Трижды проклятый мельник Кузьма

Мельник Кузьма щедро был бородат. Да и сам бороде своей под стать – рассудителен, серьёзен, нетороплив. С виду внешнего – красавец, даром, что и в годах. Так сразу и не скажешь, что трижды людьми проклят был, ну прямо никогда не подумаешь. Кто из заезжих Кузьму увидит, сразу же решит: «Этот точно не проклят!»
А проклят. И трижды…
Слухи об этом разные ходили – не то по молодости девку под гладь водную отправил (не силою, конечно, а любовные страдания той причинив), не то колдовством занимался. Мельники ведь все – или уж пропойные, или ведьмаки. Иного среди их брата, по обычаю, и не ведётся.
И ежели об утопленнице особенно рассуждать не спешили (дело-то в своём супостатстве понятное, хотя и трагическое вполне), то вот о колдовстве судачили часто, шёпотом таинственным, как в подобных случаях и полагается. Поговаривали, будто бы Кузьма по ночам из детей, коих в округе похищает, души вымалывает – грех на себя берёт, золотом, как и любой другой грех, совесть заменяющий. Брехня на первый слух, но ведь и на пустом месте подобного люди выдумывать не станут. 
Так что сторонились Кузьмы, как могли. Да и мельница его на отшибе стояла – кроме как по нужде особой и не заедешь. Мало, что места вокруг живописные – крестьянину и посереди рая нужда на роду написана. Коли раз, другой за сезон кто на помол к Кузьме заглянет, ему и то часто. Так ведь и не загибался от пустомольства, чем слухи вокруг себя разные и питал.
Но вот заехал как-то к нему пан Жаботинский – местный помещик, честолюбец, самодур, меценат. Вылез из брички, возницу для порядку сукой обругал, да и принялся мельницу осматривать, будто впервые довелось. Хотя, может, оно так и было. Даром, что на земле панской стояла – сам Жаботинский до мельниц и прочих предприятий не особенно понимаюч был. Ему бы всё деньгами по столицам сорить, да званием возвеличиваться. 
А мельница, между тем, на загляденье – дубовый тёс, окна духовые. На века выстроена. Хозяина вот только не видать… 

Кузьма же Жаботинского сразу заприметил из окна чердачного, ну да и плюнул себе – такие саморучно мешков таскать не станут, о делах общих через приказчиков беседу ведут. Словом – не дело, а блажь.
– Ну и где этот мельник проклятый?! – завопил пан, терпение потеряв, которого у него и так отродясь не было. – Знать, скот, от труда отлынивает, ни во грош начальство не ставит! 
Ну а затем и к вознице своему уверенно обратился, гневного дыхания не умерив:
– Вот высеку тебя, тварь, за то, что в мире всё не по порядку устроено!
Тот съежился с готовностью бравой, руками лицо заслонив. Сразу видно – к бизуну и доле своей многолетне свыкся. 
Но тут уж и Кузьма показался, с чердаков лихо спустившись. То ли интерес к кучеру некий заимел, то ли пожалел бедолагу. 
– Кого сечь собираешься, пане? – Жаботинского спросил, бороду ладонью широкой пригладив. – Вины его в мироздании нет никакой. А коли я надобен – так ведь вот он я! Тутоти!
– Я тебе дам – тутоти! – криком Жаботинский продолжил. – На присутствие мое почему от первого мгновения не являешься?!
– Так ведь мельнику и без того хлопот хватает!
– Коли на моих землях живешь, меня уважать труд твой главный! – рявкнул Жаботинский. – А не будешь стараться – всех усеку!
– Полноте, пане, полно! – снова погладил бороду Кузьма, – Изволь надобность свою выказать. А там, глядишь, и уважение соответствующее образуется.

Медленно, покручивая тросточкой, Жаботинский внутрь мельницы проследовал и осмотрев взглядом недоверчивым механизмы, поинтересовался:
– Так значит, здесь ты, нелюдь, из детей крестьянских души вымалываешь? 
– Наговоры! – вздохнул Кузьма.
– Хватит! – пан в недоверии дёрнулся. – Говорят, что вымалываешь, значит и причину на то имеют! А мне врать в подобном не надобно. Уж и так не понимаю, для чего скоту простородному душа надобна?
– Что же привело пана, ежели не за укором? – Кузьма спросил, прищурившись, словно многое из несказанного понятным для него сделалось. 
– Развиваюсь! – Жаботинский самодовольно вытянулся. – Ныне каждый, кто величаться человеком важным желает, обязан в прогрессе разбираться. И как же это ты, потомец немытый, души вымолачивать научился? И что делать будешь, когда всех отроков перемелешь?
– Полноте, пане! – поморщился Кузьма. – Не в интересе я до детей. Не выспевшее – куда молоть? 
– Так поди у сопливых души, как говориться, почище будут? – сказал Жаботинский и тыкнул своей тростью в околодь меха.
– Оно так в мыслях людских, да не по оным мир устроен, – вздохнул мельник и заботливо погладил грубой ладонью то самое место, с которым трость панская встретилась. 
– Так значит, детей не расходуешь?
– Много ли с них вымолоть удастся? На мех по десятку надобно. 
– А со взрослой особи?
– Тут уж иной разговор. Когда пол меха, а когда и целый. Люд разный – пуд един!
– Хм! Интересно. А тела куда, супостат, хоронишь? Топишь, что ль?
– Да зачем же? – Кузьма в удивлении плечами пожал. – Человек вымелется и дальше себе идёт. 
– То есть как? – удивился пан, – Без души, и не отмирает?
– Ну а с чего бы ему отмирать? Душа ведь по науке не доказана. Вроде бы и есть она, да только поди отыщи в человеке самом.
– И что ж, разницы в том никакой – с душою человек пребывает, али без оной?
– Ну почему? – задумавшись, Кузьма ответил. – Есть разница. Только видна она слабо и на общей природе человеческой не шибко заметна.
– И в чем, всё же, состоит?
– Скотинистее человек обычно без души делается, предначертаннее.
– Как это?
– Ну, кто спивается, тот без души сопьётся быстрее, кому судьба утопнуть – быстрее внутрь свою захлебнет.

Задумался пан, даже на человека мгновением разумного похож сделался. 
– Стало быть, вымолотый человек целеустремлённее становится? Единее в порывах бездушевных своих?
Кузьма лишь голову почесал. 
– Навроде того, если словами о том рассуждать, о чём словами сказать всё равно не получится. 
– Хм, знать не всё про тебя неправду говорят, – хитро улыбнулся пан.
– Люди иногда в правде ошибаются, иногда – в неправде, – Кузьма ответом вздохнул. – А пану пора бы уж и к делу переходить. Воздух словами молоть – занятие вольное, но не к месту здесь оно.
– Этого ты погоди! Не твоё дело косолапистое, чего я хотеть думаю. Покамест я тебе поручение даю, а ты, знай, выполняй! А ну показывай, куда тут человека засовывать следует, чтобы душу из него вымолоть?
– Ну так это к чердаку, – указал Кузьма на лестницу. 
– От же! Опять, значит, ногами ходить! – выругался пан, но всё же направился по лестнице, ступени тростью своей пересчитывая. 

А на чердаке – порядок условный. Лежак Кузьмы неприглядный, утварь скромная. Да и не каждый шаг ступить свободно получится – брёвна дольные не везде имеются, тут и там пространство, от тверди свободное, проглядывает. 
– Вот ровно сюда человек и бросается! – указал Кузьма на один из омутов подобных, ничем от прочего пространства не отгороженный.
– Мда, в каком веке живем... – разочарованно Жаботинский вздохнул. – Вроде бы и чудо – человека души лишать, а обставить дело как следует не могём. Немец бы уже и целый аттракцион придумал. Что ж ты, нелюдь, огорожи какой приладить не можешь?
– Моё дело молоть! – нахмурившись бровями, Кузьма ответил.
– А механизм в чём? Кто собирал, кто слаживал?
– Пану об этом знать не надобно. Тут свои секреты, языком человеческим не названные, для ума не понятные. Как есть, так пусть и будет!
– Вот уж мужицкий нрав, – Жаботинский поморщился. – Выпороть бы тебя за непочтение. Ну да и ладно! Негоже пану в мужицкой работе разбираться! Мы сейчас эту твою конструкцию испытаем, а там уж и до займов дойдём! Но коли в дурь меня вводишь – пеняй на себя! Высеку, не погажусь смрада твоего мужицкого. Бороду остригу, дегтем вымажу, по дорогам пущу! Запускай молоха!
И тут же, выглянув в окно, Жаботинский возницу кликнул:
– А ты, морда бесстыжая, чего стоишь там?! Приглашения особого дожидаешься?! А ну-ка сюда живо!
Тот оказался мигом. Покорством запыхавшийся, шапку в руках сжимая, словно надежду последнюю свою. На Жаботинского глазами уставился, ничего хорошего во взгляде не имея. 
– Ну, прыгай! – спокойно указал ему на дыру в полу Жаботинский.
– Навошта, пане?
– Я тебе дам – навошта! Прыгай, говорю! – заорал Жаботинский, да в качестве нравоучения надёжного по темени возницу тростью своей перетянул. Тому уж и делать иного не осталось – перекрестился, да и сиганул ровно в место указанное, выкрика не проронив.
Загрохотало что-то внутри. 
– Долог ли процесс? – Жаботинский у Кузьмы поинтересовался. 
– Скоро узнаем, – нехотя ответил Кузьма, к лестнице направляясь, – Тут уж каждый по-разному время берёт.

Но не успели они лестницу спуском одолеть, как из короба приёмного прямо на пол возница вывалился, слегка мукою осыпанный. Потрепанный в волосах своих, испуганный, но совершенно точно целый и здоровый. 
– Ну, докладувай! – Жаботинский тут же расспросам приступил, интереса живого не скрывая. – Каково это – обездушенным быть?
– Да ничога, – виновато ответил кучер, отряхивая кафтан. – Привычно всё. 
– Я тебе дам – привычно! – запищал пан и снова тростью замахнулся, но тут из-за короба Кузьма вышел с мешком в руках.
– Полноте, пане! Незачем его махать! Души мало в нем было – тут уж заранее не угадать. Это у одних бездушие сразу налицо, а у других, бывает, внешне и незаметно.
– А ну-ка, дай сюда! – скомандовал пан и, не дожидаясь пока Кузьма повинуется, вырвал ёмкость из рук мельника.
– Тьфу! Пакость какая-то, а не душа! – недоверчиво сказал, с содержимым ознакомившись. – На онучи похоже, благо запаху нет.
– Пану виднее, как чужую душу обонять, – хитро усмехнувшись, Кузьма ответил. – Я обычно в людские души носа не суну.
– Высечь бы тебя, шельма, за тон твой назидательный, да прав ты, видно. Неужто у скота что-либо ценное быть может? Ладно! Давай меня молоть! 
– Уверен, пан? Заобычно люди по доброй воле души не избавляются.
– Ума не твоего заботы! – хватко ответил Жаботинский, деловито взбираясь по лестнице. – От души заминки только одни в жизни! До настоящего величия путь бездушенным только бывает доступен! Врубай механизмы свои! 
Там уж, у чердаков, деловито раздевшись донога, пан недоверчиво оглянулся по сторонам и, погрозив Кузьме пальцем, сказал:
– Ежели боли испытаю или какой другой ущерб – мало тебе, шельмец старый, не покажется!
После чего, нос зажавши, прыгнул внутрь механизма. 

Пребывал внутри мельницы пан долго, куда дольше возницы. За это время Кузьма спокойно спустился вниз и даже успел перетащить несколько мешков из одного угла мельницы в другой. Только после этого дверцы обуха отворились и оттуда на пол вывалился пан. Хлестко приземлившись задом на пол, Жаботинский тут же вскочил, отряхнул со своих усов несколько соломин и ошалело уставился на Кузьму.
– Не работает машина твоя, тварь!
– Да так ли уж и не работает, пане? – хитро усмехнувшись, Кузьма ответил.
– Не ощущаю себя единобытным! 
– Так разве чувствами своими человек многое узнать способен? А вымолол я тебя, пане, на славу! 
– Врешь, подлец! А если нет, то чем докажешь? 
– А ты в мех поди глянь!
– Ну, если тряпьё немытое заподозрю – усеку! – грозно сказал пан и к меху направился.
А уж заглянув, тут же на Кузьму взгляд растерянный бросил, словно глазам собственным довериться не решившись. 
– Золото, что ль? – спросил тихо. 
– Пану виднее! – Кузьма в ответ усмехнулся.
Жаботинский с готовностью мех поднял, на вес ощутил. 
– А ведь поболе должно быть! Крадешь, негодяй?!
– Воровал бы, так уж всё! – с укором Кузьма ответил.
– Ну, смотри у меня! – пан Кузьме пальцем погрозил. – И на плату не надейся! Как ни крути, а души мне принадлежат, хоть бы в бумагах и свободы им иные были прописаны! Посему мне их отсылать обязан, ясно тебе?
– Так уж потрудись, пане, душу возницы своего заодно прихватить!
– А эта мне на кой? Пакость ведь, а не золото!
– По постановлению твоему же говорю...
– Тьфу ты, шельма! – в сердцах пан выругался. – Всегда говорил, что проку от отродья смердячего не бывает. И сколько из десятка мужиков золота намолоть можно?
– До вашего, поди, не довесит... 
– А коли монахов со Славиньевского скита привезу?!
– Оно в каждом по-разному бывает. Взглядом бросишь – не определишь.
– А, что тут определять! И так же видать! – уверенно кивнул пан на свой мех и возницын, в углу ютящийся. – Ладно, от завтрашнего дня начнем чернь перемалывать. Буду сюда пригонять, а ты знай, забрасывай в потроха. Авось посередь грязи в котором и сокровище окажется. Не от изысканности, так от глупости. Детей заперво напихать...

Голышом, как есть, повернулся Жаботинский к выходу, да шибко далеко не ушел, осев под стену дубовую. Не по воле, разумеется, собственной, а от лопаты, коей возница его по темени в этот самый момент отоварил. 
Только на этот раз браво вскакивать Жаботинский не спешил – кровь из темени показалась, на свободу вырвалась.
– А чего это он? – неуверенно спросил возница, сам, по всему видать, удивлённый действиями собственными. 
– Помер, – спокойно ответил Кузьма.
– Как – так?!
– Да вот так! Часто подобное с людьми случается, ежели их лопатой по темени бить.
– А навошта гэта я? – прошептал возница, поглядывая то на лопату в руках своих, то на мертвого пана. 
Кузьма же только плечами повёл.
– Тут уж не объяснить... 
– Матерь Божья! – перекрестившись, возница голосить принялся. – Неужто же я – убивец?! И как людям теперь в глаза смотреть?
– Как в глаза смотреть – это обычно задолго до убийствования складывается. Советы сторонние в этом не в помощь, а в сомнения. А вот оставаться здесь впрок тебе нужды более нет.
– А куда ж тогда?
– По-нужному если, то в леса, коряги тебе бежать надобно. Отсидишься годок, другой, а там уж и революция начнётся. Войны, грабежи, просвещение... Тем и спасёшься, если вовремя и к месту умом сыграешь. 
– Революция? – возница рот в удивлении разинул. 
– Да уж, она самая! – Кузьма глубоко вздохнул. – Сейчас, как я погляжу, только душа многих от убийства и сдерживает. Стало быть, панью недолго в благополучии своём прозябать осталось. А тебе теперь две дороги. Одна в пустошь природную, непролазную, иная – в Кукуевку, село людское, с корчмой да гуляниями известными. Обе за мельницей начало берут. Вот и решай. Только вниманием своим меня не держи – мне ещё пана схоронить надобно. Негоже, ежели найдут здесь его...
– Так значит, говоришь, революция? – возница задумался, темень почесав. – Стало быть, спасусь...

Тут уж и мех золота на глаза ему угодил, надеждой в глазах отразившись. На Кузьму возница взгляд после перевёл, лопать в руках ухватистее сжал. 
– А на золото смотреть – забава и вовсе пустая! – уверившись в мыслях возницы, Кузьма спокойно промолвил, пана, в мешок упакованного, к дверям волоча. – Решил брать – бери! Мне от него проку не стать – порты покупать не требуется. Почтёшь своим – твоим и будет. А на Кукуевку дорога та, что правее забирает...
– А ты чего это мне про Кукуевку говоришь? – возница оскалился, мех с золотом понадёжнее увязав, да на плечи закинув. – Сам же совет давал – в буераки?
– Так разве по буеракам теперь мыслишь?
– Ну а тебе-то по чём знать? 
– Многое из тайного явным по жизни этой писано. Оно ведь понятно – в схорон тебе надобно, ну да ведь до корчмы более охота, не так ли? А уж тем более с полумехом золота. И ведь знаешь не хуже моего, что в корчме той смерть, да неволя поджидают, ан нет – ровно туда и направишься.
– Как это – смерть? – возница насторожился.
– А в корчме, оно всяк человеку погибель. Особенно если золота полно, да души нету. Погуляешь славно, да не долго. Или от зависти людской пропадёшь, или по закону. Но уж решать, ясное дело, тебе.
Поволок Кузьма мешок с паном дальше на двор, за угол, камни поувесистее по пути присматривая. 
Возница же, мешок золота на плече поправляя, за ним направился, сомнения всем лицом своим отразив. Оно и понятно: что корчма, что надежда на жизнь будущую – выбор для человека не лёгок.
А мельник, меж тем, камнями пана догрузил, да в воду отправил. Воде-то всё равно – что рыба обыкновенная, что пан, камнями утяжелённый. Всё она одинаково под гладью своей хоронит, бережёт от взглядов внешних.

Вот уж и снова порядок кругом – лягушки квакают, камыш шелестит, солнце в небе высоко светит, на полдень людям указывая. 
– Ну так пойду, что ль? – возница тишину нарушил.
– Иди, разумеется! Дел тебе больше здесь нет. Бричку твою я по дороге пущу, а коли спросит кто – дурнем сделаюсь. А тебе – в добрый путь! 
– Ну, пути-то мне не желай! – ответил возница, открыто к тропе, в лес ведущей, шаг свой направив. – В людях ты, как я посмотрю, толку особого не знаешь. Я и сам путями своими распоряжусь, корчме подождать сумею! Судьбу свою преломлю, да заодно и тебя посрамлю в уверенности твоей. В лес направлюсь, революции да беззакония ждать. А уж потом, когда до совести дела никому не будет – тогда и погуляю!
И впрямь по пути спасения пошел, от озера влево забирая.
Тут уж и Кузьма, надо сказать, интерес к происходящему заимел – стоит, вслед вознице смотрит. Неужто и вправду человек искушения своего мимо пройдёт, да души при этом не имея? 
Вот только до лесу возница так и не дошел – дернулся посереди поля, затрясся весь, вскрикнул жалобно, да и через дикорост, к иной тропе, в корчму ведущей, бегом кинулся. Бежит, мехом драгоценным размахивает, а сам криком кричит, надрывается:
– А будь ты, Кузьма, и ещё одного раза проклят! А-а-а-а-а-а!
Вот тут уж Кузьма интерес к вознице и потерял. В судьбу человек бежит, а до чужой судьбы Кузьме дела нет. 
Взглянул лишь на гладь водную, слезу скупую пустил, да и к мельнице своей отправился. А что в мыслях имел – никому не ведомо. Мир, в котором жизнь творится – тайна! Так ведь об этом люд говорит. И знать – не просто так... 

Художник: C. Гезлевли.