там не продраться сквозь дикие заросли, а косолапый свободно гуляет. За ним среди кустарника и зелёных будыльев словно умятая улица. И всегда посредине огроменная куча, будто египетская пирамида. А это мишка отдыхал после обстоятельного жора.
– Да у вас тут, если по-научному, растёт целый гуанозавр, – сказал Айболит напоследок.
– Гуанозаврик, – поправила бабушка.
Так Акашка, после Пончика и Жиртреста, стал Гуанозавром. Впрочем, мальчишки с улицы, пронюхав о происшествии, стали звать его Обкакием.
– Эй, Обкакий, выходи! Скучно без тебя.
– Акашка – Обкакашка!
Вскоре он подсел не только на еду, но и на печатное слово. Глотал что подвернётся, как пончики в буфете. Бывало, наберёт охапку книжек в школьной библиотеке, а через день тащит, пыхтя, обратно. 
– Неужто все прочитал? – удивляется библиотекарша.
– Угу, – процедит Гуанозавр. А сам уже елозит глазами по газетной подшивке. Столько новостей, и отовсюду.
Так и узнал Акашка, что в Америке люди соревнуются, кто больше умнёт хот-догов за десять минут. Хорошая страна – такое придумать! 
Хот-догами – горячими собаками – американцы шутливо называют жареную сосиску в тесте. Состязаются в честь национального праздника – Дня независимости. Стало быть, всей страной добивались свободы, чтобы вот так, на халяву, похавать. Да ещё и кока-колой бесплатно запить. Победителю – приз в тыщу долларов!
Вот бы мне туда, мечтал Акакий, я бы им показал. Рекорд – каких-то 76 хот-догов - принадлежит одному мордатому парняге по кличке «Челюсти». Что же, не плохо! Но Гуанозавр, глотая слюну, не сомневался, что уделает америкоса. И тогда… кто новый национальный герой Америки? Он, Акаша Пыкер! Фанфары, овации, слава! Наконец, приём у президента в Белом Доме, в его овальном, словно сдобная булка, кабинете.
– …Майн Рида будешь брать? – перебила его видения женщина за стойкой.
– Да читал уже… в прошлом году, – вздохнул Акашка, возвращённый в пропахшую книжным тленом и мышами действительность.

Ну, и книжное обжорство даром ему не прошло. 
Однажды, уже в комсомольском возрасте, ощутил Гуанозавр небывалое. Что отовсюду из него прут, вылетают, выскакивают, выползают слипшиеся, словно недопереваренные макаронины, слова, предложения, ошмётки полузабытых историй. 
Такое состояние было, будто бы он превратился в некую сплошную, как бы это сказать, книгорубку или словорубку. И теперь вся прочитанная прежде книжная масса, после жерновов, что внутри, просится из него наружу. И по выходе сваливается в кучу, наподобие фарша из мясорубки. Казалось, даже из пор сочится пар в виде букв, знаков препинания и птички над буквой «й». 
В общем ничего не оставалось вспотевшему от натуги Акашке, как схватить шариковую ручку и с её помощью направить дымящийся словесный фарш на чистый лист бумаги, а именно, в школьную тетрадку.
Только не хватило тетрадки: глядь, гуща залила лист, и другой, и третий. Через край уже льёт, расползается по столу, тетрадка оказалась где-то на дне. Вот уже и вся комната в этой словесной магме, даром что не пылает та и не дымится, только прелым, утробным духом несёт. Амбре, однако! И никак густого потока не остановить. Вот-вот всю квартиру затопит и попрёт в подъезд. А там соседи, домком – скандал обеспечен. Разборки простые и грубые: не иначе выселения потребуют.
В панике отвалилась у Акакия челюсть, заговорил он что-то, забормотал, заверещал, как радиоточка, что трещит от гимна до гимна, или же круглосуточный телевизор. И – о, счастье! – поток стих, напор уменьшился. Значит, с произнесёнными словами часть напряжения уходит в воздух, сообразил Гуанозавр. А как только понял это, затараторил будто оратор перед микрофоном.
Так у него перманентно и пошло: пишет и говорит, строчит и вещает. Иного выхода нет – не то дойдёт… до этой самой… полной гибели всерьёз.
Понятно, когда вырос Гуанозавр, то стал писателем, учителем и лектором. 
Пишет во всех жанрах, извергает из нутра то одно, то другое. Большая куча – роман, поменьше – повесть или рассказ, пошли диалоги – пьеса. А если выходит столбиком – стихи. Всё по уличной приговорке, которой дразнили в детстве: 

Будь другом – посери кругом,
Будь братом – посери квадратом.

Отнюдь не шуткой дразнилка оказалась! 
(Сортирный глагол поначалу царапал слух, но тут в киноиндустрии появился термин – «сериал», так что и краснеть не пришлось.)
А уроки и лекции льются из него, как пепси-кола из самой крупной пластиковой бутыли. Сладко и густо! Так много он начитался – что на любые темы.
И застонали полки книжных магазинов от многопудовой продукции Гуанозавра, замутился воздух аудиторий и радиоэфир пахучим, как из силосной ямы, духом от его речей. А ещё, в сопровождение, фейерверки в СМД – средствах массовой дезинформации, с трибун собраний и митингов. 
Выражаясь по-старинному, зело обилен собой Акакий Пыкер – как формами, так и содержимым оных. А уж трудами – и говорить нечего!
Конечно, случались и досуги, не без этого. Застолья после презентаций книг, приёмы у спонсоров, да и просто одноразовые посиделки. Вот когда Гуанозавр представал во всём диапазоне своей натуры.
Бывалочи, одним махом пухлой десницы сгребёт к себе все закуски на столе – и ну трескать за обе щёки. А шуйцей тем временем сливает всю выпивку на столе, даже из чужих рюмок, в самую объёмистую посудину, чаще прочего – в цветочную вазу. И – в свою широкую, как у сома, пасть! Как говорится, ем, ем, да и напьюсь. Не успеют сотрапезники рты раскрыть от удивления, как всё со стола сметено – пустыня!
– Да ты, брат, Гаргантюа у нас какой-то Пантагрюэлевич! – только руками разведут собравшиеся.
– Кто работает, тот и ест, – простодушно ответит Гуанозавр.
– Ну да, челюстями.
– Организм требует!

Где звук, там и отзвук, где таланты, там, естественно, и поклонники. 
Море читательского восторга вспенилось однажды достойным гребнем. Некто Юз. Овских написал про Гуанозавра, что это один из самых талантливых русских писателей, «если не самый». Что пишет он «так складно и ладно, на таком образцовом русском языке, что и сам Лев Николаевич мог бы почувствовать себя графоманом» после прочтения его творений. 
Ничего русского в писаниях Гуанозавра, конечно, никогда не было и быть не могло – и он это хорошо знал. Разве что язык – да и то он какой-то лишь внешне похожий. Русскоязычный, что ли. Но все подобные ему авторы, как по команде, говорили о себе, что они – русские писатели. Кто знает, может, такая установка была. Или же потому, что русскоязычной литературы как явления нет, а вот русская существует. 
Увы или же на счастье, Лев Николаевич (надо понимать, Толстой) не сподобился познать «образцы». Да, быть может, и дотяни он – не понял бы ничего. Куда ему! Недаром, по Троцкому, это был лишь писатель-дилетант, писатель-барин, квасной патриот, создающий официальную легенду о «так называемой патриотической войне двенадцатого года». Благо, хоть звания «зеркала революции» не лишили.
Между тем почитатель писателя-профессионала Гуанозавра продолжил свою мысль:
«Мне кажется, что даже великий Леонардо – это интеллектуальный пигмей на фоне нашего Акакия Зиновьевича».
(Смеем предположить, что тут речь о полузабытом итальянском художнике Леонардо да Винчи, ныне еле заметном в свете сияния звезды голливудского киноактёра Леонардо ди Каприо. Мелковат вышел первый Леонардо супротив Акакия Пыкера, как средние века перед новым временем.) 
Однако пора обратиться к авторитетному мнению современного мыслителя Эм. Терпениера, который прямо сказал о значении Акакия Пыкера:
– Кто, как не он, открыл миру правду, а именно, что «Война и мир» – плагиат, что Лев Толстой отнюдь не писал этого романа, а воспользовался черновиками другого писателя. Кто, как не он, даже не упоминая о плагиате Шолохова (это давно решённый вопрос), сказал нам, что «Тихий Дон» – всего лишь «секс, экшен и фантастика». Акакий Пыкер – пророк, неутихающий творческий вулкан! Это наше и ваше всё!
Мейнстримом в словоизвержении признанного вулкана, естественно, стали величие и liberty-свобода – понятия, вовсе неизвестные, по свидетельству продвинутых либералов-либерастов, в этой тёмной, заражённой деспотией царизма и коммунизма стране.
Взять, например, планету Земля, рассуждал Гуанозавр. Где она всего шире? Разумеется, на экваторе. А что такое экватор, как не талия Земли! Почему же тогда над моим животом с детства смеются? Почему не видят моего величия? Не иначе всё это от зависти, хронического недоедания и плохого пищеварения быдлоидов, мнящих себя народом. Верно заметил романист Гроссман, что в русской душе во всём, начиная с русской веры, живёт крепостная душа. Ему ли, великому русскому писателю, знатоку «Краткого курса истории ВКП (б)» и, наконец, моему предтече, не знать этого!
Да-а, угораздило же меня, сетовал Акакий, родиться в этом рассаднике тоталитаризма, жить среди этого народа и читать эту литературу. 
Однако тогда же, раз и навсегда, осознал Гуанозавр предназначение своего гения. – Надо в корне исправить гражданскую жизнь и литературу, подменить своим чужое, полностью изменить эту страну!

Разумеется, далеко не сразу он заматерел в своей сущности. 
Поначалу юный Гуанозаврик просто блуждал в мире литературы, как Алиса в стране чудес. Однако постепенно он стал осознавать свою душу, различать родное ей и чужое – и вдруг ощутил себя партизаном в тылу врага.
По меньшей мере, странные люди составляли население страны, где он пребывал. Никак их не поймёшь. Вот, например, тащится по улице навстречу мужичонка. После смены, наверное. Шатается, но ещё не падает. Сыро, промозгло, а у него и куртка, и ворот рубахи нараспашку. Что такое шарф, он, конечно, никогда не знал. В глазах тупая пустота и фатальное упорство. Где он успел залить зенки, в какой подворотне? На троих из горлА? Плавленым сырком заедал или же занюхивал рукавом? Серый весь, как погода в Москве. Тут, по осени или весной, не понять, то ли утро, то ли вечер. Столица, ети её!.. Получше места не нашли. То на финских болотах нагородят себе Венецию, то в лесах белоглазой чуди и мери теремков настроят. Пасмурно кругом, как в душе этого нелепого встречного-поперечного.
Как такие бросовые мужички могли пройти, с топором за поясом и клячей лошадёнкой, от Балтики до Дальнего Востока, от Арктики до южных границ? Освоиться на дикой земле, ужиться с аборигенами, создать империю, побеждать в бесчисленных войнах, причём то европейцев, то азиатов? Каким образом?!
А речь! Непомерный словарный запас. Дикая вселенная диалектов. На что им такое богатство, как и неимоверные дары недр?.. Это наглое их бахвальство: дескать, на мельнице русской смололи заезжий татарский язык? Сами-то кто? Скуластые, узкоглазые. Косорылые… Ну, хорошо, литературу, этот якобы золотой век, сотворили им дворяне по французским лекалам. Тоже мне, дырявым лаптем в протёртый суп! «Графинюшка!..» От графина, что ли? Благо, дворян перевели большевики за ненадобностью. Нате вам – бывшие крестьяне в словесность полезли. Деревенщики! Всё никак не навоются по своим загнувшимся в грязи весям…
Другой язык нужен – наш. Пусть и на этой варварской основе. Культурный, информационный, генномодифицированный, наконец – не в средневековье же живём!.. 
Как назвать? Геннорус, руссоген… или же – руссояз. Почему бы нет?
Ништяк, привыкнут… Разработки уже пошли! Наши разработки! Упрощение орфографии в революцию – паллиатив. Устарело и неэффективно. Необходимы коренные, системные перемены. На самом верном пути – наш Майкл Эбштейн, с его идеей изменить русскую грамматику по образцу английской. Он прав: русский язык навязывает нам неправильный образ жизни…

Гуанозавр, с присущим ему и в чтении аппетитом, проштудировал русскую классику двух последних веков, от золотого и серебряного до нынешнего, уже не очень понятно какого металла, и в общем ничего путного, генномодифицированного, в ней не нашёл. 
Если уж Лев Толстой сплагиатничал в своём романе «Война и мир», что от других требовать. 
Достоевский, мало того что мракобес, либералов не признавал, так и «за милую душу таскал идеи других писателей».
Гоголь чего-то намутил и не расшифрован. Казалось бы, в повести о Тарасе Бульбе всё кристально ясно – ан нет. По мнению Акакия, «мы вступаем в область темнот и догадок» и не знаем, про что «вещь», о чём и для чего она, собственно, написана. (Не ясно, правда, кто же это «мы», – скорее всего, либерасты.)
Гончаров в романе «Обломов», на его взгляд, крайне скучен, прочитать до конца никакой возможности, хотя пишет «больно хорошо».
Чехов – самый жестокий из русских писателей. 
У Горького особый нюх на патологическое, кровавое, уродливое, по страницам его прозы тянется небывалый парад уродств, извращений и зверств.
«Мастер и Маргарита» Булгакова – «вреднейшая книга», написана для Сталина и схожа с эпосом об Остапе Бендере (опять плагиат?)
Впрочем, что там говорить о писателях, когда первым плутовским романом Акакий Пыкер называет… Евангелие: там-де проповедник «откалывает» всякие фокусы, вроде превращения воды в вино, чудесных исцелений и воскрешения мёртвых.
В таком духе Гуанозавр и воспитывал на уроках школьников, а в лектории – слушателей. Лозунг его просветительства населения – понятно, для внутреннего пользования – всегда один:
– Ваши дети должны стать нашим будущим! Иначе – в этой стране, с этим народом и его историей – они обречены.
Взять, например, «Тихий Дон» Шолохова, – вздыхал Пыкер. Остаётся сожалеть, но поглядите, что за народ! Ничем не объединён, никаких моральных опор. «Все убивают друг друга запросто. И всё, что осталось, – тёмная стихия рода и необходимость сельской работы». Землю попашут, урожай соберут – а потом от скуки и безделья мочат топорами или шашками один другого.
Особенно же не по нутру было Гуанозавру – как преподают литературу в школе. «Доктрина русского патриотизма ужасно фальшивая». В среднем образовании всё запущено! Учат детей: «мы самые добрые, мы самые лучшие и самые чистые, поэтому сейчас мы всех убьём». 
В доказательство, он приводил того же Гоголя, «Тараса Бульбу», где, разумеется, на все сто прав Андрий, а не Остап. 
Старший сын бился с поляками за православную веру и погиб. Младший влюбился в панночку, перебежал к врагу. Понятно, внушает Акакий, старший – упёртый мракобес, а младший – сделал правильный выбор.
«А что мне отец, товарищи и отчизна!.. Отчизна есть то, чего ищет душа наша, что милее для неё всего. Отчизна моя – ты!» – говорит Андрий полячке.
Он пошёл с оружием на своих – и за предательство был казнён собственным отцом, Тарасом Бульбой.
«Милое» для «души» и есть новая отчизна, которой нужно служить. Соответственно, по Гуанозавру, никакой Андрий не предатель, а патриот – «милого». (Только вот, заметим, у Андрия хотя бы панночка была, а у нынешних Андреек – одни деньги да комфорт.)
Детишек – малых сих – лукавый Пыкер соблазняет «милым». Таким образом он воспитывает своих учеников врагами исторической России и будущими предателями Родины.
Недаром Гуанозавр публично заявил о своей заветной мечте – сделать всё, чтобы создать и напечатать в серии «Жизнь замечательных людей» книгу о генерале Власове.
Тут снова, как у Гоголя в его народной притче о двух сыновьях старого казака.
Раненный и пленённый в войну, генерал Карбышев, словно Остап, предпочёл муки и смерть предательству Родины. 
А здоровый и сдавшийся немцам в плен1 генерал Власов пошёл вместе с фашистами воевать против своей страны. Тот же самый Андрий, только вместо любезной панночки – Гитлер…

По многочисленным просьбам читателей, культуртрегер Эммануил Терпениер провёл в телестудии «Дождь на Фонтанке» беседу с Акакием Пыкером о самом для них наболевшем – о русском народе. 
Над сценой приветственный транспарант:
«Терпениер и Гольдентруд всё перетрут!»
В зале шёпот:
– Кто такой Гольдентруд?
– Ну как же? Неужели не знаете?
– Что-то знакомое… но не припоминаю.
– Это, как говорится, девичья, то есть природная фамилия гостя программы.
– Такая звучная, красивая! Я никогда бы не сменял.
– Как вы не понимаете? В этой стране так принято… 
Перед тем, как передать микрофон гиганту продуктивности, хозяин, Эм. Терпениер представил собравшимся Пыкера. В ответ – долгая овация.
– Вот, Акаша, – ведущий кивнул на полотнище. – Коллеги постарались.
– Да они у тебя остряки. Новая русскоязычная пословица вышла! – хмыкнул Акакий.
– Все, как один. Ну, что, перетрём тему?..
И, действительно, перетёрли они на славу!
Гуанозавр, тот так и сыпал откровениями и парадоксами:
– Россиянам нужно опьянение. Потребность у них одна – напиться;
– русские пословицы очень циничны всегда;
– граждане, в большинстве, инертны, не желают перемен. Простите меня, но это действительно идиоты. Ребята, я вам в лицо хочу сказать это: вы – идиоты;
– русское общество вообще похоже на болото и на труп;
– наша литература – торф для планеты, которым мир отапливает свои помещения. Газ какой-то болотный;
– нынешняя Россия многим представляется более актуальной угрозой, нежели когдатошний фашизм;
– одна из важных миссий России в мире – демонстрация глупости, обречённости;
– разговоры о российской духовности, исключительности и суверенности означают на самом деле, что Россия – бросовая страна с безнадёжным населением; 
– большая часть российского населения ни к чему не способна, перевоспитывать её бессмысленно, она ничего не умеет и работать не хочет; 
– российское население неэффективно. Надо дать ему возможность спокойно спиться или вымереть от старости, пичкая соответствующими зрелищами;
– рано или поздно Россия попросту перестанет существовать и тогда – хотелось бы верить – на её руинах начнётся что-нибудь принципиально новое…
(Последняя мысль, отметим, почти дословно повторяет пожелание юмориста и сатирика Жоржа Вонецкого, штатного «дежурного по стране», высказанное на полном серьёзе незадолго до его безвременной кончины.)
Ну, как говорится, так и далее.

Корчило Гуанозавра, когда эти смурные алкаши величали свою страну – Родина-мать, а свои леса, поля и степи называли – мать-сыра земля.
Дремучий-де, фальшивый квасной лексикон! 
Не потому ли, ещё по молодости, Акакий выпустил на пару с «одним жлобом» одноразовую газету «Мать», целиком на матерном языке. 
Об этом вспоминал хроникёр своей жизни прозаик Эдвард Апельсинов. Хронически скандальный писатель сообщает далее, что Пыкер за своё печатное хулиганство был задержан ментами, провёл ночь в ОВД, и что он «очень перепугался тогда». 
Эд. Апельсинов, наблюдавший не только творческий рассвет Гуанозавра, но и его восхождение в зенит славы, признаётся, что всё-таки не ожидал столь быстрого превращения «искреннего молодого человека» в высокомерного учителя и либерала, в такого «зловонного и самоуверенного» Савонаролу.
Несмотря на сугубую информированность, Апельсинов, похоже, был плохо знаком с детством героя своей реплики, иначе понял бы, что запашок появился гораздо раньше.
Правда, с годами он становился всё гуще и гуще. Так что в точности эпитета Апельсинову не откажешь.
Впрочем, в случае Гуанозавра «зловонный» – больше, чем эпитет. 
Это – его суть.
Напоследок Эм. Терпениер задал собеседнику самые остренькие вопросы, заранее припасённые для него:
– Между нами, Акаша, если тебе тут так не нравится, если всё в этой стране столь гнусно, что же ты не свалишь куда-нибудь к морю, в тёплые края? Мы-то с телезрителями понимаем, что в любом престижном университете за океаном или поближе такой талантище оторвут с руками и ногами… Конечно, у тебя здесь кругом пруха, башли текут рекой, но всё же, а?.. 
– Ты, Эмка, в чём-то прав, таки да. Порой хочется плюнуть и свалить. Однако у каждого из нас, бойцов издалека видимого фронта, своё предназначение, – это во-вторых. А во-первых, это – моя страна. Запомни – моя. Не какого-нибудь Иванова или Петрова, а – моя! 
– Ещё скажи мне, только по-чесноку: каково тебе, такому, мягко говоря, большому, упитанному чуваку, жить среди тех, кто, разумеется, от зависти, чуть ли не поголовно болен фэтшеймингом – осуждением полноты?
– Да ты, Эмма, на себя погляди. В напольное трюмо еле влезаешь, а уж в телевизор только бородою. Впрочем, скажу тебе по секрету: русские люди в большинстве потребители, заложники собственных желудков и почитатели сытости. Бум желудка у них, а не у меня. Чего они больше всего хотят – так это жить и жрать, а не работать. Вот же чревоугодники… Жить и жрать!
И они оба дружно загоготали в экран, тряся переваливающимися через ремень животами, толстыми щеками и тройными, как одеколон, подбородками.

ЗЛАТОУСТ

В Рельсинбурге, неподалёку от Рельсин-центра, появился новый памятник Рельсину. Сооружён благодарными земляками. 
Бронзовый гарант, во фраке, при галстуке бабочкой, стоит под углом в 45 градусов в обнимку с бронзовым же уличным фонарём. И только потому не падает. Морда лица, заметим, столь по государственному озабоченная, что сразу видно: деятель вдумчиво поработал над документами. Впрочем, левой рукой он держит за горлышко, по-видимому, ещё не совсем пустую бутыль, и для верности, дабы не уронить, зажал её коленями. Значит, малость недоработал, но есть надежда, что залакирует.
Жители называют это – правильным памятником.
Понятно, в отличие от того парадного, монументального колосса, что вырублен пропагандонским зубилом и предваряет собой Рельсин-центр.
А вот Гробачёву на исторической родине пока памятников нет. Лишь в признательной Германии, где Горби чтут как «лучшего немца».
Может, пора бы и в России поставить – только где и в каком виде?
В Кремле? Но там, за кирпичной стеною, уже Ленин сидит в бронзе и в думке – хотя, спрашивается, зачем? Мавзолея, что ли, на Красной площади не хватает?..
На государственной даче в Форосе? Скажем, скульптурная композиция: склонился первый президент СССР над случайно найденным на чердаке транзистором и жадно внимает сообщениям из столицы о путче. И такое, блин, выражение морды лица, как будто и в самом деле был отключён от правительственной связи и ничего не знает. В самодеятельности бы играть, в сельском клубе!.. 
Или всё-таки у одного из московских «Макдональдсов»? Представим: Горби, в компании внучки и жучки, воздел руку с куском заморского фаст-фуда – рекламирует пиццу-хат. Дёшево и демократично! Улыбается, довольный собой и гонораром.
Говорят, в Беловежской пуще будто бы ещё недавно стоял памятник трём подписантам приговора Советского Союза к высшей мере. Однако потом лесники и туристы засыпали инстанции жалобами на перманентный, в окрестностях, волчий вой, вороний грай, рёв зубров и медвежий рык, а также на катастрофическое увядание растений. И местные власти этот монумент вынуждены были демонтировать, чтобы успокоить фауну с флорой. Ночью, не спросясь начальства, – так сказать, по-партизански. 
Однако что всей этой бронзы многопудье перед словом!
Чертомырдин при жизни сам себе воздвиг памятник нерукотворный – словом! Своими нетленными офонаризмами. Этими летучими творениями быстрого разума, ставшими ярчайшим символом лихой эпохи.

Ниже мы воспроизводим доселе неизвестное публике эссе самобытного философа Паоло Кришнаитского о крылатых словах этого златоуста, прочитанное автором с высокой трибуны на Первых и Последних Чертомырдинских чтениях.
– Коллеги! (Сковырнув «бескозырку», припадает на минуту к бутылке) Скучно без Степаныча! (Занюхивает рукавом.) Без нашего Газпрома! Какая всё-таки глыба… Какой матёрый Газпромище!.. (Утирает пятернёй слезу.)
Один, один, среди всех этих лицемеров и болтунов, проходимцев и пятновыводителей, честно сказал: «Моя жизнь прошла в атмосфере нефти и газа».
Цэ нэ ваш Шэкспыр! Это – подлинная трагедия. Такого нанюхаться! Тень отца Гамлета, и та бы не выдержала. А Степаныч – осилил!
Возьмём ту же нефть. В палеозоологическом аспекте мы имеем перед собой малопонятного происхождения горючую жидкость с формулой, которую невозможно определить. Однако в аспекте мистическом это – кровь Земли. 
Только представьте себе человечество, которое с жадностью алкаша-проглота или, не дай Господь, вампира поглощает кровь заселённой им планеты. 
А кто на переднем крае? Нефтяник, добытчик, то бишь он – Степаныч!
Хотя эта тяжёлая маслянистая кровушка недр вроде бы не пахнет, от неё так и несёт духом, парами, воздействие которых на человеческий мозг и на психику столь же тлетворно, как и непостижимо.
А газ? Уж он-то шибает такой преисподней, от которой никакие респираторы и противогазы не уберегут. Недаром наши доблестные пожарники отчеканили афоризм: «Там, где газ, нужен глаз!» Степаныч и был, образно говоря, таким смотрящим глазом на лбу отечественной экономики.
Я не затрагиваю здесь финансовую сторону дела. Каждый знает: где нефть и газ, там и валюта. Кто считает, что деньги не пахнут, просто умалчивает о том, что они воняют. И крепко воняют!
Вот какой атмосферой дышал всю жизнь наш герой. (Делает два-три глотка из бутылки.)
Не удивительно, что в нём сформировалось своеобразнейшее мировоззрение. Так и возникла в его выражениях та уникальная алогичная логичность, которая нас изумляет, вдохновляет и окрыляет. Откровенно говоря, логика Степаныча, как нефть и газ, связана с потаёнными недрами образного мышления и лингвистики. По сути, это единственное достижение времени перемен.
Несомненно, Степаныч был самой харизматической личностью современной эпохи. Недаром он пророчески обронил:
«В харизме надо родиться».

А теперь плавно перейдём к образцам его офонаристики, которой нет и не будет аналогов в отечественной и мировой философии.
Начну с незабвенного завета Степаныча всем нам, любомудрам:
«Надо же думать, что понимать».
Известно, дурень думкой богатеет. Однако понимает ли он то, что надумал? Вот вопрос вопросов мышления.
Потому Степаныч и указывал:
«Я бы не стал увязывать эти вопросы так перпендикулярно».
Здесь он смело припрягает к современной философии геометрию. Вспомним, во времена древних греков эти две науки были неразделимы и создавали целостную картину мира, впоследствии утраченную нами. Степаныч решительно напоминает об этом, дабы мы не забывали о бдительности:
«Принципы, которые были принципиальны, были непринципиальны».
И ещё:
«Всё это так прямолинейно и перпендикулярно, что мне неприятно».
Наконец, он оставил нам, словно путеводную звезду, руководство к действию:
«Будем отстаивать это, чтобы этого не допустить».
А теперь позвольте мне (припадает на мгновение к посудине) с высот человеческого ума перейти к нашим, образно говоря, баранам.
Не просто приходилось ему, премьер-министру. Рельсин с утра до ночи с документами работает, рельсиноиды и рельсинята бюджет круглосуточно пилят и страну по дешёвке ихним западным партнёрам продают. А Степаныч – на хозяйстве. Прямо информирует бывших трудящихся, а ныне электорат:
«Говорю безо всяких – спад экономики ещё не полностью пошёл на подъём».
Спрашивается, почему? С присущей ему солидностью и мудростью отвечает:
«Раньше полстраны работало, а пол не работало. А теперь всё наоборот».
Выберет минутку – обязательно подбодрит народ добрым словом:
«Нам никто не мешает перевыполнять наши законы».
Советский навык! Его не пропьёшь, не удушишь-не убьёшь. Всё, что недовыполнено, будет перевыполнено. И наоборот. Надо лишь всегда быть на главном направлении.
Степаныч это понимал. И потому так трезво судил о положении вещей:
«Вообще-то успехов немного. Но главное: есть правительство».
Ещё главнее – что во главе правительства самолично он, Степаныч. И об этом тоже высказался, да как, по-народному крепко!
«Лучше быть головой мухи, чем жопой слона».
Согласитесь, тут попахивает не то что нефтью и газом, а мечтой – Индийским океаном. А как писал Шулеровский в своих воспоминаниях о будущем, чуден этот океан при тихой погоде, когда в нём омываешь после похода свои пыльные сапоги. 
Степаныч понимал: впереди трудности. А разве позади не было? Но ведь: 
«Мы выполнили все пункты от А до Б». 
Этого-то у нас никто не отнимет. 
И: 
«Есть ещё время сохранить лицо. Потом придётся сохранять другие части тела». 
Не нужно считать, что он жил лишь хозяйственными заботами. О, нет! А кто ж тогда воскликнул на весь честной мир:
«Болит душа о внуках и о стране»?
Да, не скроем, внуки были – потому что прежде были дети, и в этом Степаныч откровенно признавался:
«У меня приблизительно два сына».
Не эта ли душевная боль за всех внуков страны выработала у него нравственное кредо: 
«Мы так жить будем, что наши внуки нам завидовать будут».
Спросите: а народ? У премьер-министра твёрдый ответ:
«Народ пожил – и будет!»
Увы, не все это хотели понимать, отчего возникали проблемы. Такое уж население у нас изворотливое, что никак его не изживёшь. Как говаривал один кошкодав, их душишь-душишь, душишь-душишь… Порой не знаешь, что бы ещё такое предпринять? Но:
«Мы продолжаем то, что мы уже много наделали».
И вновь жизнеполагающее:
«Курс у нас один – правильный».
В политике и экономике, считал Степаныч, необходима последовательность:
«Мы до сих пор пытаемся доить тех, кто и так лежит».
Он хорошо понимал насущные нужды населения, ставя их в деятельности правительства во главу угла:
«Надо делать то, что нужно нашим людям, а не то, чем мы здесь занимаемся».
Взять те же проблемы с питанием – их Степаныч признавал немаловажными, требующими к себе постоянного внимания:
«Учителя и врачи хотят есть практически каждый день!»
Отметим восклицательный знак, поставленный лично премьер-министром. Здесь чувствуется удивление большого человека, остающегося в душе ребёнком. Глава Кабинета министров прекрасно понимал сложившуюся ситуацию:
«Как кто-то сказал, аппетит приходит во время беды…»
В такое непростое время необходима особая забота о подвижниках, которые трудятся на переднем крае:
«Страна не знает, что ест правительство».
Отнюдь не мелочи – что и зачем мы едим и пьём. И Степаныч формулирует основополагающие критерии потребления. А именно:
«Вино нам нужно для здоровья. А здоровье нам нужно, чтобы пить водку».
Самому важному для бюджета продукту он посвятил один их лучших своих офонаризмов: 
«Лучше водки хуже нет».
И за это все мы, собравшиеся в этом зале, и те, кто, припав к радиоприёмникам, слушает сию минуту прямую трансляцию моей речи, глубоко благодарны нашему Степанычу.

В своих крылатых, как Пегас, словах он на века запечатлел нашу непростую эпоху и место новой России в современном историческом процессе:
«Здесь вам не тут!»
Неспроста на мемориальной доске у бывшего кабинета нашего премьера золотом написан его бессмертный постулат:
«Хотели как лучше, а получилось как всегда».
В заключение, уважаемые коллеги, (следует завершающий глоток из бутылки с вытряхиванием в глотку остатних капель) позвольте мне поделиться с вами личными воспоминаниями.
Итак, Белгородщина, Хотмыжский холм. Невдалеке храм на округлой вершине, красующийся словно пасхальное яйцо посреди неоглядных зелёных полей и лесов, в виду плавных изгибов Ворсклы.
Здесь, на древнем славянском пограничье, в недавние добрые времена встречались представители трёх братских народов – русского, украинского и белорусского. Встречались они регулярно, летом, раз в два года. 
Пёстрая толпа народу ждёт дорогого гостя – премьер-министра России.
И вот он подъехал на чёрном, блестящем, как иноходец, «Мерседесе». Улыбаясь, выходит к народу. Встречают Степаныча, как полагается, хлебом-солью на рушнике. Молодая девица подносит гостю заветную чарку.
Народ затаил дыхание. Степаныч залпом опрокидывает серебряную рюмку. Занюхивает и закусывает отломленным кусочком каравая. Словно бы задумывается. Ветер колышет поредевшие пряди на голове матёрого оренбургского казака, прожившего в пахучей атмосфере нефти и газа, а затем Кремля. Минута, другая… Напряжение сгрудившейся вокруг него нарядной толпы достигает максимума.
– Ну… как?! Виктор Степаныч… каково?! Наша, местная продукция!
И, наконец, после паузы, бодрый глас всенародного любимца:
– Гоните дальше!
Шумный, как порыв вольного ветра, выдох облегчения. Стал-быть, понравилась!
И я признаюсь вам, коллеги, там был, мёд-пиво пил. По усам текло… (Тяжело соступает с трибуны, звяк пустой стеклотары под ногой.)

СПЕКТАКЛЬ

(расшифровка слово– и мыслеперехвата)

Театр уж полон, ложи (не путать с масонскими) блещут.
(Хотя кто знает…)
Да-с! 
Оно ведь, галстуки-то эти, как писали в толстых мутных книгах и в тощеньких брошюрках, лишь символ тайной клятвы. Дескать, чтобы ты, гад, не забывался, ощущал, что хрупка она, выя, что нарушишь данный обет – и узел немедленно затянется. Позвонки глухо, по ягнячьи хрустнут, и лживый твой язык…
Действительно ли, что проносится тогда в мозгу вся эта нелепая жизнь?
Ну, например:
«Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»
Ох, что за сомнительное слово – конспирология!
Нету же её, выдумка, обывателей морочить. Этот ещё доказал… Маркс, в доплатном письме к Энгельсу. Дескать, милый Фред, а не заваливаться ли нам вечерком посекретничать к братьям по (неразборчиво, видимо – разуму)… (чаше круговой)… (доброй кружке нашего пенистого…) – (ненужное вычеркнуть).
Лучше быть лучшим немцем, чем унтерменшем. Кто это сказал? Гегель, Гугль?.. Кто-то из них. Глянуть в интернете!
И чего скрывать – всё давно на виду.
Система тех или иных трубопроводов – на земле, под землёй, под водой, по электронным венам, жилам, капиллярам, из банка в банк, через границы, параллели, широты, материки, галактики, метагалактики. И все – под предельным давлением. Высасывают, как мошка и комарики кровь или же как слоновьи хоботы питательное, – всё, что ни придётся: нефть, газ, металл, золото, камешки и, конечно, деньги, деньги…
Точно сказал классик… в комиксах, в мультяшках… этот, как его, царь Борис (с посохом) – гаранту Парису (с бутылкой): «И еврики кровавые в глазах…»
Ах, эти сладкозвучные термины: евробаксы… баксоевры… биткоэны, недобиткоины… биткаины… Это раньше был Людвиг ван Бетховен – а теперь он Людвиг ван Биткоин.
Театральная оптическая финтифлюшка, подзорная-обзорная труба, армейский бинокль: о-о-о! все наши в сборе (эхом: все наши в своре)! Фраки, вечерние платья, блеск обнажённых рук и брюликов (красивое, величественное всё же было имя, и такое торжественное, как роскошная люстра, – Дора Бриллиант!). Глубокие, как обморок, декольте, ароматы парижской косметики, импозантные партнёры, хитро и умно посверкивают стёкла очков (шутить изволите!). И, главное, волнами, нарастающими душистыми приливами – этот оживлённый шум ожидания, мягкий тяжелобархатный перелив кулис, предвкушение живой игры (а неживая бывает?..).
И вот, едва колыхнув ниспадающую шелковистым водопадом материю, появляется распорядитель.
– Дамы и господа! Па-а-пра-шу-с… вашего любезного внимания! На премьере нашего спектакля – присутствует – ну же, ну, аплодисменты в студию! – Тот! – Чьё-о-о!! – Имя-а-а-а!!! (Овация нарастает, все взоры устремлены к резной, изукрашенной сусальным золотом роскошной ложе). Да-с, чьё дорогое всем нам имя вы уже прочли на афишах, ради встречи с которым вы сегодня и пришли в этот зал, чтобы разделить с нами…

…В мерцающей драгоценными искрами бархатной глубине президентской ложи медленно поднимается, привстаёт, ширится нечто одутловато-грузное, полузнакомое, разодетое, раздутое, зеленовато-жёлтое, мертвенно пухлое, жухлое, тускло отблескивающее и потно-плешивое… Игра теней? приснившийся кошмар? подрагивающий, точащийся жирным холодцом мираж?.. Неужели он?..
Застылый, влажноватый жабий оскал вдруг криво прорезает этот олицетворённый студень, подагрически подёргиваясь, всползает кверху, в знак приветствия, рука… 
Кому, чему они рукоплещут, отбивают ладони, что-то радостно выкрикивают, вот уже и скандируют, сверкая улыбками, ослепительно белыми искусственными зубами, рассыпая своими побрякушками, запонками мириады сияющих разноцветных огней? Или не видят, что это уже не он, а оно? Что Бог уже пометил шельму той самой личиной, которую человек заслужил всей своей жизнью?

…– Ба, да тут весь старина Форбс, хоть сверяй по золотому списку!
– Форбс не дурак: кого указывает, а кого и не упоминает, ежели, конечно, заранее уплочено.
– Не говори, предоплата – двигатель бизнеса.
– Ничего личного, кроме личного пользования.
– Весь не весь, однако многие.
– Остальные шлют воздушные поцелуи из Лондона, Майами, Сен-Тропеза, Парижа, да мало не покажется откуда.
– С бортов яхт, в сопровождении подводных лодок, вертолётов, бомбардировщиков дальнего действия с дозаправкой в воздухе…
– Приплюсуй – межконтинентальных ракет, космических кораблей на случай, если придётся валить с этой планеты на более безопасную.
– Споёмте вместе: «На пыльных – тропинках – далёких планет – останутся – наши следы!»
– Ещё бы не остаться: посчитай, сколько триллионов евриков и баксиков выпотрошили из этой завалящей недерджавы, неудержавы.
– Бери то, что никому не нужно, но что нужно тебе. 
– У кого нет миллиарда, пусть идёт в жопу!
– Рифма – в Европу, то есть: а мы – в Европу.

…О, да! Если бы не я! Верно заметил кто-то из популярных авторов: здесь ничего бы не стояло, когда бы не было меня. И, конечно, её, моей Раисы. Мы, мы с нею начали – и процесс пошёл! А теперь они стоят и аплодирует. В нашу честь! Это – признание. Награда. Это останется на века! Поднять такую косную, неповоротливую страну! Расшевелить, пробудить горячим словом. Развеять тысячелетнюю темноту. Наконец повести к вершинам цивилизации! Добиться мирового признания!.. Кому, кому на Земле это было бы по силам? Я спрашиваю: кому?! А мы с нею, такой умной, принципиальной, волевой, такой неотразимой в минуты вдохновения – о, как всё это волнительно!.. Да, мы с нею, взявшись однажды за руки, дали клятву верности идеалам – и пошли вперёд! Несмотря ни на что, шагали к цели! Уже потом: всенародная любовь, дача в Форосе за миллиард «зелёных», ещё такая же там же на юге, сияющая солнцем и морем Мальта, встречи с мировыми лидерами, блестящие приёмы, овации, Нобелевский комитет стоя аплодирует, король лично вручает медаль, преподносит букетик цветов, алмазная слеза на щеке моей отважной спутницы жизни, законная гордость за пройденный непростой путь, за созидание обновлённой страны – полноправного члена мирового сообщества… 

– …Итак, дамы и господа, мы начинаем представление. Но прежде всего, от имени дирекции и коллектива театра Наций, – так и хочется сегодня сказать: Объединённых Наций, всех наций планеты Земля, которые, без сомнения, в этот час незримо присутствуют вместе с нами в этом прекрасном зале, – позвольте выразить глубочайшую благодарность нашим дражайшим спонсорам. А это такие известные в цивилизованном мире организации, как древнейший, прославленный деяниями фонд Иуды Искариотского, знаменитый фонд Сороса, фонд нашего незабвенного Сахарыча (не устанем повторять: простите нас, Андрей Дмитриевич!), всемирно влиятельная фирма «Каин и сыновья», непревзойдённый фонд Билла и Мелинды Гейтс, всепланетная сеть фастфуда «Пицца-хат» и многие, многие другие продвинутые финансовые объединения, приславшие в честь этого грандиозного события свои приветственные адресы и, что существенно для труппы и нашего будущего, солидные чеки. Спасибо вам! Все вы, образно говоря, в наших сердцах и кошельках!..

– Сколько же ему стукнуло?
– Стукнет!
– Трубят в трубы трубачи – стук-постуки стукачи.
– Столько не живут.
– Сто лет в обед – считать уж нечем, если под вечер.
– А Рельсин уже давным-давно, как перешёл на трезвый образ…
– Образ чего?
– Ну, скажем, послежизни.
– Неужели там не наливают?
– Тогда он ляжет на рельсы.
– А я лягу-прилягу...
– Так он же в мавзолее. А там наверняка спирт полагается… для протирания.
– Пьём всё, что горит, – горим всем, что пьём!
– Если бы не они, сидеть нам всем на окладе младших научных сотрудников. 
– Мы сами с усами!..
– Ну, за них с нами и за нас без них!

…Да, это я. Таким я и был. Улыбчивым, гибким, напористым. Обаяние плюс инициатива! Раюся сказала мне тогда, в первый раз: какой же ты инициативный! А как говоришь – заслушаешься! Вон и она – как похожа! Лёгкая, стройная, с комсомольским задором. Вместе – через все преграды. Будущее принадлежит нам, и только нам. Как же она была права!.. Наши прогулки по набережным Москвы-реки, мечтания… Прошли годы – и мы снова вместе идём, теперь по набережной Фороса… по кремлёвским дорожкам. Охрана отпущена, наблюдает издали, а мы идём, обмениваемся мнениями о прошедшем дне, намечаем планы на день грядущий… Как правдиво всё это отражено в спектакле! Не забыть высказать артистам благодарность, конструктивные пожелания. Ну и, само собой, режиссёру, этому… как его… Алвису Хермудису… Хермудиласу?.. Имячко! Но молодец, хоть и мудилас! Не забыть напомнить помощнику, чтобы записала, как правильно. На фуршете, в ответном слове, поощрить небольшим спичем, поднять в честь всех мастеров сцены бокал… Они запомнят, внукам будут рассказывать, как на премьере я лично сказал им, что… (неразборчиво; запись обрывается).