Звёздочка

Любая эпоха имеет два лица. Она терпеливо принимается переделывать по образу и подобию своему тех, кто вылеплен из глины, и с ожесточением набрасывается на тех, кто высечен из гранита. Что ожидает маленького человечка, бодро шагающего с ранцем в школу?

В августе 84-го я две недели ходил на «подготовку». Это были двухчасовые занятия, на которых наша первая учительница Валентина Сергеевна тестировала нас. На первом занятии мы степенно расселись за парты, всем видом показывая какие мы взрослые и серьёзные. Но Валентина Сергеевна, словно пушинку смахнув с рукава, быстро сбила с нас эту спесь и заставила плясать под свою дудку. 

Сами уроки больше походили на репетиции. Валентина Сергеевна учила нас повторять речёвки от звонка до звонка, добиваясь и слаженного звучания хора, и усвоения нами на будущее таких правил, как: «На уроках не болтай, как заморский попугай!» или: «Только тех, кто любит труд, октябрятами зовут!» Видимо, её жизненное кредо было: «Меньше слов – больше дела».

Валентина Сергеевна была невысокой, крепко сбитой, но не толстой, кучерявой брюнеткой с чёрными вдумчивыми глазами, говорящей густым басом. У этой пожилой женщины, всю жизнь просидевшей над тетрадками своих учеников, голова всегда была немного наклонена вперёд, отчего её взгляд исподлобья казался мне особенно проницательным.

Когда мы скандировали речёвки, Валентина Сергеевна внимательно прислушивалась к нам, как к разноголосому пению птиц в лесу, хмуря брови и пытаясь уяснить что-то важное для себя. Через несколько дней она задорно обратилась к мальчику, сидевшему на последней парте: «Ну-ка, Прудников, скажи нам в какой стране ты живешь?» Тот встал, нескладный и высокий, посмотрел на учительницу затуманенными глазами и промычал, растягивая по слогам: «В А-ме-ри-ке!» Класс ответил ему гомерическим хохотом, от которого мне стало не по себе. Прудников «тонул» под всеобщее ликование. Валентина Сергеевна широко улыбалась, но глаза её были непроницаемы. «А в каком городе мы живём, Прудников?» – продолжила она, когда хохот затих. – «В Мо-скве-е!» И снова неистовый хохот. После «подготовки» Прудникова отправили в тридцатую школу для умственно отсталых.

В сентябре начались уже настоящие занятия в школе. Нам выдали видавшие виды учебники, а родители обеспечили всем остальным. Уже на первом уроке я понял, почему мне стало жалко Прудникова. Валентина Сергеевна спросила: «Поднимите руку, кто из вас умеет читать?» Руку поднял только я. Товарищи смотрели на меня: кто с сомнением, кто с завистью, кто с испугом, кто с любопытством. Потом они все громко рассмеялись, очевидно решив, что это была шутка, а я густо покраснел.

На перемене ко мне подскочил Игорёк Пряхин, пухлый и белокурый голубоглазый мальчик с розовым поросячьим румянцем и веснушками на лице, вскоре проявивший себя как твёрдый «двоечник» и забияка. В руке у него была газета «Правда». «На, читай!» – сунул он её мне под нос. Я стал читать «Обращение Центрального Комитета...», и через минуту Пряхин не выдержал и заорал с перекошенным от злости лицом: «Ты всё врёшь! Ты не умеешь читать! Ты говоришь своими словами!»

Когда классная признала во мне «первого ученика», одноклассники смирились со мной, как с «белой вороной». На уроках Валентина Сергеевна меня не вызывала к доске и, казалось, не замечала вообще. Пока товарищи учились читать по слогам и считать при помощи палочек, я тайно мечтал о славе и, вспоминая недавнюю игру во дворе, в которой отличился пятью голами, представлял себя на месте то Марадоны, то Платини. К окончанию первой четверти у меня по всем предметам стояли одни пятёрки.

Дома бабушка с гордостью показала мой дневник деду, а тот, одобрительно сверкнув глазами, достал из шифоньера районную газету двадцатилетней давности, которую хранил как реликвию, хоть и называл язвительно «Брехунок». На первой полосе было фото деда, а под ним стихи: «В нём чувствуется выправка солдата. //С ним хоть сейчас и в бой и на парад. //Не даром ведь доверили когда-то//Ему бригадой в поле управлять». В общем, дед похвалил меня и назвал «молодцом», а я, скрепя сердце, назвал его «молодцом». Бабушка не могла нарадоваться и решила поставить тесто для пирожков.

Всё складывалось для меня хорошо, если бы не вездесущая советская пропаганда. Насмотревшись «Международной панорамы», я потерял покой. Мне стали сниться люди в лохмотьях, живущие на улицах Нью-Йорка в картонных коробках. Несчастные с посиневшими лицами и ввалившимися глазами тянули ко мне костлявые руки. Я просыпался выпуганный среди ночи и тихо плакал в подушку. Но потом вспоминал, что живу не в кошмарной Америке, а в советской стране, где люди не голодают, не замерзают и не ходят в обносках. Тогда я успокаивался и снова засыпал.

Но уже в первые школьные дни моя вера пошатнулась. На перемене Валентина Сергеевна вышла в учительскую, а к нам заскочили двое лохматых старшеклассников. Один из них стал поджигать и бросать в нас горящие спички, а второй нагонять страх своим диким криком. Мы бегали по классу, как перепуганные цыплята, оставленные квочкой.

Я выпрыгнул в открытое на проветривание окно, благо первоклашки учились на первом этаже, сел на бордюр возле дороги и уткнулся носом в колени. Мне хотелось крикнуть этим поджигателям: «Вы же комсомольцы! Наши старшие товарищи! Почему вы нас обижаете?!» Но я видел их жестокие холодные глаза и понял, что говорить бесполезно.

Ещё недавно Валентина Сергеевна втемяшивала нам: «Октябрята – будущие пионеры!» Но после горящих спичек и октябрятские звёздочки, и пионерские галстуки, и комсомольские значки потеряли для меня всякое значение, как нательный крестик для утратившего веру. Поэтому, когда перед днём брежневской конституции нас принимали в октябрята, я не испытывал радости от сопричастности к событию.

Да и само «посвящение» прошло уныло. После занятий учительница завела нас в столовую и выстроила в одну шеренгу вдоль рукомойников. В воздухе пахло кислыми щами, которые давали в тот день на обед. Лица моих товарищей тоже были кислыми и беспросветными. Под стук перемываемых на кухне тарелок Валентина Сергеевна, подбадривающе улыбаясь, поздравила нас.

Потом она каждому приколола к форме возле сердца рубиновую звёздочку с портретом Ильича. Причём у каждого, слегка оттягивая значок, проверяла – хорошо ли держится, не оторвётся? Не только мы, но и классная чувствовала себя в эти минуты в столовой не в своей тарелке. Она улыбалась, но в её взгляде сквозила неловкость. Мне было жалко Валентину Сергеевну, и я вымученно улыбнулся ей в ответ.

Если учительницы других начальных классов были молодыми мамами, озабоченными своими семейными проблемами, то нам досталась до мозга костей советская патриотка на пенсии. После второй смены, когда школа опустевала, мы оставались разучивать революционные песни. Любимой песней Валентины Сергеевны была «Варшавянка», которую мы пели раз по пять на день.

Учительница брала в руку указку, заменявшую ей дирижёрскую палочку, медленно кивала головой, и мы начинали. За окнами ноябрьская тьма и ветер, швыряющий мокрым снегом в стёкла, а в классе тепло и светло. Но я бы предпочёл оказаться на улице, где бушевала непогода, чем слышать пение своих уставших после уроков товарищей, похожее на жалобный скулёж: «Вихри враждебные веют над нами...» До сих пор, когда я вижу грустящего человека с поникшей головой, мне кажется, что он поёт про себя «Варшавянку». И как только песня его отпустит, человек поднимет глаза, улыбнется и снова займётся своими делами.

Но главная изюминка нашей классной обнаружилась в её миссионерской жилке. Сейчас мне кажется, что окажись она на острове людоедов, то аборигены не только не съели бы её, но и с восторгом приняли бы коммунизм и взяли за основу ленинский принцип: «Кто не работает, тот не ест».

На уроках классная часто читала нам рассказы об отцах-основателях советского государства, написанные в жанре житий святых. Обычно Валентина Сергеевна, любившая облачаться в коричневое платье с белым накрахмаленным воротничком, проповедовала стоя перед классом у доски. Лицо её будто озарялось изнутри и молодело, а голос звучал проникновенно и торжественно. Держа перед собой раскрытую книгу, она пристально смотрела в глаза тому или иному ученику. Учительница давно знала содержание книги наизусть, как хороший пастырь Священное Писание.

Меня впечатлили многие «житийные» рассказы. Один из них был о часовом, охранявшем Смольный. Красноармеец замерзал на посту, сжимая штык закоченевшими пальцами. Проходивший мимо вождь, не мог не обратить внимания на это безобразие: «Товарищ, почему вы без варежек?» «Так ведь не выдали, Владимир Ильич!» – печально вздохнул часовой и спрятал глаза от стыда. «Тогда будьте любезны взять мои!» – лукаво улыбнувшись, предложил Ленин. А потом Владимир Ильич повёл бойца в свой кабинет, напоил морковным отваром и долго беседовал с ним за жизнь. После разговора согревшийся часовой ещё крепче сжимал свой штык, высматривая с непримиримым блеском в глазах какого-нибудь буржуя.

Дома я сразу кинулся к бабушке, готовившей у плиты: «Сделай мне морковный отвар!» Она пробовала с ложки варившийся суп и чуть не поперхнулась. «Чи сказывся?!» – воскликнула бабушка. Потом, немного подумав, она сказала: «Сидай!» Достала из кладовки банку малинового варенья и заварила нам обоим крепкого грузинского чая. Мне было досадно, что бабушка такая непонятливая. «Бери лимонив, балда!» – с усмешкой в уголках сияющих серых глаз снисходительно-ласково пропела бабушка.

Я пил чай с вареньем и представлял, как в воскресенье утром бабушка уйдёт на рынок, а я выскочу следом и встану у подъезда, как часовой, без варежек, с клюшкой в руке. А когда бабушка вернётся, то уронит сумку на снег, всплеснёт руками и ахнет: «И-и! Змэрз як цуцик! – возьмёт меня за руку. – А ну ходим!» – и отведёт домой. Пока я буду греться на кухне у батареи, бабушка настрогает на тёрке морковки, зальёт её в кружке крутым кипятком и будет отпаивать меня морковным отваром и разговаривать со мной за жизнь.

Пока я так думал, бабушка вкрадчиво спросила: «Кто тебя этому научил?» Я вспомнил, как на днях перед уроками к нам в класс ворвалась мама Вероники Галай. Вероника была легкомысленной и бестолковой, как испорченный телефон, а её мама оказалась ещё и взбалмошной. Мама набросилась на Валентину Сергеевну: «Я получаю 90 рублей в месяц, а вы обдираете нас как липку! Где это видано, чтобы детям Никарагуа сдавали по 25 рублей?! Или может вы себе собираете?! Я пойду к вашему директору!» Никогда я не видел, чтобы нашу классную так ругали. Она сидела с опущенной головой, спокойно положив на стол руки, и слушала, как мама Галай с побагровевшим лицом распекает её перед всем классом.

Выждав, когда словесный напор старшей Галай иссяк, классная встала из-за стола, взяла скандалистку под локоть и с нажимом сказала: «Мы собираем со всех по 25 копеек. Это распоряжение директора школы». Галай молча отсчитала мелочь, положила на стол, а дочери рыкнула, как снова пробуждающийся вулкан: «Я с тобой дома поговорю!»

Подумав, что бабушка рассердится и пойдёт разбираться к Валентине Сергеевне, я ответил, что видел в кино, как Ленин поил часового морковным отваром. Бабушка горько улыбнулась и рассказала мне историю из своего детства.

В начале тридцатых годов в стране был страшный голод, от которого умерло много миллионов человек. Летом, в жару, на дорогах гнили почерневшие трупы, и их никто не убирал. Люди одичали и обезумели от ужаса, каждый спасался как мог. Бабушка тогда была семилетней девочкой и вместе с другими детьми собирала листья деревьев. Она их сушила на печи, измельчала, перетирая ладошками, добавляла щепотку соли и варила в котелке «суп». 

Тогда я понял, почему бабушка всегда во время еды сметала со стола хлебные крошки на ладонь и отправляла себе в рот. Её рассказ стал для меня противоядием. Истории Валентины Сергеевны о рабочих и крестьянах, питающихся картофельными очистками и морковным отваром, показались мне слишком радужными в сравнении с варевом из перетёртых сушёных листьев.

И до сих пор, гуляя по городу в ненастную погоду вдоль дорог, обсаженных пирамидальными великанами, я часто останавливаюсь и гляжу на мокрые, сорванные ветром листья, устилающие брусчатку вместе с выползшими на поверхность дождевыми червями. Я всматриваюсь в тонкие прожилки листочков, похожие на линии судьбы на человеческой ладони, и ощущаю присутствие бабушки в себе, как будто это она смотрит моими глазами и видит голодное лето 1933-го. Потом я поднимаю голову вверх, вижу над собой ветви деревьев, с которых продолжает капать после дождя, и внезапно приходит в голову мысль: за то, что я живу на свете, спасибо листьям тополей.

В один из унылых ноябрьских дней 86-го года я шёл в школу через дворы серо съёжившихся «хрущёвок». Рано утром было ещё темно и холодно. Асфальт, схваченный прозрачной коркой льда, блестел под фонарями. Где удавалось, я пробирался по замёрзшей и неровной земле. В чистом и звёздном небе высоко надо мной скользил зелёный мигающий огонёк. Я подумал, что это космический спутник, и меня охватило острое чувство надвигающейся катастрофы. Я представил, что, когда в классе начнётся политинформация с изучением прессы «Встреча в Рейкьявике не принесла разрядки! Программа СОИ будет продолжена!», тут-то нас и накроет рухнувшим на школу спутником.

В школу мы тогда ходили с ватно-марлевыми повязками, сшитыми мамами или бабушками. Валентина Сергеевна строго объясняла нам: «Как прозвенит десять звонков, все надеваем повязки и организованно идём в бомбоубежище». Попарно, взявшись за руки, мы спешили в подвальное помещение, оборудованное под стрелковый тир. Мимо нас проносились патлатые старшеклассники с деревянными муляжами «калашниковых» в руках. Всё это настолько меня впечатлило, что даже много лет спустя, когда мы сидели в казарме при полной экипировке пехотинца и ждали, пока дневальный возьмёт трубку и закричит: «Рота, тревога!» – мне казалось, что из офицерской канцелярии выйдет сосредоточенная и уверенная в себе Валентина Сергеевна и скажет, нахмурившись: «А ну! Кто тут ещё копается, как второгодник?!»

Пока я шёл мимо одной из «хрущёвок», из первого подъезда выбежала моя одноклассница Света Кащаева, щуплая остролицая девочка с карими печальными глазами и светлыми длинными волосами. От неё постоянно веяло сиротством и неприкаянностью . Света была похожа на собачку, потерявшую хозяина. Она с мольбой заглядывала в глаза людей, но этим только отпугивала их от себя.

«Сегодня скользко», – предупредил я. Она кивнула и, вжав голову в плечи, накинула сверху капюшончик красной болоньевой куртки. «И холодно», – добавила Света. Зелёный огонёк скрылся за большой и круглой луной, нависшей над городом, и больше не появлялся. «Наверное, спутник прилунился», – решил я. Мы со Светой молча пошли по обледенелому тротуару и внимательно смотрели себе под ноги. «Только бы он на нас с луны не свалился», – мрачно подумал я.

«Давай за Мухиной забежим!» – схватив меня за руку и умоляюще глядя в глаза, воскликнула Света. Надя Мухина жила на другом конце дома, построенного на склоне и плавно переходящего из пяти в шестиэтажный. Мы преодолели высокое бетонное крыльцо подъезда, а потом спустились в цоколь.

Я сразу почувствовал тяжёлый и влажный воздух подвала. Только вместо дверей кладовок здесь были квартирные двери с номерами. Дневной свет если и проникал сюда, то очень слабо, через маленькое горизонтальное окошко. Вдоль стен, выкрашенных грязно-зелёной краской, тянулись трубы, а на выбеленном потолке помаргивала лампочка. На площадке стояла чья-то детская коляска и велосипед «Школьник». За дверями квартир жильцы завтракали и гремели посудой. Где-то смеялись, кричали, переругивались.

Мы подошли к двери, обитой коричневым дерматином и пришпиленным к двп декоративными гвоздиками. Я поднялся высоко на носки, как балерина, и нажал на кнопку. «Тиу-тиу-тиу!» – раздался звонкий свист. Дверь нам открыла бабушка с добрым морщинистым лицом и большими натруженными руками. На ней был серый затёртый халат, поверх которого был повязан пёстрый фартук. Бабушка, улыбнувшись, наклонилась, и я увидел, что её стянутые в пучок пепельные волосы были перехвачены сзади обычным чёрным шнурком для обуви, как и у моей бабушки: «Вы за Надей? Она сейчас выйдет».

Надя Мухина была самой маленькой девочкой в классе. Она всегда ходила с двумя плетёными косичками и бантиками. Её тусклые, бесцветные глаза, сонно смотрящие из-под белёсых бровей, навевали тоску на окружающих. Бледное нездоровое лицо казалось ненатуральным. Как и многие сверстники, она была «двоечницей»-«троечницей».

Она вышла за дверь, и мы застыли, как вкопанные, на площадке. Света Кащаева с кричащими глазами утопающей уставилась на Надю и не могла до неё докричаться. Мухина равнодушно смотрела перед собой, а я уставился в пол, смущённый условиями, в которых жили люди подземелья. Наконец, Надя шагнула вперёд, а следом за ней и мы, как свита.

На улице мне уже показалось не холодно, а свежо. Дул ветер, раскачивая кроны деревьев, бельевые верёвки и скрипучие качели на детской площадке. Я подумал, что лучше бы этим людям, ютящимся в подвале, жить на улице в картонных коробках, как живут бездомные американцы из «Международной панорамы», и тогда Мухина не была бы такой тщедушной и невзрачной.

Я шёл посередине и чувствовал сердцем, что Надя и Света – это Тоска и Печаль, конвоирующие меня в школу. В соседней «хрущёвке», в жёлтом окне на третьем этаже, был виден силуэт Галай Вероники, не отличавшей рублей от копеек. Мама расчёсывала ей длинные-предлинные волосы. Я подумал, что если сейчас ещё и «Вероничка» выпорхнет из подъезда, то это будет уже слишком – Тоска, Печаль и Глупость.

Когда мы пришли на политинформацию, то нас ждал сюрприз. На столе учительницы не было привычных «Известий» и «Правды», зато на доске появилась карта монголо-татарского нашествия. Пока мы собирались, Валентина Сергеевна прохаживалась перед картой, как часовой, положив указку себе на плечо, и нетерпеливо ждала, поджав губы. Прозвенел звонок, и она быстро и ловко, как фехтовальщик, стала тыкать указкой в княжества удельной Руси, перечисляя их названия и когда они были завоёваны. Ламинированная карта блестела и переливалась на свету, и я решил подойти к ней после урока и всё хорошо рассмотреть. 

Валентина Сергеевна сказала: «Монголо-татары победили, потому что Киевская Русь была раздроблена». И чтобы этого никогда больше не повторилось, она решила нас сплотить, разделив класс на «звёздочки», в каждой из которых должно быть по пять человек. Со мною оказались Кащаева Света, Мухина Надя, Галай Вероника и Галищев Славик, крупный и упитанный мальчик, которого дома за «двойки» ставили на гречку голыми коленками.

Много лет спустя, когда я познакомился с книгами о масонстве, его ритуалах и конспиративных «пятёрках», то призадумался: а не была ли советская патриотка Валентина Сергеевна тайным масоном? Но тогда мне было не до смеха. Учительница обязала нас всех после школы возвращаться домой только со своей «звёздочкой», провожая друг друга по пути.

Мне до последнего хотелось верить, что это шутка. Холодным душем для меня оказались слова моего единственного друга Романа Ляхова. Когда после уроков, я привычно предложил вместе «по домам», он посмотрел на меня, как на ненормального: «Ты что! Нам же Валентинка сказала!»
Я разозлился и один пошёл домой. Возле школьной калитки меня окликнул Славик Галищев: «Э, ты куда почесал?» «Домой», – на ходу ответил я. «А мы?!» – не понял Славик. Я решил, что «умному достаточно», и ускорил шаг. У Славика была кличка «бригадир», потому что на уборке территории Валентина Сергеевна всегда назначала его старшим. Однажды Галищев сказал мне не по годам серьезную фразу: «Если ты и дальше будешь так работать, я тебя уволю!» У меня было большое искушение бросить метлу и «уволиться» самому, но потом подумал, что если классная напишет ему в дневник, что он не справился с поручением, то Славика могут опять поставить на гречку – и я удержался. Но если бы теперь он вздумал «уволить» меня из «звёздочки», я не стал бы возражать.

На следующий день Валентина Сергеевна задержала меня после уроков и, подозрительно оглядев, спросила: «Ты почему «звёздочкой» не ходишь?» Я ответил, что мне неинтересно с этими ребятами. Классная посмотрела на меня, как на отрезанный ломоть: «Ладно. Иди». Потом начались мелкие придирки. На уроке Валентина Сергеевна нередко лукаво сомневалась, покачивая головой: «Даже не знаю, что тебе поставить: маленькую «пятёрку» с большим минусом или твёрдую «четвёрку» с большим плюсом?» Я был за «пятёрку» с минусом, но тут-то она и прекращала игру: «Нет! Я лучше поставлю тебе «четвёрку» с плюсом, чтобы тебе было к чему стремиться!»

Потом началась зима. Снег украсил голые деревья и землю. Одноклассники продолжали ходить «звёздочкой», а меня домой сопровождала стайка пичужек. Они словно ждали меня после уроков, и когда я входил в детский сад, через который лежала дорога к дому, то белощёкие синички начинали весёлую перекличку, прыгая по берёзам с ветки на ветку и стряхивая с них пушистые снежинки. Я смотрел вверх, и у меня голова кружилась от этого искрящегося в солнечных лучах великолепия. И казалось, будто не воздух вдыхаешь, а воду студёную пьёшь. Это был воздух свободы.

Вскоре и Роман отбился от «звёздочки». Но домой мы сразу не шли, чтобы не напороться на «патрули» Валентины Сергеевны, а прятались возле школьной теплицы за гаражом с макулатурой. Воодушевлённые «побегом», мы, смеясь, плюхались на портфели, брошенные на снег, и принимались за наши «завтраки». Роман брал для меня бутерброды с копчёной колбасой, а я для него яблоки.

Мы были оба хроническими «нехватчиками», только каждый по-своему. Перед школой Роман два года жил с родителями на Кубе и рассказывал, что на «острове свободы» яблоки были деликатесом. Одно яблоко там стоило 20 копеек на наши деньги, поэтому яблоки резали и продавали даже половинками. Наверное поэтому Роман никак не мог наесться яблок в Советском Союзе и никогда не отказывался от них, если предлагали. Подобные чувства я испытывал к колбасе. Копчёную колбасу у нас продавали только по большим праздникам и за ней выстраивалась длинная очередь, как в Мавзолей, а родители Романа имели «блат» и могли «доставать» колбасу. 

Недолго длились наши «лукулловы пиры». «Глаза и уши» Валентины Сергеевны не дремали и донесли на моего друга также, как раньше и на меня. Учительница провела с ним беседу и объяснила ему, что он не прав. После уроков Роман, молча и пряча от меня глаза, плёлся за своей «звёздочкой», пытаясь изображать весёлость. Я сурово смотрел ему вслед и хотел воскликнуть: «И ты, Брут!»

Книги я читал с пятилетнего возраста и меня интересовали все гуманитарные дисциплины. И именно книги спасли тогда меня от отчаяния и одиночества. Они были моими лучшими и верными друзьями. Моя душа впитывала, как губка, волю, мужество, благородство и мудрость героев книг, и я ощущал себя иным человеком, не таким, как все.

При школе находился металлический гараж, выкрашенный зелёной краской, с двускатной остроконечной крышей. Он был наполовину заполнен «макулатурой», которую пионеры собирали по домам. Под давлением бумаги старые ворота выпирали вперёд, и сквозь щель были видны беспорядочно разбросанные газеты, журналы, книги. Мне непреодолимо захотелось туда забраться.

Я сложил сзади гаража один на один несколько кирпичей, встал на них, ухватился руками за козырёк, подтянулся и оказался на крыше. Потом перебрался, как в седле, поверху на другой конец, где подо мной выпирающие ворота образовали треугольный проход, через который я и проник в гараж. Я лёг на спину, ощущая под собой залежи ещё непрочитанного мною, и мне казалось, что не хватает воздуха, что я вот-вот задохнусь от счастья и сердце биться перестанет. 

Сначала я чувствовал себя, как та мультяшная мышь, резвящаяся в амбаре, полном пшеницы, а потом принялся рыться в россыпях человеческой мысли, как Али Баба в пещере сокровищ. Для начала я решил взять с собой «Сундук с серебром», «Жаку Крокана» и атлас истории СССР за 4-й класс, в котором была карта монгольского нашествия. 

На следующий день я заболел. Утром болела голова, ломило всё тело, поднялась температура. Я выпил аспирин, сел на ковёр, поджав под себя скрещенные ноги, и стал изучать атлас. Мои глаза внимательно следили за чёрными стрелками на карте, указывающими направление движения орд завоевателей. Монголо-татары через Самарканд и Бухару проникли в Волжскую Булгарию и разорили, не встречая серьёзного сопротивления, а потом, не считаясь с потерями, испепелили Рязань, Владимир, Торжок, Козельск, подбираясь к столице. Никто не мог их остановить. 

Я почувствовал нарастающий жар и слабость в теле, температура снова стала подниматься. В голове у меня помутнело... Я стоял на крепостной стене Киева и вместе с защитниками лил на головы татар кипящую смолу. Над нами свистели стрелы, а снизу доносились дикие вопли и проклятия изувеченных осаждающих. Но вот они пробили тараном городские ворота и ринулись внутрь. Защитники крепости обречённо ахнули и, схватив мечи, бросились вниз наперехват... Я потерял сознание и забылся.

Пронеслось несколько мгновенных лет и нашу страну захватили «иных времён татары и монголы». Мои одноклассники, которые ещё недавно по указке учительницы ходили «звёздочкой», теперь по указке родителей, начитавшихся «Огонька» и насмотревшихся российских «Вестей», избавлялись от пионерских галстуков и бравировали этим.

Игорёк Пряхин, отец которого одним из первых в городе открыл кооператив, воспрял своим нищим духом. Если раньше он заискивающе крутился возле тех, у кого можно списать контрольную, то теперь он приосанился и свысока поучал своих товарищей: «Покупаешь «варёнки», идёшь на «сотню», снимаешь «тёлку». Валентина Сергеевна ходила уже с новыми первоклашками, как утка со своим выводком. Она постарела и стала прихрамывать на левую ногу. Взгляд у неё был, как у раненого в бою, а на лице появились глубокие складки, идущие от углов рта вниз.