Рассказы

Случай на дороге

Здравствуйте, меня зовут Александр Суханкин, я канадский иммигрант. Приехал в Торонто из Алма-Аты и живу здесь уже семь лет. За это время я сократил своё имя до Алекса, нашёл более или менее стабильную работу по своей компьютерной специальности, купил в кредит дом, и от меня ушла жена. Жена ушла не к мужику, а к бабе. Здесь она вдруг поняла, что любит женщин.
11-летняя Маруська, наша дочь, разумеется, живёт со мной. Вот я написал «разумеется», но на самом деле вовсе и не разумеется. В Канаде гомосексуальным парам детей дают воспитывать с гордостью, фото таких семей печатают на первых страницах газет. Но, к моему счастью, бывшая супруга с её подругой растить Марусю не возжелали и удовлетворились тем, что моя дочь будет посещать их по выходным. Я бы, конечно, и это запретил, но если я только посмею не пустить Машку к матери, ко мне приедут двое, с конвоем. Оденься, скажут мне, и выходи. 
И тогда Машку отдадут матери насовсем, поскольку я – нарушитель прав женщины и гомофоб. А ничто в Канаде не является для её граждан более мерзким. Каждый приехавший должен зарубить себе на носу, что в стране этой уважать он обязан женщин, гомосексуалистов, полисменов и бобров с гусями – символы Канады.
Поэтому каждые выходные я отпускаю Маруську к жене с неописуемым чувством. Во мне кипят ненависть, стыд и страх. Страх, что дочка увидит что-то непотребное, что... в общем, вы понимаете, что в итоге я останусь без внуков. Да и без дочки. 
И тогда я буду совсем один. Я часто думаю об этом. Дочь – единственное, что у меня есть.
А женщины, спросите вы. А женщин у меня нет. Когда работал на стройке и ездил на подержанной машине, к женщинам подходить было бесполезно. Сейчас не шарахаются, но теперь шарахаюсь я. Последнее моё знакомство зовут Ольга, она тоже иммигрантка. Едем мы с ней в первую нашу встречу в моей машине, она в солнцезащитных очках. Я ей: «Какие у тебя очки красивые!». Она: «Хочешь продам? Всего 75 долларов». И тут же начала мне пропихивать, наряду с очками, какие-то пищевые добавки и фильтры для воды. 
Я даже и не знаю, есть ли здесь женщины, в мозгах которых не наступает замыкание, как только они понимают, что я не только сексуальный партнёр, но и потенциальный покупатель. А ведь я не уродлив, мне всего 35, и в Алма-Ате я женщинам нравился.
Я уже и не сужу их, канадских женщин. Система заглотнула их с каблуками, и даже наши иммигрантки, кто быстрее, а кто медленнее, перестраиваются. Однажды одна случайная знакомая привела меня в пустую квартиру и отдалась. Я думал, это любовь. Я трепетал, я чуть не плакал. А она, после всего, спросила, обведя красивыми глазами комнату: «Тебе здесь нравится?» И в ответ на мой неосмысленный, совершенный в состоянии аффекта кивок, добавила: «Хочешь купить?» 
Оказалось, риэлтор. И это квартира на продажу. Хозяева – в Штатах.
Я думал, это любовь, а это был «шоуинг».

***

Маруська в этом году пошла в новую, католическую, школу. Эти школы лучше, и я долго обивал пороги, чтобы туда приняли мою дочь. А мне в ответ говорили: «Нельзя, вы православные». А я им указывал на то, что у них учатся дети моих друзей – прихожан Украинской Православной Церкви. А мне говорили: «Да, потому что украинцы с нами сотрудничают, а русские – нет».
В итоге, через школьное управление и с помощью благотворительной католической организации, которая помогает всем, независимо от конфессиональной принадлежности, Марию всё-таки приняли. Одной её подружкой в классе стала еврейская девочка, а второй – иранка. Но я не стал спрашивать, сотрудничают ли раввины и имамы с католиками больше, чем православные. Радость – она молчалива, это недовольство кричит.
Раньше Машка училась в обычной государственной школе. И у неё были проблемы. Одна, например, возникла после того, как учительница сказала на уроке: «Все католические страны – богатые. А все православные – бедные». Маруся сообщила, что Россия до революции была одной из самых богатых стран, да и после революции превратилась в могущественную державу, а сейчас снова набирает обороты, даже флаг в Арктике поставила.
Этого делать было не нужно. Особенно про Арктику. Оценки у моей Мери упали. Потом мы съездили с Машкой на Кубу, оба были в восторге, и, естественно, что когда мы вернулись и в школе ей задали написать реферат про любую страну, она выбрала Кубу. Накатала десять страниц, на обложку приклеила фото Фиделя Кастро, Че Гевары, и нарисовала кубинский флаг.
Реферат вернулся с самой плохой оценкой.
А вскоре на Машку вызвали полицию за то, что она якобы сексуально приставала к однокласснице. Это выразилось в том, что девчонки повздорили в туалете, и моя со злости оттянула резинку на трусах у неприятной ей особы и отпустила. Вообще, оттянуть резинку у канадской девочки нетрудно – стринги у них выглядывают из джинсов, мода такая. Та пошла к директору и сказала, что Мария пыталась снять с неё трусы. Директор вызвал полицию...
Как нас запугивали полицейские – это не описать. 
И мы перешли в другую школу. 

***

Это было четвертого сентября, в первый школьный день. Марусю обещали забрать в школу на школьном автобусе. Она поднялась ни свет ни заря, нарядилась – белый верх, тёмно-зелёный низ, форма такая, – и стала ждать, пока проснусь я. Потом торопила, потом побежала впереди меня к перекрёстку, где должен был ждать автобус. Я смотрел на дочь и думал: как всё-таки славно устроены дети – у меня её школа оставила горький осадок, а она уже за лето всё забыла.
Автобус не пришёл. Мы простояли двадцать минут и поняли, что пора ехать своим ходом, иначе опоздаем. Машка страшно волновалась – в новую школу, в первый день, и опоздать! Только мы выехали из своего переулка, как ко мне сзади пристроилась полицейская машина. Мигает…
– Вы превысили скорость, – сообщила мне похожая на бульдозер полицейская. Она была в бронежилете и тёмных очках – совсем как в боевиках. – Ваши права!
Она разглядывала права, а я разглядывал её в зеркальце заднего вида. Типичная канадская ментура. По внешности их выбирают, что ли? Коренастая, твёрдо стоящая на ногах, этакий мустанг. Волосы – светлые, забранные в пучок. Сняла очки. Глаза – светлые. Они в большинстве своём голубоглазые, эти полисвумен. 
Знакомые, сталкивавшиеся с канадской полицией по всякого рода мелким делам – кто-то выгнал неплатящего квартиранта, другой совершил мелкую аварию – говорят, что полиция ведёт себя жёстко. Подозревают, что из нелюбви к русским. Но доказательств нет, напрямую никто ничего не говорит. А взгляды и тон к делу не подошьёшь. Коллега-араб говорит, что с ним обращались вообще как с животным. Вернее, хуже, чем с животным – к животным в Канаде отношение любовное. Так что, может быть, полиция вообще со всеми такая сволочная, а может, только с иммигрантами, и не важно из какой страны... 
– Ну когда же нас отпустят? – нервничает Маруська. Я и сам уже тарабаню пальцами по рулю. Опаздываем. Уж выписала бы Мустанг штраф и отпустила. 
А она пишет и по рации разговаривает. Выйти к ней и попросить отпустить нас быстрее – нельзя. Положено оставаться за рулём, а то могут принять за нападение. И начать стрелять. Случаи уже были. Когда стреляли, скажем, в семнадцатилетнего мальчишку, начавшего вытаскивать руки из карманов. Полицейскому показалось, что тот вынимает оружие, и пацана убили. Потом какая-то газета опубликовала число убитых полицией за последние десять лет – три тысячи человек. Внутреннее расследование показало, что полиция была неправа только в семи случаях...
– Ну хоть бы по ногам стреляли! – возмущалась тогда жена моего приятеля.
– По ногам нельзя – выживший потом полицейского засудит, потому бьют наверняка, – объяснял ей муж.
– Ну тогда должны делать контрольный выстрел! – смеялся я.

***

– Мне опоздание запишут! – Машка расстроена, чуть не плачет.
Выхожу из машины, руки держу чуть в стороны, как балерина, чтобы было видно, что в них ничего. Иду к Мустангу. Походка у меня при этом несмелая, а спина – согнутая. Так, наверное, крепостные к барину подходили.
– А можно я отвезу дочь в школу и вернусь? Это рядом, а то мы опоздаем, – прошу.
– Езжайте, – отвечает Мустанг. – Встретимся здесь же.
Я отвёз Марию в школу, она выскочила и побежала к входу. Увы, мне уже не познакомиться с учителем, не помочь Маруське найти, где её новый класс. Меня дама ждёт.

***

Мустанг меня верно ждала. Она вручила мне «тикет» – бумажку о штрафе. Я не спорил. Потому, что бесполезно. Этим можно только усугубить ситуацию. Я хоть и взволнован, но помню, что бобров и полицию надо уважать.
Когда полицейская машина уехала, я посмотрел в «тикет». Там было написано, что я ехал со скоростью 60 км/час по улице, где положено ехать со скоростью 40 км/час. Это было неправдой. Я ехал по улице, на которой движение – 60 км/час. Название улицы тоже было указано неправильно. Я решил идти в суд и оспаривать штраф. 
И тут я увидел, что и время, в которое меня остановили, тоже указано неправильно. Там стоит 9:22, а сейчас ещё 8:40. Сообразил, что в суде придётся доказывать, на какой именно улице дело было, а доказательств нет, но мне больше поверят, если я докажу, что и время указано неправильно.
Недалеко от моего дома – офис министерства транспорта. Я поехал туда. Должен успеть. Они увидят, что я в 9 часов у них, значит остановить в 9:22 меня никак не могли, значит они могут на штрафной квитанции написать, что я у них нахожусь в 9 утра уже со штрафом. Стало быть, офицер написала неправду. А там, где одна неправда, там и две... Так я рассуждал по своей русской логике.
В офисе министерства транспорта очередь. Я отстоял к окошечку, в котором сидел пузатый, будто надутый воздухом, блондин моего возраста. 
– Мы таких справок не даём! – сообщил.
– Но вы видите, что я у вас, а ещё нет 9 утра, а офицер написала, что я ехал в 9:22 с неположенной скоростью, – объясняю. – Если вы подтвердите, мне легче будет доказать, что и улицу офицер неправильно указала, и вообще зря на меня штраф навесила. Тут дело не в деньгах, просто, зачем обманывать?
– А откуда вы знаете, какое время указано на «тикете»? – нагнулся ко мне Пузырь.– Может, это московское время?
Я застыл.
– Может, это московское время, а может, нью-йоркское, а может, парижское, – вертелся на стуле служащий, и по выражению его лица я так и не мог определить шутит он или всерьёз.
– По торонтскому времени, – наконец, проронил я изумлённо. 
Он расхохотался.
– Не факт. Может быть, всё-таки время московское, так что платите штраф.
Старичок в очереди тоже рассмеялся.
– Это вы мне про московское время, потому, что я русский? – догадался я.
Пузырь смотрел с насмешкой.
– Вам нравится унижать иммигрантов, да? – произнёс я громко. Очередь оглянулась на меня, но я уже не видел лиц. Я вышел и направился к своей машине. Лицо моё пылало. Мелькнула мысль об отъезде домой, но дома не было, и я знал, что никуда я не поеду. В Алма-Ату не вернёшься, русские там, когда я уезжал, в девяностые, были людьми второго сорта, а второго сорта я могу быть и здесь. В Россию ехать? У меня нет гражданства, да и жена не даст разрешения на вывоз ребёнка. А без разрешения на самолёт не посадят.

***

На пути домой я увидел машину Мустанга. Увидел её внезапно, потому резко затормозил. Я хотел спросить у неё, зачем она написала не ту улицу, не то время и не ту скорость. 
Я вышел из машины и направился к офицеру. Я был во власти своей обиды, может быть, слишком резко захлопнул дверцу. Я заметил, как Мустанг в машине вскинула голову на этот звук.
– Стоять! – скомандовала.
Я остановился и стал задавать ей вопросы с расстояния в три метра. Пытался приблизиться, она не разрешала. И не отвечала.
– Зачем вы написали не ту улицу? – горячился я. – Некому, что ли, штрафы выписывать? Я превысил, может быть, на пять километров, а вы написали на 20. Зачем? Ну вы же человек, вы же не только офицер. Ну что вы молчите? Не в деньгах дело! Просто надо же правду писать!
Она молчала и как будто не обращала на меня внимания. Её глаз за тёмными очками я не видел. Я не заметил, что кричу и машу руками, и не услышал, как сзади меня остановилась другая полицейская машина. 
Я продолжал взывать к Мустангу на своём ломаном английском, а закончил громким по-русски: 
– Как вы мне все, нах... надоели! И ваши голые парады, и ваша держиморда-полиция, и ваши корыстные бабы со своим маркетингом!
– Ваши документы! – внезапно потребовала Мустанг.
– Будут вам сейчас документы! – крикнул я и побежал к машине. Мне показалось, что сзади кто-то крикнул, но я не оглянулся. Я сел на переднее сиденье и стал рыться в бардачке. Меня трясло. Почему она со мной так? Почему нельзя мне просто хотя бы ответить?! Сердце скакало у меня не в груди, а в горле.
– Стоп! Бросай оружие! – раздалось рядом.
– Какое оружие? – оглянулся я, вынимая из бардачка свой чёрный бумажник с документами.
– Руки вверх! Не двигаться! – неизвестный мне молодой полисмен стоял в метре от меня со странным прибором в руках. Он тоже был в тёмных очках. Да что ж они все, как роботы?..
– У меня нет оружия! – крикнул я и тут же вспомнил, что документы не в бумажнике, а во внутреннем кармане куртки, на груди. Я засунул руку в карман, и когда стал вынимать её, случилось нечто странное, я даже не успел понять что.

***

Внутреннее полицейское расследование показало, что погибший уроженец Казахстана А. Суханкин в день инцидента был оштрафован за превышение скорости и в отместку за это через час разыскал офицера полиции. До этого он обругал служащего министерства транспорта, и свидетели из очереди подтвердили, что мужчина выбежал из офиса министерства с пылающим лицом, ругаясь. 
Г-н Суханкин нашёл офицера полиции Эрин Уайтмор и стал угрожать ей расправой. Затем он побежал в машину, чтобы взять оружие. На требования полицейского наряда, оказавшегося свидетелем сцены, не реагировал. При попытке Суханкина вытащить оружие, офицер Роберт Уиллис применил к нему Taser – электрошоковый пистолет.
Случайные прохожие подтвердили, что мужчина кричал на женщину-офицера, а затем побежал к своему автомобилю и стал рыться, как будто что-то искал. Бывшая супруга погибшего Ирина Суханкина сообщила, что её муж принимал таблетки от депрессии, иногда выпивал, и был груб и нетерпим. Он неоднократно на почве гомофобии оскорблял её и её гражданского партнёра Барбару Миллер, грозился убить г-жу Миллер и г-жу Суханкину, говорил, что их несовершеннолетней дочери такая мать не нужна. Г-жа Суханкина также подтвердила, что у её супруга было больное сердце.
В машине А. Суханкина обнаружен перочинный нож, который мог бы быть употреблён для убийства. 
Патологоанатомическая экспертиза показала, что у погибшего Суханкина был врождённый порок сердца и организм не вынес удара электрошоком. Внутреннее полицейское расследование показало, что Роберт Уиллис действовал в соответствии с инструкциями, защищая общественную безопасность. 

***

Марусю отдали матери.

А хочешь в Канаду?

Рекламный агент газеты «Монреальские ведомости» Михаил Панин женился для эмиграции. Тогда он думал, что женится года на два – на три, а вышло – надолго. За это время симпатия к супруге – а таковая поначалу была, превратилась в затравленную ненависть. Михаил подозревал, что Мила специально делает что-то, чтобы затянуть его процесс. Она мужа бешено любила и боялась, что получив вид на жительство, он уйдёт.
У Панина не было доказательств, что Мила вредит его иммиграционному процессу. Но было странно, что дело тянется так долго, а жену это будто бы устраивает. Она извела его ревностью, а в последнее время ударилась в религию – с горя видать. 
Михаил ненавидел её потому, что нельзя любить того, от кого ты зависишь и кого боишься. Мало кто не пользуется в данной ситуации своим положением. И Мила не была исключением, она вовсю пользовалась его зависимостью и сильно вымотала ему нервы. Она ежедневно сходила с ума от того, что у неё это была любовь, а он оказался – с корыстными целями. 
Если бы Михаил не был мягким человеком, он давно бы её придушил. А так во время её истерик он просто гладил её по голове, утешал: «Ну что ты, любимая...», и думал: «Ох, гадина, как ты мне надоела».
Он часто мечтал. Как уйдёт от этой полнеющей коровы, которая совсем двинулась на религии, зажигает постоянно какие-то вонючие свечи. А может, и не религия это у неё, а какие-нибудь «приворотные» свечи? Ещё неизвестно, не подсыпает ли она ему в борщ каких-нибудь лягушачьих лапок или ещё чего похуже, слышал он о разных гнусных женских приворотных средствах... Нет, он уйдёт и купит себе квартиру, новый автомобиль и найдёт свою истинную любовь. Она будет не такой, как Мила. Она будет моложе и красивее. Мила тоже была хороша девять лет назад, а сейчас распустилась. Новая любовь поймёт его тонкую душу художника и будет благоговеть перед его картинами. Она будет светским, нерелигиозным человеком. И у неё, хоть она и молодая, а ему уже 50, не будет в отношении него никакой корысти.
Он ведь и сам некорыстный человек, просто вначале у него с Милой были чувства, с её стороны больше, с его меньше, но всё равно был роман. Он не видел ничего предосудительного в том, чтобы жениться на ней для эмиграции – всё равно спят вместе, так отчего это не узаконить? Что будет дальше, он не загадывал. Ну, предполагал, что потом они могут разбежаться, однако не думал, больно ли это будет или нет кому-то из них. Скорее всего, нет, полагал Миша, потому, что до сих пор он разбегался с пассиями без трагедий. Любовь вянет рано или поздно, взрослые же люди – всё понимаем.
В начале брака у Михаила были чувства, однако они быстро улетучились, когда он оказался в Канаде в доме Милы на правах прихлебателя. Любое её слово – и он будет депортирован. Постепенно осталось одно желание – получить сокровенные бумаги и дать дёру.
– Как я её ненавижу! – говорил Михаил со слезами на огромных, озёрно-синих, соблазнивших столько женщин глазах своей сослуживице, журналистке Наташе. Ей он доверял, она ему сочувствовала. – Опять эта свинья за мной следила, сюда уже звонила – на работе ли я... Крыса! Крыса! Она мне проходу не даёт, письма мои читает, в бумагах роется, рекламодательницы звонят, она трубку в спальне берёт и слушает. Я как в тюрьме живу – от звонка до звонка. Не смею после работы задержаться...
Он плакал. Наталья смотрела на него, седеющего, но ещё не утерявшего обаяния, по-мужски привлекательного, и ей было его невыносимо жалко. И правда, уж получил бы вид на жительство и избавился от своей мегеры, думала она.
– Что поделаешь, – вздыхала. – Столько уже терпел, потерпи ещё чуть-чуть. Когда бумаг-то ждёшь?
– А кто его знает.
– А в Россию вернуться не хочешь?
– Ну, столько терпел, так что уж возвращаться? – отвечал Панин, грустно поглощая подставленные ему конфеты. – Опять же, с работой у меня тут всё хорошо, только змея эта мешает. А знаешь, как я буду жить?
Глаза его загорались, когда он начинал мечтать.
– Найду себе лахудру такую, как ты, молодую, и заживём. Я снова картины писать начну, а не только рекламой заниматься. Это ж Милка меня заставляет на рекламном поле пахать – ей всё денег мало, у неё дети от первого брака. А мне много денег не надо. Жильё купить, машину новую, а то эта вся уже проржавела, и всё. И буду творить. Рекламодателей с их выкрутасами подальше пошлю, надоели.
Раздался звонок.
– Мишу можно? – спросила в трубку Мила.
– Привет, зайка, – сказал Панин. – Кто трубку брал? А это наша новая сотрудница, Наташа. Я тебе не говорил? Ну, она уже тут три месяца работает. Ничего я не скрывал, вон её статьи – в каждом номере. Да, дорогая, выхожу, бегу...
Он положил трубку, провёл ребром ладони по шее, взял свою куртку и пошёл к двери. Там, обернувшись, он твёрдо сказал:
– Вот увидишь, Наташка, как только бумаги получу, брошу эту суку, и даже не предупрежу. Пусть ищет меня с полицией по всему городу, не отзовусь.

***

Вскоре Наталья уволилась из редакции. Панина она встретила через два года. Он сильно постарел, полностью поседел, выглядел потёртым и заброшенным. Пригласил в ресторан, хотел рассказать о своей жизни, спросить совета, ну и вообще «потрындеть».
Глядя на него, такого жалкого, она не смогла отказать. Она ехала в русский ресторан и думала, что вот до чего довела Мишу его мегера. И где у человека совесть, где у женщины гордость? Так мучить мужика, которому ты не нужна, так бегать за ним. Удавка. Про мужчин-насильников много говорят, а сколько женщин – насильниц! Или беременностью, или эмиграцией, или знанием тайн – сколько мужчин они держат и мучают!
Один автомеханик недавно признался Наталье, что живёт с женой из страха. Она сказала, что в случае развода она заявит, что он пристаёт к её дочке-подростку, а дочка это подтвердит. Посадят – не посадят – неизвестно, но то, что после этого сразу придёт полиция и заведут дело – несомненно. И из дома мужчину в таком случае выставляют, живи где хочешь, снимай, но платить за свой дом по счетам обязан. Запрещают подходить к дому на полтора километра и звонить жене. Разбираются обычно пару лет, зарплата уходит на адвоката и оплату своего дома и снятого жилья... В общем, приходится не просто жить с мегерой, а даже и немножко её любить. Вызывая в себе стокгольмский синдром.
Около ресторана на парковке она увидела машину Панина – все ту же старую, ржавую «Тойоту». В ресторане они заказали по шашлыку с рисом, по фужеру вина, и принялись «трындеть». 
Наталья рассказала Панину, что вышла замуж, по большой любви, и спросила его, как у него с видом на жительство.
Вид на жительство есть, ответил Панин. Он получил его в том же году, когда она покинула их офис. Вообще же, оказалось, Панин пригласил её по делу – обсудить его идею. Он хотел писать лечебные картины.
– Как это – лечебные? – поинтересовалась Наташа.
– Мои картины лечат, – стал с энтузиазмом рассказывать Михаил, и глаза у него загорелись. – От них идёт особая энергетика. Я уже и к специалистам их носил, в университет – они подтвердили. Профессор один заинтересовался, готов был помогать, но повесился.
– Как?!
– Ну так, повесился да и всё, не знаю почему. Жаль. А то помог бы мне... Теперь нужен журналист, который напишет обо мне. Я выбрал тебя, ты друг, не украдёшь идею. От моих картин исходит целительная сила, я и сам, понимаешь, непростой человек. Я вычислил – долго рассказывать как – что я происхожу от Моисея. Вот посмотри на меня...
Он повернулся в профиль.
– Похож?
– Не знаю, – хмыкнула Наталья. – Я Моисея не видела.
Когда Панина спрашивали, кто он по национальности, он всегда отвечал: «Во мне много разных кровей намешано». На шее под рубашкой носил одновременно крест и звезду Давида. Доставал наружу то, что требовалось по ситуации. Когда приходил за рекламой к евреям – звезду, когда к русским и украинцам – крест. Удобно. Киосаки бы не додумался.
– Наташка, это золотая жила! Я прославлюсь, тебе денег отсыплю, будешь моим пресс-секретарём. Вот увидишь, как мои картины будут расходиться! Куплю себе квартиру, машину... 
Панин начал мечтать, и Наталье всё больше и больше казалось, что он сошёл с ума. 
 – К моей картине надо прижаться – и боль как рукой снимет! – продолжал неистовствовать Панин. – Даже рак лечит. 
– Бога побойся. 
– Правда! Не веришь? А ещё у моих картин можно спрашивать про будущее...
Наконец до Натальи дошло, что Михаил уже не работает агентом и вообще нигде не работает, а сидит дома и пишет свои лечебные картины, которые, впрочем, как он сам признал, пока никто не покупает, потому что «надо раскрутить» и ещё «не всё готово».
– А на что ты живёшь? – поинтересовалась Наталья.
– У меня по разным газетам пятнадцать клиентов распихано, с них проценты получаю, – торопливо ответил Панин и снова перешёл на свои картины.
– А Мила как относится к тому, что ты не работаешь? – продолжала Наталья допрос.
Панин сразу сник.
– А Мила меня бросила. Сразу, как статус получил. Конверт раскрыла, прочитала и в тот же день сняла для меня квартиру. Сказала, что зря меня мучила своей любовью, попросила прощения, перевезла на новую квартиру – мебель свою отдала, вещей кучу, заплатила за первый и последний месяц и ушла. И с тех пор не поднимает трубку, когда звоню.
– И что? – не поняла Наталья. – Ты недоволен?
– Наташка, я не знаю, как мне жить. Я два года один. Мне не нужны молодые девки. И я никому не нужен. Я Милиным детям звонил, просил, чтобы помогли мне с мамой помириться, но она не хочет. 
– Ты ж её ненавидел...
– Ненавидел, а вот нету её – и всё, конец мне. Никто не любил меня, как Милка. У меня много женщин было, а таких – ни одной. А в картинах у меня тайна: я там в разных деталях Милино лицо прячу – где в узоре на окне, где в изгибах цветочных стеблей. Она и лечит.
Вытирая увлажнившиеся глаза, Панин развивал свою идею, а потом вдруг загорелся:
– Слушай, ты можешь мне помочь. Давай в газете разыграем, что мы с тобой любовники. Ты – известная журналистка, все обязательно прочитают, и Мила тоже. А она ревнивая, не может быть, чтобы это её не задело. Она мне и позвонит...
Наташа мрачно молчала.
– Ну, во-первых, у меня муж... – выдохнула. 
Про то, что её не украсит мнимая связь с седым и разбитым мужчиной на ржавом драндулете, она промолчала. Как и все творческие безумцы, Миша был равнодушен к чужим несчастьям. Делов-то куча – Наташкина семья. Он не говорил вслух, но был уверен, что ради него, Панина, такие букашки, как Наташка и её муж могут и расстаться. Потому, что он, Панин – Творец, и чтобы предоставить Творцу его Музу, обыкновенные людишки могут и помучиться. Ну что, например, значат терзания какого-то Пупкина и его жены, если решается участь быть ли Пушкину со своей Гончаровой?
Мишу несло, он выдвигал одну идею за другой, целью которых должно было стать возвращение Её.
Наташа отодвинула шашлык – мясо было несвежим, воняло. Она встретилась взглядом с хозяином ресторана и поняла, что он об этом знает.

***

Мила лежала под жарким кубинским солнцем. Рядом плескался бирюзовый океан, но ей было лень дойти до него даже несколько шагов. Глаза у неё были закрыты, а на лицо она набросила панаму.
– Этот лежак – свободный? – спросил её по-английски мужской голос с сильным русским акцентом.
Она выглянула из-под панамы и сразу поняла, что мужчина устраивается рядом не просто так. Кивнула.
Борис оказался из Новосибирска. Отношения их быстро перешли на интим, так как оба были в отпуске всего на неделю. Мила давно уже решила жить в своё удовольствие. С верой в Бога у неё не получилось. Надеялась, высшие силы помогут ей остаться с любимым, с Михаилом. Не помогли. И она обиделась и на него, и на них. Понимала, что глупо, но вот так... 
Она отдавалась Борису, хотя и знала – в Канаду ж, кобель, хочет. Но ей было всё равно. С момента расставания с Михаилом она решила, что больше не будет волноваться о том, чего хочет мужчина, который рядом с ней, о чём он думает, какую скрытую корысть имеет. Столько намучилась с Мишкой, что нет больше сил. Мила отдавалась практически незнакомому человеку и думала: как это хорошо – жить одним днём.
– А хочешь в Канаду? – всё-таки не удержалась, спросила утром их предпоследнего дня на Кубе. И замерла, только что не зажмурилась. Ей показалось, что сейчас откуда-то с воздуха опустится лезвие и отрубит ей голову. Или разрежет сердце.
– Нет, – сообщил буднично Борис, ходя по её комнате в отеле и пытаясь отыскать свою майку. – Я человек не заморский, за границей первый раз и, вероятно, последний... Я так думаю, что жить мы будем в Новосибирске, а к детям в Канаду ты будешь ездить. Или они к нам. Лучше если они – у меня сад есть, пристройка к дому – будет где разместить. На рыбалку будем ходить с твоим сыном... А какая у меня смородина! Сколько кустов! Запах – специфический. Ты любишь чай со смородиновым листом?
Мила отвернулась и захлопала глазами, чтобы не дать влаге выйти. А то ещё подумает, что она – женщина, которую никогда не любили.

***

Замуж за Борю она, конечно, не вышла. У нее в Канаде дом, родители, дети. Как бросишь?

В купе

Она вошла в купе, посмотрела на попутчика весёлыми, дерзкими глазами и громко сказала: «Здравствуйте!» В свои семьдесят пять лет он отвык от прямого взгляда молодых женщин. Все они смотрели мимо. Впрочем, незнакомка лет двадцати шести-семи, в деловом костюме, вовсе не выглядела нахальной. Она смотрелась, скорее, женщиной, не стесняющейся без причины.
Она повесила винного цвета пиджак на крючок, и на нём блеснул значок «Пресса».
Женщина с полминуты разглядывала пейзаж за окном, но, видимо, она не переносила безделья. Достав газеты, снова взглянула ему в глаза и спросила: «Читать будете?».
– Спасибо, через часик почитаю, – ответил попутчик смущённо.
Старик ей понравился: большой, седой, с редким, исконно русским лицом, с синими глазами под густыми и почему-то не поседевшими бровями. Наверняка ему скучно, но боится показаться навязчивым. 
– Тогда, может быть, чаю попьём? – спросила. 
– Давайте. А я вас угощу ватрушками, мне супруга положила.
Он стал разворачивать белейшую льняную салфетку, в которой оказались ватрушки, сваренные вкрутую яйца и свежие огурцы.
Глядя на неторопливые движения его рук, она подумала: породистый старик. И жену назвал не «бабка» и не «старуха», а «супруга». Ещё она не подумала, а скорее почувствовала, что в молодости у её попутчика, наверное, было много женщин. Она давно заметила, что мужчины, которые действительно пользовались успехом у женщин, галантно и бережно относятся к слабому полу. И кто знает, что было вначале – вот эта их черта награждалась женской любовью или они награждали женщин уважением за то, что те предпочли их всем остальным?
– Сейчас принесу чай, – сказал он, привставая.
– Нет, это я принесу, – поспешно встала она и стрелой выскочила.
Они пили красный, пахучий чай в железных подстаканниках и знакомились. Её звали Инга, она была журналисткой. Было видно, что она уже много раз отвечала на вопросы о работе. Сейчас она говорила о том, что едет из командировки и везёт отличную фактуру для статьи. Она поведала, о чём именно будет эта статья, и её попутчику действительно было интересно слушать. Статья замышлялась о любовной драме, и по тем акцентам, которые она сама незаметно для себя расставила на протяжении рассказа, ему уже стало ясно, что он сидит в купе вовсе не с синим чулком, который курит, пьёт кофе и живёт лишь своей работой, а с женщиной, которая обожает свое дело, связанный с ним успех, и берёт от жизни всё, чтобы опять же вложить впечатления в работу. 
Жажда жизни лилась из его собеседницы в каждом слове, она понимала, что местами проговаривается, рассуждая о любви, и возможно, порочит свою репутацию, ведь он всё-таки представитель другого, более аскетичного поколения... Она понимала также, что проговаривается особенно тогда, когда даёт оценки участвовавшим в любовной истории мужчинам. Инга говорила о них нежно и насмешливо, как женщина, которая не раз бросала мужчин, была благодарна им за всё то удовольствие, что они ей доставили, однако не забылась до такой степени, чтобы оставить их около себя навечно.
– Замечательные ватрушки печёт ваша жена, – неожиданно заключила она свой монолог, подумав, что болтает лишнего.
– Ну так на третий раз натакался, – улыбнулся он.
Её рука, протянутая к стакану, на миг замерла, она опустила глаза и улыбнулась своей догадке. В следующий миг она взглянула на него с дружелюбным лукавством сообщницы и тут же опустила глаза – всё-таки он ей не ровня по возрасту.
– А что с теми, первыми двумя жёнами? – спросила.
– Первая служила со мной в одном полку, погибла в конце войны, вторая оказалась пьющей, не смог отучить, – просто ответил он.
– А которая сейчас – хорошая? 
– Хорошая. А вы замужем?
– Как вам сказать, – растерялась. – Ну будто бы...
Он молчал, ожидая продолжения. Повисла пауза.
– Я, наверное, сейчас вас огорошу...– она набрала в грудь воздуха для храбрости и посмотрела на него упрямыми глазами ребёнка, который, по общему мнению, нашкодил, но сам так не считает. Она видела, что он ждёт пояснений, и не сводя с него испытующих глаз, произнесла скороговоркой:
– Я разведена, но муж приходит ко мне, потому что надеется, что всё у нас ещё будет. На самом деле не будет, но мне его жаль, и я принимаю. И ещё у меня есть человек, который действительно для меня сейчас муж, он очень любит меня, заботится обо мне, и я его тоже люблю. В общем, я как бы не замужем и замужем одновременно за двумя.
Повисла пауза. Инга покраснела. 
– А почему бы вам не выйти за этого, нового мужчину? – осторожно спросил старик. – Если не хотите, можете не отвечать...
Она помолчала, раздумывая, как бы приличнее ответить на этот вопрос. Но поскольку хитрить и облекать правду в красивые одежды Инга не умела, то ответила снова откровенно:
– Ну тогда же... Всё... Тогда ведь уже конец... Никого уже больше у меня не будет. Врать я не умею, жить с мужем и изменять – жестоко. Вы думаете, мне нравится та ситуация, что сложилась у меня сейчас? Но я её разрешу обязательно, вот сейчас вернусь домой и окончательно скажу мужу «нет». 
Старик ждал продолжения, и Инга пояснила:
– Если выходишь замуж, так надо жить честно. А коли чувствуешь, что честно не получится – так повремени. А честно у меня не получится, по крайней мере, сейчас. Фаина Раневская говорила: «Семья заменяет человеку всё. Вот и выбирайте – всё или семья». Я выбираю «всё». Ведь если замуж, то... уже всё... это уже получается, что... навсегда... или, по крайней мере, надолго... Получается, что я обещаю... и надобно держать слово... и... такая тоска... вся жизнь отгораживается занавесом... Есть люди, которые потом, когда любовь проходит, начинают изменять, обманывать. Другие, обделяя себя всю жизнь, хранят верность. Я не хочу никому врать, но я также не хочу хранить верность, если любви уже нет. Я видела немало женщин, которые упиваются верностью нелюбимому и ждут награды, а тому-то уж и всё равно – он ведь её тоже не любит и верность не оценит. Лучше я сразу не выйду замуж, чем так жить.
– Никогда не выйдете? – улыбнулся старик.
– Ну, может быть, когда-то и выйду, – кивнула Инга. – Толстой говорил: «Только тот брак хорош, который непреодолим». Я пока такого не встретила. Мне, знаете ли, и с ними хорошо, и без них.
Она быстро взглянула на старика, проверяя, не слишком ли цинично прозвучали её слова, и продолжила:
– Вы, наверное, думаете, что я легкомысленная. На самом деле у меня было не так уж и много романов. До замужества не было вовсе, после развода было три коротких, теперь четвёртый... При моей профессии это немного.
Она посмотрела на него наивными и честными глазами, проверяя – понимает ли.
– Надо, знаете ли, учитывать профессию, – сообщила Инга, видя, что старик слушает. – Иные дамы в конце жизни гордятся: у меня был только муж. А просто ей никто ничего и не предлагал. Другая отвергла 96 из ста, так по-моему она больше заслуживает уважения. У неё были соблазны, и она их практически поборола. А те четыре могли быть реальным чувством, за что осуждать? Но она осуждает себя и думает, что она не такая честная жена, как та клуша, у которой за всю жизнь никто ничего и не попросил.
– Но мы не об этом, – продолжила Инга, уже перестав краснеть и как будто махнув рукой на то, что подумает старик. – Я поняла, что нет любви к одному человеку на всю жизнь. Ну чтобы он умер или покинул тебя, а ты всю жизнь любила и ни на кого более не смотрела. Тот, кто раз любил, ещё десять раз полюбит, потому, что так уж устроено его сердце. Это даже не от объекта любви зависит – достойный он или нет, а от тебя самого, насколько ты можешь и, главное, хочешь любить. Ну, батарейка у тебя на сколько рассчитана – от этого зависит.
Она помолчала, подумала о чём-то и добавила:
– Если есть в тебе жажда, то излиться она может на любое существо рядом, вовсе и не достойное. Чем и объясняются браки «красавиц и чудовищ» – женщине просто хотелось любить. Общие дети, хозяйство и общественное мнение цементируют отношения. В итоге – склеп готов. Так вот: я полюбила, но я знаю, что это пройдёт... И даже когда я люблю пламенно. И это пройдёт. 
– Так что же, не жениться вовсе? – осторожно спросил старик. 
– Жениться, – вздохнула женщина. – Но только по совету Толстого. Когда уже нет иного пути. 
– Но разве вам не трудно одной?
– А я не одна. Это в браке я была одна. 
– Но ведь потом, когда вы расстанетесь с…
– Сашей…
– С Сашей, вы останетесь одна. Не будет вам плохо?
– Ну, во-первых, одна я вряд ли останусь, – Инга виновато улыбнулась, устыдившись своей самоуверенности. – Я уже пробовала остаться одна – не дают. Знаете, замуж выходят одни и те же. То есть если ты одному-двум нужна, так ты и всем нужна. А одному не нужна, никто на тебя и не смотрит. У мужчин стадный инстинкт.
Что же касается моих ответных чувств, то они у меня тоже будут, так как глаза у меня устроены особенным образом, как у всякого творческого человека. Мне нравятся многие. И не потому, что они такие хорошие. Они... я вообще не знаю какие. А потому что моё воображение делает их особенными. 
А во-вторых.... Я думаю, все мы одни. Всегда. В короткий период любви мы теряем это ощущение, а потом оно снова приходит. И только оно и есть правда. 
– А если он… мужчина, не согласен чтобы все закончилось?
– Убьёт себя, застрелится, повесится? – развеселилась Инга. – Да ни в жисть! Мужчины – страшные эгоисты. Они только обещают, а сами вешаются лишь от алкоголизма. Нормальные мужчины с разбитым сердцем идут домой плакать, водку пить и рассказывать, «какая она стерва». И потом, я же работу провожу...
Видя, что старик удивлён, женщина пояснила:
– Ну вот одному я даже уколы ставила – B6, B12, чтобы успокоить нервную систему... 
– Помогло?
– В какой-то степени. Я же заранее начинаю подготавливать – говорить, что, мол, ничто не вечно под луной, что я, дескать, большая ветреница – я готова взять вину на себя – ему так легче будет. Я вообще-то добрый человек, жалостливый… Подготавливаю: начинаю появляться неухоженной, глупости всякие про себя говорю. Это ж только кокетство, когда женщина утверждает, что не может от любовника отвязаться. Всегда можно преподнести себя так, чтобы убежал... Но это крайний случай. Я имею дело с нормальными мужчинами, которых не надо доводить до крайностей. Постепенно просто от себя отучиваешь и всё...
Дверь в купе с шумом отворилась и появилась проводница. 
– Обедать будете?
– Нет, спасибо, – отозвалась Инга и вопросительно взглянула на старика.
– Я тоже не хочу, – сказал тот. Он думал о чём-то своём. 
Дверь захлопнулась, и какое-то время спутники слушали стук колёс и смотрели на пролетающие мимо берёзы.
– Я открою окно? – спросила Инга и после утвердительного кивка открыла окно и выставила из него голову. Её светлые кудри развивались на ветру, она силилась открыть глаза против бьющего ей в лицо ветра.
Села со словами: «Люблю ездить».
– Так выходит, по-вашему, любви нет? – спросил старик.
– Есть! Конечно, есть, – возразила Инга. – Она просто короткая и наполовину придумана самим тобой. Каждый любит, как умеет. Сердца – типа памяти в компьютере. У одного сердце на один гигабайт, у второго на четыре. Вот встретились они и любят друг друга всем сердцем. Только сердца разные... И тот, у кого больше, никак не может понять: как же можно любить вот так ничтожно?
Инга взглянула старику в глаза и пробормотала:
– Я боюсь, вы поймёте меня не так…
– Нет, я всё понимаю как надо, – быстро сказал он. – Но зачем? Ты... не боишься?
Она смотрела на него во все глаза. Она была будто чем-то потрясена. А она действительно была потрясена. Сейчас перед ней сидел не старик, а тот, кем он был много лет назад – молодой мужчина, привлекавший немало женщин. Он сидел, привалившись к стенке купе, и в его расслабленности было нечто сильное и по-мужски красивое. Его глаза блестели, взгляд был твёрд и пронзителен, на лице – ни морщинки. Или это полумрак так меняет внешность? Наваждение...
Она естественно восприняла вырвавшееся у него «ты». Потому, что сейчас они были одного возраста. Она правильно поняла вопрос: зачем тебе нужна смена мужчин, ведь ты отнюдь не легкомысленна и не порочна. 
Тихо и взволнованно она стала говорить:
– Вообще-то... это не так уж и часто. Я не признаю любовь как вид спорта или от скуки. Она опустошает. А меня любовь должна напротив – наполнять. Как чернильницу, понимаете? Может, это звучит дико... но так надо. Потому что нигде ты не познаешь человека так быстро и глубоко, как в любви. Ты можешь работать с ним годы, а узнать всего за несколько часов, что вы вместе... Я вовсе не хочу сказать, что для того, чтобы написать об убийце, надо убить. Нет, должно быть чувство меры, но всё-таки нужно много знать и переживать, чтобы писать... И где возможно пережить, надо переживать...
Они молчали и смотрели друг на друга.
– Выходи замуж, а? За этого, которого ты сейчас любишь, – сказал он. – Я точно знаю, что можно плохо кончить... А он будет тебя беречь.
– Плохо кончить – это и есть выйти замуж, – упрямо произнесла Инга. 
Он смотрел на неё властно и одновременно восхищённо. Странно, но его молодость не проходила. Инга вгляделась, и ей стало жутко: волосы попутчика были просто светлыми, а не седыми. 
– А если потом никого не найдётся? – спросил он.
Она пожала плечами. 
К вечеру стало душно, и они открыли дверь. В коридоре никого не было, все уже спали. Она взяла полотенце, зубную пасту, щётку и пошла в туалет. Потом вернулась, стала стелить. Её попутчик пошёл в том же направлении, и она воспользовалась его отсутствием, чтобы раздеться и юркнуть под простыню. 
Когда он вернулся, она ещё не спала, и он почувствовал это. Открыл бутылку лимонада и налил в её стакан. Она привстала, чтобы взять стакан и услышала прямо над собой:
– Будь осторожна... хорошо? Ты можешь забеременеть, заболеть от кого-нибудь, кто-нибудь может отомстить за твой уход, попросту убить... 
Она подняла голову и снова увидела молодого и красивого мужчину. Она уже не удивилась, она привыкла, что их купе – пространство без времени. В свете фонарей, которые мелькали в темноте за окном, освещая его фигуру, он казался исполином. И этот исполин стоял и ждал её ответа. 
– Я не встречаюсь с мужчинами, от которых можно заболеть, – залепетала она, смущённая его близостью и нелепостью этой близости. – К тому же, есть средства... И не так уж и много у меня этих самых мужчин, влюбляться чаще раза в год невозможно... 
Он будто не слышал.
– Я хочу, чтобы у тебя всё было хорошо. Как твоя фамилия? Я буду тебя читать.
– Радуга.
– Замечательно! – рассмеялся он.
Поезд издал гудок, и Инга, засыпая, слушала стук колёс – самый любимый звук. Это был голос командировок, следующих за ними публикаций, идущих за ними читательских писем. Это был звук неизвестности, в которую она всегда отправлялась с охотой, готовая с радостью принять и хорошее, и плохое, только бы оно впечатляло и дало ей возможность написать что-то новое и интересное. Это был звук будущего, которое дарило ей чудесные встречи и любовь, романы и развязки – всё, что наполняло радостью её бытие и утоляло жажду объять мир. Это был звук, напоминающий, что жизнь не вечна, и минуты вот так же бегут по рельсам, и надобно успеть собрать на себя все солнечные лучи – человеческое тепло самого разного вида: читательское, мужское. Успеть собрать, и затем, входя в ту или иную мужскую судьбу, светить ему, и оставлять кусочек луча в его сердце после своего ухода. Стук колёс был звуком непостоянства – вечного движения к новому никогда не успокаивающейся души.
Её попутчик лежал и думал о том, что время иногда рождает людей, предназначенных друг для друга, со слишком большим разрывом, порой – в века... И это лучше, чем родить с разрывом в пятьдесят лет, потому что ты никогда не узнаешь, что твой единственный или единственная появятся веке в двадцать втором, и не будешь тосковать. А вот если встретишь, когда уже одной ногой на краю бытия...
Так вот, если в поезде времени, следующем в никуда, ты, глядя устало в окно, вдруг выхватишь в толпе лицо единственной своей возлюбленной... Если ты выхватишь взглядом лицо женщины, которая могла бы стать ею, но, увы, твой поезд не делает остановок... Если ты видишь, что она, как и положено единственной, узнала тебя и растерялась... Досада, грустное удивление и радость оттого, что ты всё-таки видел её – вот удел пассажира поезда, следующего к конечной станции. 

***

Когда она проснулась, старик уже пил чай и шелестел её газетами. Он деликатно не смотрел, когда она красилась. Купе было залито утренним ослепительно-белым светом. Инга посмотрела на попутчика и увидела... ветерана. Семидесяти пяти лет от роду. Поезд вот-вот должен был прибыть на станцию назначения, и он уже оделся. На пиджаке у него позвякивали ордена и медали. Он поднял голову от газеты и приветливо улыбнулся.
– Кажется, подъезжаем?
– Да.
В последующие полчаса они не произнесли ни слова, а только глядели в окно на проплывающие мимо деревья. Вспомнив было о вчерашнем, она тут же отогнала это воспоминание с досадой, как если бы подумала о чём-то нехорошем. Старик вчера показал себя проницательным, и ей казалось, что если она будет подробно вспоминать о том, каким он вчера был молодым, он почувствует это, а это... неприлично, гадко.
Поезд дёрнулся и замер. Когда в коридоре послышался шум выносимых из купе чемоданов и выходящих из вагона людей, она, взяв сумочку, в нерешительности остановилась... Как прощаться? Невозможно, совершенно немыслимо взять с этим приятным человеком вчерашний тон равных по возрасту людей, но и сказать ему «до свиданья», будто ничего не произошло, было бы трусливо и обидно для них обоих. 
– Я рад, что познакомился с вами, – первым начал он, и она видела, как сияют его глаза. – Я забыл сказать вам, что меня зовут Иван Дмитриевич М-в. Я родом из Сибири, там жили мои сосланные предки, вы конечно знаете – декабриста М-ва. Может, будете в наших краях... Я, к сожалению, необразован, может быть, вам было неинтересно со мной... После войны поступил в техникум и потом работал только на простых должностях, руками. Так сложилась жизнь... 
– Мне было интересно с вами, – сказала она. 
– Я буду вас читать, – добавил старик. 
– Спасибо.
Она опустила глаза и только сейчас заметила, что его ноги выглядят странно. 
– Протезы, – пояснил Иван Дмитриевич. – Это я прикрыл свою первую жену, очень её любил, а она всё равно потом погибла. Вы очень похожи на неё. Если бы она выжила, она бы меня потом бросила. Не из-за ног, а просто... Но я бы согласился, только бы жила...
– Разве вас можно оставить? – спросила Инга, задумчиво глядя на него. Потом добавила: – Оставить, наверное, можно всех. Меня тоже. Но вас можно оставить, только пробыв с вами долго. Значительно дольше, чем с другими. 
Она тут же смутилась, ей показалось что волосы у неё на голове зашевелились от сказанного, и бросив «всего доброго», она буквально выбежала из купе, чувствуя спиной его ошалевший взгляд.
– Ну что за молодёжь пошла? – в купе ввалился его однополчанин Константин Михайлович Дудко. – Летит стрекоза, не видит никого, а ещё прилично одета, чуть с ног не сбила. Я уже час тут твоего поезда жду, запоздал ты, братец.
Иван Дмитриевич не отвечал. Он сидел за откидным столиком купе, уронив лицо в руки и ощущая, как горит оно и ладони. Солнечные лучи капали сквозь его пальцы на столешницу.

Градоначальник и Вега

Виолетта не любит своё имя. А её мать не любит, когда она об этом говорит. Обижается.
– Что, надо было тебя Леной назвать? Это всё равно, что пронумеровать! – заводится мать.
– Всё равно надо было не Виолеттой, – отвечает сорокалетняя дочь. Этот спор у них уже лет тридцать длится.
– А как?
– Мне нравятся древние римские имена.
– Перепетуя? Цецилия?
– Нет, правда же у них имена красивые? – мечтательно уводит глаза вверх Виолетта. Точнее, Вега. Так она переименовала себя ещё в юности, и все вокруг уже привыкли к тому, что эта хрупкая, невысокая женщина, носит имя звезды.
– Да. Имена замечательные. Особенно мужские. Марк Трахал Пизон. Или Публий Галлерий Трахал. Тебе какое больше нравится? – ехидничает мать.
Мать Веги, Лариса, преподаватель античной литературы. В России была преподавателем. А сейчас они с дочкой владеют цветочным магазином в Канаде. Уже почти двадцать лет. Но каждая о первой своей профессии не забывает. Лариса пишет научную работу, сравнивая литературу Древнего Рима и Греции, а Вега, окончившая Суриковское училище, в свободное время пишет картины. Для души – на разные сюжеты, чаще всего героические – из истории древней Руси, а для денег – портреты. На юбилеи, свадьбы... Портреты хозяев магазинов и салонов красоты, риэлторов и прочих коммерсантов продаются в русскоязычной общине куда успешнее, чем «Оборона Козельска».
Вега все двадцать лет чувствует себя белой вороной. Нет, всё хорошо – цветы покупают, деньги есть, муж – тоже (именно в этой, увы, последовательности), дочь учится в университете. Мама – жива и здорова. И вообще, в Канаде очень комфортно, спокойно. 
Но про оборону Козельска поговорить не с кем. А ещё говорят, что уехали мозги.
Но это же блажь – понятно же. Ну, не знает большинство эмигрантов историю так, как она, ну мало книг читают, и что? Если духовный вакуум – езжай в Россию, надышись, и назад... В тёплое, уютное канадское гнездышко. Которое вьют вовсе не с помощью чтения, а одной сплошной пахотой.
Вега с матерью так и делают – ездят в Россию. Правда, не вместе, а по очереди. Магазин же не оставишь.
Набегается Вега по московским театрам и галереям, и домой, на канадщину. С наполненной душой, набитыми чемоданами и радостным блеском в глазах. Потому, что Россия – уже совсем не та, что в девяностые. Страна на глазах лучшает, с каждым годом хорошеет. Вот в прошлом году улица, где Вега всегда селится в съёмной квартире на три недели, не была вымощена, а в этом уже вымощена, и ресторан на ней роскошный открыт. В прошлом году храм рядом только закладывали, а в этом уже стоит и храм, и колокольня!
Вега родину любит. Уехала в Канаду в конце девяностых, когда стране не нужны были ни художники, ни писатели, ни поэты. В общем, когда творческая интеллигенция глодала корку. Ну, поработала в «комке» продавцом, так её уже через неделю хозяин выгнал – не давалась в руки... В газете попыталась графиком-дизайнером поработать, наскоро окончив курсы, однако тоже не пошло. Зарплату перестали платить. 1996-й год...
Мать вообще в то время голодала бы, если бы не спасалась тем, что на оставшейся от бабушки швейной машине шила мягкие игрушки – собачек и кошечек. На фабрике по дешёвке скупала лоскутки и строчила после занятий в университете. Там мизерную зарплату ей платили раз в три месяца.
И вот – Канада. Вега живёт здесь уже почти двадцать лет. И не то, чтобы полюбила эту страну. Нет, она считает, что любится только своё. Чужое – уважается. Или не уважается. Нравится. Или не нравится. Но любится только родное. Забодаешься по всему миру-то ездить и всё любить. Вон у неё сосед – сначала жил в Аргентине, потом в США, теперь в Канаде. А сам – еврей из Белоруссии. И любит, как говорит, только Израиль.
Так вот, Вега не то, чтобы любила Канаду, нет. Она привыкла к ней и относилась с пониманием, если можно так выразиться. Она видела в этой стране очень много хорошего, и очень много плохого. И понимала. Что никто ей ничем не обязан. Что они сами, коренные канадцы, живут непросто. Тяжело работают, жизни духовной практически не имеют. А правительства их, лишь условно отличающиеся друг от друга, постоянно вводят какие-то странные законы, как будто специально придуманные для того, чтобы обыватель пугался и бледнел. Вот до невозможности расширили права органов безопасности – и канадцы вышли на митинги. Стоят себе, заиньки, с плакатиками. Тихонечко... Протестуют. Потом сворачивают плакатики, на которые власти и не посмотрели, и расходятся по домам.
Но стояли же! Тысячи человек. Вега в те дни ими восхитилась. 
Или сексуальные новшества. Тут власти будто соревнуются меж собой – кто безумнее. То какую-нибудь программу сексобразования придумают, от которой родители в обморок падают, то про зоофилию постановят, что «без проникновения» в животное – это не секс, а бирюльки, потому всё позволено (наверное, надеются, что собаки и кошки будут звонить на «горячую линию» и докладывать, как дело было), то сообщат, что полов, оказывается, не два, а много, и туалетов диковинных для новооткрытых полов понаделают...
Вега была советским человеком. В многополость не верила, а вот версия о масонском заговоре, целью которого является превращение общества в безыдейное, бесполое, послушное стадо, смеха у неё не вызывала. Вызывала задумчивость. Хотя все окружающие эмигранты, про оборону Козельска не ведающие, во всю глотку ржали, услышав слово «заговор».
Вега же, воспитанная мамой, знающей античные времена, считала, что заговоры – это перманентное состояние любого общества. Где власть, там и заговоры. Во всех странах и во все времена. Да что там страны, в каждой фирме время от времени – заговоры. Люди бьются за малехонькое место под солнцем. А что уж говорить о большой власти и больших деньгах?
Открывая каждое утро газету, Вега читала заголовки: «В государственных учреждениях Квебека отменена молитва», «Профессор вызвал скандал тем, что не хочет обращаться к студентам с помощью местоимения среднего рода», «Выпускников христианского университета не принимают в адвокатские ассоциации потому, что в вузе они дали клятву не вступать ни в какие сексуальные отношения кроме гетеросексуальных». И каждый год, как заключительный аккорд – «Канада признана лучшей страной для проживания».
Попробуй поспорь. Жить здесь действительно удобно. Ипотеку дают под маленький процент, у всякого есть машина. Бизнес вести – безопасно. Коренные канадцы со всеми обращаются вежливо и дружелюбно, косяка на эмигрантов не давят. Картошка в магазинах – мытая. (Вега при поездках в Россию обратила внимание, что там в супермаркетах картоху всё ещё немытую продают. Это, конечно, минус, но зато она не генно-модифицированная).
Так что жить в Канаде очень даже розово, если не читать газет. Но Вега продолжала читать. Она же не страус...
Вначале злилась, ругала Канаду. Потом стала жалеть её... Поняла, что как в девяностые с Россией творили что хотели, так и с Канадой сейчас. Только более мягкими методами. Так в России хоть народ – свой, поколениями там живущий, а стало быть, за неё стеной способный встать. А в Канаде – набрали со всего света людей, которые, «если завтра война», разбегутся назад, по своим родинам. 
Бедная страна, а она на них надеется! Клятву верности с них берёт... 
Но, читая канадские СМИ, увидела Вега и местных героев. Коих немало. И которые ведут борьбу с Драконом по-рыцарски... Чаще это священники. Или верующие чиновники. Или верующие простые люди. Такие, будучи врачами, отказываются участвовать в «ассистировании при суициде», или, будучи владельцами типографий, не желают печатать греховную литературу, за что их таскают по разным трибуналам, защищающим права человека. Такие с амвона говорят об информационной диктатуре – это когда выразить своё мнение вроде бы можно, но не по всем вопросам, а то затравят.
Давно привлек её внимание мэр. Широкий, краснолицый канадец ирландского происхождения. Килограммов под двести весом. Прославился он по всему миру тем, что не раз был встречен журналистами выпивши (в нерабочее, впрочем, время) и высказывался в разговоре с репортёрами так, что те от радости чуть не писали в штаны: будет скандал!
О, сколько им открытий чудных дал он в последние годы! Назвал чёрных словом на букву «н» – которое в России запросто везде писать можно, а в Канаде запрещено произносить, похвалил китайцев за трудолюбие и сказал, что скоро они обгонят весь Запад (за что его тут же заставили публично извиниться. Причём, не за то, что низко оценил Запад, а за то, что посмел дать оценку китайцам), призвал отвязаться от России, и много ещё всего неприятного сказал. 
Но Вега, которая газеты читала почти каждый день, заметила, что скандалы вокруг мэра начались с высказывания, что СПИДом болеют в основном гомосексуалисты и наркоманы. 
Мэр был не Штирлиц. Он выдал себя. 
Белый расист, гомофоб, алкаш, с симпатией относящийся к русским (Путина похвалил однажды!), домашний насильник (прошла информация, что бивал свою жену-француженку) – что может быть гаже? Именно к таким выводам о мэре приходил любой, читая статьи.
Да ещё мэр начал сокращения в рядах чиновников, заявив во всеуслышание, что штаты раздуты и нечего тратить деньги налогоплательщиков. 
Широким огненным потоком лавы обрушились СМИ на свою жертву. Его караулили у дома, у офиса, у загородного коттеджа. Не было знаменитости, каждый шаг которой СМИ так бы фиксировали. «Джед О’Фаррелл перешёл дорогу в неположенном месте!» – кричали заголовки, «Мэр уличён в том, что в баре с чёрными рэпперами курил марихуану», «О’Фаррелл назвал велосипедистов на улицах болью в заднице!», «Мэр против того, чтобы убирать из публичных мест рождественские елки. Он не согласен, что они оскорбляют чувства представителей других религий».
А О’Фаррелл будто специально подливал масла в огонь: в жаркие июньские дни, когда готовился гей-парад, уезжал в глубинку и вещал в подставленные ему и там микрофоны: «Я не могу пойти на парад. Я уже обещал общественности этого городка, что буду у них на соревнованиях по прыжкам лягушек». А после и вовсе обнаглел. Заявил, что ему не нравятся голые мужчины и он не хочет на них смотреть. И сразу слёг в клинику, где лечат алкоголиков. Спрятался. 
А ведь мэр, который был до него, возглавил в свое время гей-парад, хотя и был «стрейт» – натуралом. Шёл впереди приплясывающей толпы в трусиках и кожаных ремнях (а некоторые были и без этого), и выдувал мыльные пузыри. Кучерявый такой, дружелюбный, всем махал руками, чем и заслужил любовь наиболее продвинутых горожан. Без комплексов мужик.
Вега читала газеты и не могла понять: почему город растёт и хорошеет, открывает одну станцию метро за другой, коли у него мэр – такой обормот, как пишут в газетах? Да что там местные газеты! Мировая пресса уже писала о Джеде О’Фаррелле, как о сумасшедшем клоуне. В России народ раскрывал газеты и улыбался: ну, что там ещё отчебучил этот канадский комик? Жириновский кленового сиропа.
– А ты бы так смог? – однажды спросила Вега своего мужа, Толика, страхового агента. 
– Как? – жуя сэндвич, спросил Толик, худой и бледный, и, в отличие от мэра, непьющий и тихий.
– Ну вот так – взять и с высоты большого поста заявить о своих взглядах на то и на сё?
– Нет, – сразу ответил Толик. – Ссать против ветра? Зачем? Твои взгляды – это твои взгляды. Зачем о них сообщать? Ты публичная персона, так и выступай по существу.
– Но О’Фаррелл христианин, а не только мэр, – тихо заметила Вега, и невидимые крылья за её спиной поникли и слиплись. – Он не случайно роняет свои скандальные фразы, он – борется, кося под простачка... Правду говорить и голову не потерять разрешают только шутам...
– Один в поле не воин, – веско заметил Толик, подливая себе чая. – Голову сломит, и всё. 
– Один в поле – воин, – сказала Вега, но муж её уже не слушал, он включил телевизор.
– Один в поле воин! – крикнула Вега, и ударила своей чашкой по столу так, что та треснула и содержимое выплеснулось. – Всегда должен быть тот, кто первым произнесёт! Мысли и идеи падают в массы и там варятся. Не сразу, но они сварятся! И после первого всегда придут другие! А первый – да, он погибнет. 
– Ты с ума сошла? – строго спросил муж. Подбородок его дрожал от ярости. – Что ты до меня докопалась? Иди и целуйся с этим алкашом! Его вся Канада презирает. Он расист и алкаш! 
– И гомофоб?
– Меня это не волнует! Меня волнует только наш моргидж , который я плачу, а ты с утра на меня орёшь из-за какого-то мэра! И если хочешь знать – да, он гомофоб, и это мерзость, потому, что люди такими родились, и нельзя их травить! Я не такой, но они мне не мешают. А если бы я был мэром, я бы пошёл на их парад. Делов-то куча! Мне ничего не стоит, а им – радость. И не было бы никаких скандалов. 
– Ты пошёл бы? – побледнела Вега.
– А, ну тебя! – яростно рубанул рукой воздух Толик, и побежал в коридор одеваться, выкрикивая на ходу: – Ты надоела мне со своей политикой! Ты живёшь прошлым! Не можешь перестроиться! Ты советская тётка! И мать твоя – тоже! Незачем было ехать в Канаду, если не разделяешь её ценности! Здесь все равны, и никто не имеет права дискриминировать! А Россию ругают – да, ну и что? От неё не убудет. А мэр твой...
Вега далее уже не слышала. Она сидела с прямой спиной и потерянным лицом. Она думала о том, что всегда знала: Толик – чужой человек. Но были в нём хорошие черты: трудолюбивый, ответственный. Дочку любит. Ларису, тёщу, не обижает. Скучный, зануда – это да. Но это же не самое худшее, что может быть в человеке? Да, он трус ещё. Но не в атаку же с ним ходить?
Так она успокаивала себя раньше. А сейчас думалось иначе. «Я потеряла с ним жизнь... Я просидела двадцать лет с ничтожеством». Она вдруг увидела своё изображение в зеркале. Лицо было печальным, а брови – домиком. Можно без грима играть Пьеро. 
Она пошла в спальню, включила компьютер, а когда он нагрелся, нашла в Фейсбуке страницу Джеда О’Фаррелла. И стала по-английски писать в «личку»:
«Дорогой Джед! Я русская эмигрантка и хочу сообщить вам, что в нашей общине вас очень любят и уважают...»
Вега остановилась и подумала. Да, уважают. Все её знакомые, в отличие от Толика, к мэру относятся хорошо и жалеют его, такого русского по характеру. И газеты русскоязычные о нём хорошо пишут.
«Вы – настоящий. У нас, русских, есть детский рассказ, в котором ребёнок говорит про светлячка: “Он живой и светится”. То есть обычный светлячок – лучше любой дорогой игрушки. Потому, что это живая душа. Так вот у вас – живая, неравнодушная, открытая душа! Вы – смелый человек. И умный. Вы не боитесь в одиночку противостоять. Вы смеётесь в лицо своим трясущимся за посты и репутацию коллегам, вы один победили кучу журналистов. Они смотрятся жалко на вашем фоне. Бегают за вами, ловят каждый промах. Вы – творите историю города. А они только описывают ваши дела...»
И вдруг в ее «личке» стали появляться буквы, слова... Вега широко раскрыла глаза.
– Дорогая Вега, спасибо вам за поддержку. Мне очень приятно слышать... Мне пишет много людей, которые меня поддерживают, но из русской общины пишете вы первая. 
За несколько секунд, пока Вега думала что ответить, он написал:
– Kak dela? – и поставил смайлик.
Вега тоже поставила смайлик и написала:
– Русские любят таких, как вы. Которые не скрывают мыслей и чувств. Я слежу за вашей деятельностью уже четвёртый год. Вы – замечательный. Я вас люблю.
И поставила человечка, держащего в руках своё большое сердце.
О’Фаррелл молчал. Потом появилась строчка:
– Вы красивая женщина.
Вега была так взволнована, что подскочила и прошлась по комнате. Потом закрыла лицо руками. Что за человек! Он пишет это незнакомой женщине и не боится, что она журналистка, или даже журналист-мужчина, который под фальшивым именем пытается спровоцировать мэра на скандальные высказывания. Вега уселась на стул и снова принялась строчить.
– Мы не верим ничему, что про вас пишут. Вы хорошо всё делаете в городе. Выставляйте свою кандидатуру на следующие выборы. Многие в русской общине – за вас.
И получила ответ:
– Дорогая, спасибо большое. Я очень рад, что у меня есть поддержка в русской общине. Я люблю вас всех, будем вместе стараться сделать город лучше.
Вега послала мэру всё, что имелось в наличии: цветы, тортик, свечи, улыбки, сердечки. Он прислал ей картинку руки с выставленным большим пальцем. Мол, всё путём. 

***

Вега не видела, что когда она писала последние строчки, сзади подошла мать. 
– Тот самый? – ахнула Лариса, увидев имя «Джед О’Фаррелл» у дочки в «личке».
– Ага! – радостно кивнула Вега. – Представляешь? Отвечает простым людям. Комплимент мне сделал!
– Аааааа! Он такой классный! – завизжала Вега. – А как ты думаешь, может, стоит навестить его? Ну, скажем, принести в офис корзину цветов от любящих горожан?
Мать смеялась. «Хочешь стать его любовницей?» – спросила.
– Хочу! – заявила Вега. – Ему сорок пять, мне сорок. Баран да ярочка. Хоть обласкаю мужика. Ты знаешь, что его супруга на него в полицию заявление подавала? Что будто бьёт?
– Так и бьет, поди...
– Нет, он добрый, – мотнула головой Вега. – Я читала статью, там о нём писала женщина, которая лечилась в клинике от алкоголизма, когда он туда слёг. Она писала, что он очень добрый и ласковый с людьми, что он называл её «птичкой», что подолгу разговаривал, без всякой спеси. А он вроде как миллиардер... 
– Ну, выглядит, что так... Лицо у него доброе.
– Вот из меня бы мэрша получилась! – мечтала Вега. – Я бы ни слова поперёк ему не сказала, потому, что работа трудная, и все преследуют... Встречала бы, ботинки бы снимала – такому человеку не грех и ботинки снять. Кормила бы, и слушала, и жалела.
– Что-то я не представляю, – хихикнула мать. – Ну... всё прочее... он же двести кило. Это как под танк броситься.
Они расхохотались, а потом стали собираться на работу – в цветочный магазин.
Вега не собиралась в любовницы. Она просто хотела поддержать О’Фаррела. Она знала, что известные люди часто одиноки при всём том, что вокруг них постоянно водят хороводы. Когда-то давно, ещё в детстве, они с мамой часто слушали радио, и обе очень любили композитора Георгия Свиридова. Мама однажды сказала, что надо бы написать ему о том, какой он замечательный, сообщить, что они, Лариса и её дочка, его всегда слушают и считают лучшим композитором современности. А потом Лариса передумала, потому, что решила: он такой известный, ему рукоплещут концертные залы всего мира, на что ему письмо какой-то преподавательницы провинциального вуза и её маленькой дочки? Стыдно отнимать время у занятого человека...
А позже, когда композитор умер, Лариса и Вега узнали из газет, что его травили в Союзе композиторов, травили настолько, что он писал в своем дневнике: «Я живу один, как пария, ко мне никто не ходит».
Как, наверное, ему были бы приятные письма простых слушателей! Лариса пожалела, что постеснялась написать маэстро.
Потом Вега влюбилась в одноклассника, и любила его самозабвенно и отчаянно, но так и не раскрыла своих чувств, хотя по некоторым приметам догадалась, что и она ему нравилась. А потом он разбился на мотоцикле. С тех пор, сделав выводы, Вега старалась, если ей кто-то нравится, говорить человеку об этом. Пока не ушёл. И плевать, что он там подумает. Пусть считает, что она влюбилась, что восторженная дурочка, главное – чтобы ему стало теплее жить.

***

У них завязалась переписка. Ну как переписка? Вега писала короткие тексты – свои впечатления от скандальных новостей о мэре, шутила, а он не то, чтобы отвечал, но, как она заметила – читал. И всегда присылал короткий, но ласковый ответ.
Нет, она ни за что не стала бы писать, если бы не видела обратной связи и того, что ему интересно. Однажды на проверку пропала. Так в личке у неё через неделю появилось:
– Что случилось? 
И Вега продолжила свои записки.
Потом Джед стал отвечать чаще, и его ответы стали длиннее. Тоже шутил. Спрашивал её, как бизнес. Делал комплименты. Сообщил, что выставил свою кандидатуру на выборах (о чём она уже знала), и предложил ей прийти на пикник в парке, который он устраивает для избирателей.
Она постеснялась прийти. Долго раздумывала, потом всё же не пошла. Он там будет в толпе обожателей – таковые у него имелись в изобилии. Газеты даже ехидно называли их «легионом О’Фаррелла». И что, ей пробиваться к нему сквозь толпу? Зачем? Она ему и так всё сказала в «личке». Она ж не «сыриха», чтобы за знаменитостью бегать. 
После этого не писала две недели. Не знала, как объяснить, почему не пришла.
И получила от него короткую строчку:
– Я соскучился.
Отношения с мужем у Веги вконец испортились. Она перестала его замечать. Толик же обозлился и замолчал. Не разговаривал даже с дочерью. Но Вега не заморачивалась. С ним и раньше говорить не о чем было – разве что о страховках. Толик любил рассуждать о том, что жизнь полна неожиданностей, и половина из них – неприятные. Что от укусов комаров, пауков и других насекомых в мире умирает намного больше людей, чем в результате автоаварий и авиакатастроф. А потому надо соломку подстилать.
– Живя с тобой, хочется купить гроб, – вздыхала Вега.
– Ну да, и обложить его цветами из твоего магазина, – парировал Толик.
Вега на какое-то время перестала читать газеты, так как наступил май – время горячее, когда начинаются свадьбы. В Канаде не знали, что «жениться в мае – век маяться», и вовсю женились. И нужны были свадебные букеты. Вега с Ларисой каждый день допоздна работали: они не только составляли букеты, но и снабжали свадьбы нарядными чехлами для стульев, скатертями, обвивали беседки гирляндами...
Вега решила повторить здесь красивую церемонию, которая существовала в её родном Томске. Там новобрачным давали мешок с голубями, и они выпускали птиц в парке, у Вечного огня. Голуби улетали, это снимали на видео, было романтично, красиво. Правда, у ног новобрачных оставался мешок с дерьмом: птицы, пока сидели в мешке, боялись, нервничали, и усиленно ходили под себя. А потом улетали, а дерьмо оставалось. Вега думала, что это очень символично. Но новобрачные о плохом не думали и радовались красивому обряду. 
Вега наблюдала много свадеб, и заметила, что будущую семейную жизнь пары можно предсказать уже по свадьбе. Ну, если знать о ней всё-превсё... Вот свадьба, где невеста сидит расфуфыренная, на пальце обручалка за несколько тысяч, а жених бегает как слуга, распоряжается, то и дело песню для неё заказывает, и глаз не сводит... Это добрый знак. Хорошо, когда мужчина любит, а женщина позволяет себя любить. Такой брак прочнее.
Плохо, когда на невесте платье, купленное ею же самой, или, что ещё хуже, взятое напрокат. Значит, жених не соизволил потратиться... А там ещё и кольцо самое дешёвое, или тоже самою ею купленное. И бегает такая невеста, распоряжается всем, и даже фату сняла, так как без неё сподручнее трудиться на собственной свадьбе. А женишок сиднем сидит, красавец.
Кажется, у Островского в какой-то пьесе: «Красивый мужчина женщине дорого обходится». Попашет-попашет на него бабёнка, думает Вега, да и сломается – разведётся. А может, до конца жизни будет терпеть за его смазливость. Уже на свадьбе видно, что всё оплачено невестой. Из её нарядной белой сумочки идут деньги музыкантам, её спрашивает менеджер ресторана, не подать ли ещё и супердорогой коньяк... 
Вега вздыхает и думает, что у неё Толька хоть на шее не сидел никогда, зарабатывал, зарплату отдавал. А то, что трусоват и скучен – да и ладно. Что уж теперь-то, через двадцать лет жалеть?
Она перестала читать газеты, но по дороге на работу увидела на столбе плакат о том, что в центре города намечается демонстрация против убийства христиан на Ближнем Востоке. Её это тронуло. Она видела страшные фотографии распятых в Сирии людей, окровавленные трупы. Решила пойти. Пусть видят, что и русские переживают за христиан востока.

***

Утром выходного дня она надела джинсы, куртку – накрапывал дождик, удобные туфли без каблука, положила в сумку российский флаг – одно полотнище, без древка, Владимирскую икону Божьей матери – свою любимую, и поехала на метро в даунтаун. Так удобнее – не надо для машины искать стоянку.
Когда вышла, сразу увидела толпу, человек с тысячу, у здания парламента. Подошла к ней, оглядела. Были в основном арабы, пакистанцы, индийцы. Белые канадцы тоже присутствовали. Вега привязала себе на шею полотнище российского флага – он стал ей как мантия, доставал до земли, и взяла в руки икону. И к ней сразу дружелюбно обратилась белая женщина: «Это украинская икона?»
– Нет, русская, – ответила Вега.
Лицо у женщины вытянулось, и она с холодным видом отвернулась. А Вега сообразила, что неправильно ответила, ведь икона – общая, и пояснила:
– Икона и русская, и украинская. Мы один народ.
Женщина посмотрела на неё ошарашенно и опять отвернулась. Вега подумала, что она, наверное, украинка. Потомок западенцев, которые приехали в Канаду ещё в начале двадцатого века. Дико им, конечно, слышать о русско-украинском единстве.
Тем временем на маленькой сцене, предназначенной для митингов, стояли несколько человек. Все англосаксы. Священники, лидеры каких-то организаций. Одного священника Вега знала по газетам. Это самый известный пастор Канады, мистер Йен Хопкинс. Борец против сексуального образования и абортов. Баптист. У него в интернете многотысячная группа и авторитет среди христиан всей страны.
Он вышел вперёд и поднял руку, призывая к тишине. Все замерли.
Священник начал говорить об ужасах, что творятся в Ираке и Сирии, а затем произнёс:
– Мусульмане! Мы любим вас...
И замер. И толпа замерла. Все вглядывались в себя: а любим ли? Как христиане, должны любить, не должны перекладывать вину террористов на всех мусульман. Но – получается ли? Вега думала об этом же и ощущала укор совести – она не находила в себе любви. Слишком много ужасов показывало телевидение... И хотя понятно, что «ящику» не должно быть полной веры, но всё равно действовало...
Вега почувствовала, что все вокруг думают то же самое и испытывают такую же вину, что не смогли полюбить. Она давно заметила, что когда стоишь в толпе единомышленников – а она в данный момент стояла среди людей, которым небезразлична война на другом конце планеты и которые переживают о жертвах этой войны, среди христиан, таких же, как она сама, – так вот, когда стоишь в толпе единомышленников, абсолютно понятно, что толпа чувствует. Есть некое незримое, но ощутимое поле. Общее. И без всяких слов понятно, одобряет ли толпа выступающих, осуждает ли, возмущена ли или, напротив, обрадована.
И сейчас Вега почувствовала растерянность людей, их минутную подавленность тем, что они не ощущают в своих сердцах любви к тем мусульманам, которые ни в чём не повинны.
– Мусульмане! Мы любим вас, – повторил священник. – Но мы никогда не предадим Господа нашего, Иисуса Христа!
И толпа взорвалась аплодисментами, и выдохнула...
Потом на трибуну выходили разные выступающие, говорили что-то, но Вега отвлеклась. День был пасмурный, накрапывал мелкий дождик, и собравшиеся на митинг выглядели мокро и бедно. Она обратила внимание, что люди одеты плохо. Чёрные и серые куртки и пальто, недорогие джинсы, потрёпанные сумки. Вега поняла, что стоит среди бедняков. Среди почти нищих, которые обладают отзывчивым сердцем. 
Вега вдруг будто отделилась от своего тела и с расстояния в несколько метров увидела всех – весь митинг, и себя в том числе. Несчастные люди, не обладающие никакими рычагами власти, работающие на своих маленьких рабочих местах, получающие маленькие деньги и страдающие оттого, что где-то творится зло. Из пятимиллионного города их тут собралось с тысячу. Донкихотов, желающих что-то там показать сильным мира сего... Хотя бы просто пройти с фотографиями жертв. Ей стало больно за них и страшно за мир, в котором на митинг в защиту без вины уничтожаемых ходят только бедные.
– Разрешите? – к ней подошёл высокий, худой чернокожий мужчина в длинном, чёрном плаще. Он указал пальцем на икону. Вега поняла, что он хочет приложиться, и подставила. Он поцеловал уголок иконы, там, где одеяние Богородицы. Перекрестился, сказал «спасибо» и отошёл.
Тем временем Йен Хопкинс призвал всех идти к американскому посольству. И толпа пошла. По тротуару одной из главных улиц города. Впереди шли священники и лидеры общественных организаций. А за ними, чуть ли не приплясывая, народ. Вега пристроилась к лидерам, она видела видеокамеры журналистов и ей хотелось, чтобы они запечатлели женщину с русской иконой и флагом. Чтобы все сирийцы и иракцы Канады видели – они русским не безразличны. Русские их жалеют.
К ней подскочил журналист с камерой.
– Что означает ваш флаг и икона? Почему вы пришли на демонстрацию? – спросил он, и Вега сказала, что это русский флаг и русская икона, и она пришла потому, что её, как и всю Россию, и Русскую Православную Церковь, волнует судьба христиан Ближнего Востока. Что русские переживают и молятся за то, чтобы зверства прекратились. И Запад должен приложить все усилия для установления мира на этой древней земле.
Журналист отбежал к другим, Вега оглянулась и вдруг застеснялась. За ней шествовала толпа, по виду и поведению напоминающая цыганский табор. Выглянуло солнце, и люди порасстёгивали куртки и пальто. Под ними оказались цветастые рубашки и платья, под платьями ещё и шаровары, и вся эта толпа шествовала, почему-то напевая и приплясывая. Лицом к ним, то есть задом наперёд, как рак, шёл пакистанский религиозный деятель. Священник их. Он что-то диким, рычащим голосом выкрикивал своей пастве. Кричал просто-таки дурниной, а толпа отвечала. Это была какая-то речёвка... Вега подумала, что если бы в её церкви священник так кричал, она бы со страху описалась. Она взглянула на Йена Хопкинса и увидела, что он, не оглядываясь на тех, кого ведёт, улыбается в усы. Слегка опустив голову, скрывая улыбку. Он, видимо, не в первый раз предводительствовал такой демонстрацией и знал, что творится у него за спиной.
Они дошли до американского посольства и встали через дорогу, напротив. Посольство было огорожено высоким забором. Металлические острые прутья. И судя по всему, никого внутри не было. Выходной. 
А может, и были. Вега вглядывалась в окна. Там, наверное, есть камеры, которые записывают, что творится вокруг. 
Йен Хопкинс снова произнёс речь, а за ним стали выступать разные другие деятели. Это были антивоенные речи. Под конец слова попросил парень с израильским флагом на плечах. Незадолго до этого он сказал Веге, что является христианином, и расспросил, много ли христиан среди советских евреев. Парень попросил у Йена Хопкинса слова в оригинальной манере. Он сказал, что поскольку евреи были первыми христианами, он имеет право закруглить митинг на иврите. 
Никто не протестовал. И парень что-то произнёс на своём языке. Короткую речь. Ему захлопали, хотя никто ничего не понял. Хопкинс взял у него микрофон и поблагодарил всех за то, что пришли. Сказал, что Бог видит их неравнодушие к страдающим на Ближнем Востоке и вознаградит за доброту.
Всем стало приятно. Поверили. Расслабились, стали знакомиться друг с другом, образовались кучки, человек по пять-семь. Потом вдруг чернокожий, который целовал икону, громко произнёс:
– Тут рядом госпиталь, в котором лежит Джед О’Фаррелл. Давайте пойдём туда и помолимся за его здоровье!
Вега обомлела. А потом спросила мужчину:
– А что с ним?
– Опухоль мозга. Все газеты писали, – ответил чернокожий, пока люди строились в колонну, чтобы пойти к госпиталю. – Он и кандидатуру свою снял с выборов.
Вега не пошла. Она отправилась домой – расстроенная и растерянная. Когда уходила, чернокожий поблагодарил её: «Спасибо, что вы пришли. Приятно осознавать, что русские – с нами».

***

Дома Вега перечитала в интернете все городские газеты, которые сообщали, что внезапно у мэра нашли рак мозга, его будут оперировать, но он держится весело, с оптимизмом. В выборах больше не участвует.
– У меня, наверное, паранойя, – сказала Вега матери. – Мне почему-то кажется, что его раком заразили. Есть же такая версия, что это инфекционное заболевание... Уго Чавес вот тоже неудобным был. Они испугались, что О’Фаррелл победит...
– Кто знает, может, и так, – вздохнула мать. – Жаль Джеда. Ведь куча швали всякой живёт, а такой человек...
Она ушла стирать, а Вега открыла папку, где лежали сканированные файлы, и обомлела. Там была засканирована её переписка с мэром. Всё, вплоть до «я соскучился».
Она выскочила на кухню, где Толик ужинал.
– Зачем? – спросила, чувствуя нервную дрожь.
– Денег заработаем, – глупо ухмыльнулся муж. – Ты представляешь фурор? Идут выборы, а тут появляется инфа, что женатый мэр ухаживает за эмигранткой. За цветочницей. Да ещё и русской. Газеты будут орать про русский след, называть его бабником, а мы получим деньги. Ты понимаешь?
– Я всё стерла!
– А я записал на флэшку.
– Отдай немедленно! – закричала Вега. – Он болен, он снял свою кандидатуру с выборов!
– Да? Не знал. Жаль. Значит, заплатят меньше. Но скандал всё равно состоится.
Толик встал и ушёл. И когда она побежала за ним в спальню, оказалось, что он там закрылся.
– Я не выпущу тебя! – кричала Вега, сидя под дверью. – Ты никуда не пойдёшь!
– Дура, – спокойно отвечал Толик. – Газеты нам столько заплатят, сколько ты и не видела разом. Я, правда, не знаю, сколько просить, но, думаю, сумму всё равно дадут солидную. А то цветочки свои продаёшь и думаешь, что это деньги... А мэру твоему что? Одним скандалом больше, одним меньше... 
Вега постелила себе у дверей спальни, в которой спал муж, но утром пропустила тот момент, когда он приоткрыл дверь и, переступив через неё, вышел. Она рванулась за ним в чём была – в пижаме, и догнала у двери. Пыталась выхватить портфель, где, думала, находится флэшка. Дочь выскочила из комнаты и смотрела на всё это круглыми глазами.
Анатолий вырвался и, прыгнув в машину, поехал. Вега села в другую машину и рванула за ним. Обратила внимание, что Толик едет в центр – туда, где расположены здания главных газет. Улучив момент, когда на дороге было пустынно, Вега нажала на газ и ударила автомобиль Толика сзади. Несильно, но чтобы он почувствовал удар. Он тоже нажал на газ, чтобы оторваться. Вега снова догнала, и снова ударила, уже сильнее. И Толик остановился. Он вышел из машины бледный и спросил:
– Ты с ума сошла? Ты сама будешь обе машины ремонтировать! За свои деньги!
– Буду, – тяжело дыша, отвечала Вега. – Флэшку гони. Я убью тебя, подлеца. Меня посадят, дочь одна останется...
– Да пошла ты! – Толик бросил флэшку на землю, сел в машину и уехал.
Вега подняла её, всё ещё не веря в удачу (а вдруг это другая?), и что есть мочи понеслась домой – проверять, что на ней. Ехала и плакала. Вот козёл! Какой же козёл! 

***

С этого дня она стала стирать свою переписку с Джедом. А там было не так уж много... Она выражала ему сочувствие, писала, что он непременно поправится. Потому, что сильный и ещё не старый. Он отвечал в обычной своей манере – ласково и весело. Потом пропал. Потом написал, что очень плохо себя чувствует.
В газетах же появилась информация, что он идёт на поправку. А через месяц – что рак вернулся. 
И Вега поняла, что это конец. И почувствовала, что и он это отчётливо осознал. Она продолжала писать ему ободряющие слова. А он ответил, что нет, мол, я не выздоровею. Но я не расклеился, я приму всё как положено мужчине и христианину. Но жаль оставлять этот мир.
И тогда Вега написала то, что на самом деле думала с самого начала, как только услышала о его болезни. А думала она, что он, конечно, не выздоровеет. Потому, что слишком хорош. А Бог – «он самых лучших выбирает, и дёргает по одному». Праведники не живут долго, писала мэру Вега, потому, что земная жизнь – это испытание. И тот, кто быстро доказал, что он готов жизнь положить за други своя – солдаты на фронте, или те, кто спасает девушку от хулиганов в тёмной подворотне, или просто добрый человек, который всех жалеет, раздаёт милостыню, – такие не живут долго. Борцы за справедливость, то есть опять же те, кто жертвует собой ради других, тоже уходят рано. А вот самые отъявленные грешники, самые страшные негодяи – те живут дольше всех. Например, военные преступники. Их ведь то и дело то в Канаде находят, то в Аргентине, то в Уругвае... Им под сто лет, а коптят землю. А всё почему? Бог до последнего ждёт покаяния. 
Джед несколько минут не отвечал, а потом написал: «Пожалуй, я согласен». И попросил: «Приходи к госпиталю, я посмотрю на тебя в окно».
И Вега в назначенное время пришла. В бирюзовом плаще и таких же туфлях на высоком каблуке. С большим букетом чайных роз. Она встала напротив госпиталя и смотрела в окна пятого этажа. В одном из них вскоре увидела его – полного и бледного. Лысого. Помахала ему. Потом подбросила цветы в небо так, что они попадали вокруг. Потом принялась танцевать русский танец, используя вместо платочка салфетку. Упёрла руки в бока, выделывала ногами кренделя, а он стоял и смотрел. Она не могла разглядеть улыбается или нет. Но старалась, плясала. Даже если смеётся над ней, то пусть. Пусть она выглядит глупо, лишь бы развлечь его...
Когда приехала домой, от Джеда было сообщение:
– Это было бесподобно. Будь счастлива!
Через десять дней газеты сообщили, что мэр скончался. 

***

На похоронах Вега плакала. Она стояла в огромной очереди, где видела и женщин, утирающих слёзы, и мужчин. Кого здесь только не было! Эмигранты со всего света, чёрные и белые, азиаты, коренные канадцы, старики и подростки... Но всё это были – бедные люди или люди среднего достатка. А ведь мэр был богачом. Но любил его лишь простой народ. Чиновников на похоронах не было.
Газеты продолжали злобствовать, с иронией писали о «легионе О’Фаррелла» и выставляли фотографии непременно тех людей, которые смотрелись поплоше. Рабочего вида мужиков в ковбойских сапогах и клетчатых рубашках, татуированных девушек. Всё это должно было убедить читателей, что за гробом шёл «трэш» – мусор. Но люди не обращали внимания на газетные статьи. А потом, целую неделю после похорон, в соцсетях крутилось и крутилось видео, которое все ставили себе на страницы: краснолицый, рыжий толстяк танцует в зале суда, куда его однажды притащили, обвинив в – ни больше, ни меньше – нападении на трансвестита. Доказать нападение не удалось, так как оказалось, что мэр был очень далеко от места происшествия, когда на сексменьшинство напали. Но организаторам иска нужен был не приговор, а шум вокруг мэра...
И вот, О’Фаррелл оправдан, и танцует перед камерами ненавидящих его журналистов. Широкий, с добрым лицом и весёлыми глазами под рыжими бровями. Он взмахивает руками, на которых пальцы, как сосиски, и, одаривая окружающих задорной улыбкой, приплясывая, удаляется. Удивительно легко протискиваясь сквозь узкий дверной проём.
А широкими дверями он никогда и не ходил.

Художник: Р. Савойя.