Ты – мой единственный

Многие русские писатели чувствовали бы себя лучше, 
если бы у них были такие жены, как у Достоевского.
Лев Толстой

I

 Какую же девушку стоит выбирать для создания семьи? Моя избранница… 
– Конечно же, умную.
– Нет, я бы выбрал заботливую... 
У ангельски чистой двадцатилетней Анны защемило сердце. Она устремила по-детски доверчивый взгляд на стоявшего к ней боком Фёдора Михайловича. Невысокого роста писатель держался прямо, и казался намного выше. Он задумался, поглаживая кончиками пальцев коротко остриженную темно-русую с рыжим оттенком бороду. И вдруг, будто мелькнуло, наконец, то искомое слово, торопливо заговорил: 
– Непременно должна быть любовь! Чтобы семья жила счастливо, одного уважения вовсе не достаточно! 
У Анны перехватило дыхание. Несколько дней назад она даже представить себе не могла, что может встретиться с таким человеком, как Достоевский, не говоря уже о беседах наедине в его доме, тем более о любви, о семье! А теперь... вот уж счастливый случай!
Анна была слишком юна, чтобы объяснить случившееся, да и не время сейчас рассуждать о таких вещах – известный писатель диктует ей свой новый роман. Анна прилежно, слово в слово переносит на бумагу все услышанное. 
Вот уже больше десяти дней писатель поглощен «Игроком». Когда по утрам девушка спешно появлялась на пороге, он уже размеренно шагал по комнате. Анна едва успевала приготовить карандаш с бумагой, он тут же продолжал диктовать с того места, где остановились накануне. Писатель до того рассеян, что не может запомнить даже имя этой кроткой девушки, которая ежедневно приходит в его дом и целыми днями усердно работает с ним. Он останавливает свое повествование, внезапно поворачивается к ней и спрашивает: 
– Как вас величать?
Мастерски стенографирующая переписчица удивленно поднимает голову: такие вопросы повторяются по несколько раз в день, и ей становится смешно. Чтобы не расхохотаться, она прикусывает губу и мысленно жалеет писателя… А писатель не может оторвать глаз от изгиба густых бровей, прямого изящного носа, широкого, чуть выпуклого лба, лунно-белого личика этого милого и очаровательного создания. Ожидающая, затаив дыхание, следующего слова девушка вдруг заливается румянцем, склонив голову, прячет взгляд, но писатель этого не замечает, потому что хоть и смотрит пристально на Анну, не видит ее. Его губы медленно начинают шевелиться – тихий шепот превращается в крик: «...полюбить в пятьдесят пять лет не счастье, а самое что ни на есть несчастье! Да что тут говорить! Этот бедолага генерал влюбился в нее до безумия – такая любовь губит человека, просто губит!.. Ведь девушке-то всего двадцать пять! Вы представляете?! Как ей быть?!»
Анна, сочувствуя той двадцатипятилетней Полине, стала постоянно думать о ней как о близкой подруге. По дороге к дому своей сестры Маши размышляла то о Полине, то о писателе, создающем образ этой воображаемой героини. За чаепитием она красноречиво, с воодушевлением делилась с сестрой и ее мужем своими впечатлениями о Достоевском. Когда прощались, сестра неожиданно отвела ее в сторонку:
– Слушай, сестрица, перестань болтать всякую чушь! Не увлекайся пустяковыми грезами, – произнесла она участливым тоном и сморщила нос. – Слава богу, твои мечты несбыточны. Сама подумай, моя хорошая, он болен, жена умерла, говоришь, что он по уши погряз в долгах… не подпускай близко к сердцу этого человека, не стоит.
Неуместный намек сестры вывел Анну из себя.
– О чем ты, Маша? – сказала она в сердцах. – Разве я сделала что-то плохое, в чем ты меня обвиняешь?! Прошу, не думай, что я размечталась! Я просто несказанно рада, что мне посчастливилось познакомиться и беседовать с таким мудрым человеком и замечательным писателем, как Достоевский. И вот что, он крайне внимателен ко мне и учтив!.. 
Анна ни капельки не соврала сестре, выложив все как на духу, беспричинные намеки сестры задели ее, всякий раз, когда она вспоминала надменно произнесенные ею слова, она вспыхивала, не находя себе места от острой обиды. Боже, что будет, если эти слова дойдут до Фёдора Михайловича?
От этих мыслей у девушки душа уходила в пятки, и, как заклинание, она шептала едва слышно: «Нет, нет! Он не слышал! Совершенно!» Она переставала беспокоиться, но… неужели она полюбила Фёдора Михайловича? Неужели в ее душе расцветают нежные цветы великого чувства, называемого любовью? Нет, никак нет! Что она несет? В голове не укладывается! Это просто безрассудство!..
Если так, почему тогда на следующий день после завершения романа – тридцатого октября – она пришла к нему в полном параде? Неужели это сделано в надежде понравиться человеку, похожему на старика? Боже мой!.. Целый месяц ходила в одном и том же черном суконном платье, а в тот день надела сиреневое. Как только вошла, лицо Фёдора Михайловича засияло. 
– Прелестно! Очаровательно!.. – громко воскликнул он. – Вы чудесно выглядите в этом платье, Анюта! Оно весьма и весьма украсило вас! 
От восхищений и похвал у Анны чуть ли не закружилась голова. Даже через несколько дней она вспоминала, как была тронута тогда его похвалой. Перед глазами сменялись одна за другой картины: то Фёдор Михайлович увлеченно диктует свой роман, то бросает изумленные реплики, то нежданно проявляет бесконечную любезность. С чего бы? Почему же Анну так пленит это? Почему не покидают ее эти мысли, почему донимают, изводят ее?

Фёдор Михайлович пришел к Анне домой в знак благодарности за преданность и оказанную услугу. Визит почтенного гостя стал приятным событием в семье. Рассудительность, скромность, незаурядный ум и красноречие гостя вызвали симпатию Анны Николаевны, матери Анны. 
После долгой приятной беседы гость собрался домой. Прощаясь, у порога он неожиданно произнес: 
– Анна Григорьевна, умоляю вас, давайте доведем до конца последние главы «Преступления и наказания»… Если я не сдам их редактору в условленное время…
В эти минуты Фёдор Михайлович напоминал ребенка, который вымаливает у матери разрешение погулять. Разве могла Анна оставить просьбу писателя без внимания?.. У Фёдора Михайловича волосы, как обычно, гладко зачесаны назад, небольшая прядь падает на лоб, глаза выражают беспредельную смущенность. Он не осмелился договорить, что клятвенно обещал редактору Любимову в письме «Преступление и наказание» принести до двадцатого декабря. «Однако, мое положение непомерно бедственное – в моем кармане ни гроша. Великодушный Николай Алексеевич, в эти дни мне крайне необходимы пятьсот рублей, прошу Вас, одолжите их, пожалуйста, в этом случае мой долг перед редакцией составит шестьсот рублей…», – писал он. 
В ушах Анны эхом раздавались надменные нравоучения старшей сестры: «… говоришь, что он по уши в долгах – не смей подпускать такого человека близко к сердцу!..»
Анна Николаевна, не ведая, о чем задумались гость и ее дочь, слегка подтолкнула Анну, мол, ответь же! Девушке стало неловко оттого, что она своими неуместными раздумьями заставила ждать гостя, покраснев, не поднимая ресниц, она произнесла:
– С превеликим удовольствием, я готова вам помочь, Фёдор Михайлович. Но что скажет наш учитель Ольхин? Может быть, он к вам отправит кого-то другого?.. 
Видать гость не ожидал такого ответа. 
– Нет-нет, – сказал он впопыхах. – Ну что вы, разве ваш учитель может так поступить? Я ведь привык к вам! Понимаете?.. С вашими подругами я работать не смогу. И еще... если вам самой не по душе, тогда – что ж поделать... 
Тихий и решительный голос Фёдора Михайловича звучал сипло. Но этот сиплый голос уже овладел душевным покоем и волей Анны.
Сердце девушки тревожно колотилось, она не успела ответить ни гостю, ни матери. Фёдор Михайлович выскочил на улицу. Если бы он ушел молча, то оставил бы Анну в омуте бесконечных мук. Но, слава богу, сделав несколько шагов в сторону экипажа, писатель внезапно остановился, шагнул обратно и сдержанно сказал:
– Когда пойдете на учебу, передайте мою просьбу своему учителю. Он поймет мое положение…
Проводив гостя, Анна, хотела заняться своими делами, будто ничего особенного не случилось, но не смогла – умоляющий голос Фёдора Михайловича, его слова, скрытый намек, вынудили ее запереться в спальне. 
Он сказал: «Анна Григорьевна», сказал: «умоляю вас»… Как он красиво говорит!.. Человек, из-под пера которого вышли необыкновенные произведения: «Бедные люди», «Белые ночи» – стоит у порога и умоляет! А «Неточка Незванова»!.. Еще не читала «Записок из подполья»… А «Записки из Мертвого дома»… Девушка вспомнила роман из тюремной жизни, и слезы хлынули из глаз. Перед глазами предстал его герой, ей казалось, что он живой человек, ее близкий знакомый:
«Арестант по имени Сироткин глядит на вас, как десятилетний ребенок…» Нет, это не Сироткин, а сам Фёдор Михайлович смотрит с детской доверчивостью и тоской!.. 
Сердце Анны сжалось… наконец, она произнесла шепотом слова, которые терзали ее, стояли комом в горле со вчерашнего дня, с тех пор, как вернулась от сестры и как прославленный гость посетил их дом: «Неужели он тоже полюбил?..»
Анна подбежала к кровати, словно опасаясь, что кто-то ворвется в комнату через окно, будто только что произнесенные ею слова остались на подоконнике. Она не смела даже оглянуться – ночную тишину нарушали тревожные удары сердца, казалось, что грудь вот-вот разорвется на части…
Анна не знала, удалось ли ей до рассвета хоть ненадолго сомкнуть глаза. Три дня она страдала не от бессонницы, а от мучительных размышлений, ставших источником этой бессонницы. Она настойчиво боролась со своими мыслями. Утром четвертого дня она собралась куда-то, оделась, приготовилась к выходу, но вдруг невольно оробела. Причиной этого она посчитала треволнения и мысли, которые в последние дни цепко держали ее в своих тисках. Открыв крышку фортепьяно, она начала играть один из грустных и нежных романсов, соответствующий ее теперешнему настроению… «Не буду думать», – решила она, пытаясь погрузиться в чарующий мир мелодии. «Я ведь к вам п-привык…» Девушка тряхнула головой, будто не желая слышать слов, не покидавших ее, желая утонуть в ласковых волнах дивной мелодии. «Понимаете?..» Анна покачала головой. Звуки романса наполняли комнату… Анна одна в комнате? Нет-нет! Мелодия и полные мольбы слова Фёдора Михайловича здесь, в этой комнате, вместе с Анной! Сколько бы ни старалась девушка отогнать их, они преследовали, не покидали ее. Все сильнее сжимались тиски смятения, из которых она тщетно пыталась вырваться все эти три томительных дня. «И еще... если вам самой не по душе, тогда что ж поделать...» Анна покачала головой, сказав про себя: «Нет». Мелодия достигала самых высоких нот. Анна вскрикнула: «Нет!» «Передайте мою просьбу своему учителю. Он поймет мое положение…» «Нет! Нет! Нет!» – повторяла Анна, встряхивая головой. Льющаяся мелодия кружила вокруг нее, скользила по тонкой лебединой лилейной шее девушки, сливалась со словами «Нет! Нет!». Уютная комната была озарена этой светлой чистой мелодией. С какой целью произносилось «Нет!», было ли оно отрицанием или признанием чего-то – не понимали не только окружающие, но даже оказавшаяся во власти необъяснимого безумия сама Анна… 
То ли задрожали длинные пальцы, то ли грустный романс подходил к концу, громкое звучание, постепенно утихая, начало растворяться в тиши комнаты… вдруг в коридоре раздались шаги. Анна не в состоянии была услышать их. 
Звуки шагов приближались, только-только обретающее умиротворение сердце девушки вновь встрепенулось… Обернувшись, она увидела, что на пороге, не отрывая от нее взгляда, преисполненного боли, мольбы, надежды, тоски, стоял Фёдор Михайлович!.. 
Увидев незваного гостя, девушка от удивления не могла сдвинуться с места. Было видно, что и гостю не по себе. Не в силах подавить волнение он произнес:
– Анна Григорьевна, а вы знаете, какую глупость я учинил? Хочу вам признаться... я очень тосковал! Если бы я прямо сейчас, сию минуту, не увидел бы вас, от тоски меня разорвало бы в клочья, Анна!.. Я знаю, мне не следовало бы приходить… Мне крайне совестно перед вашей матушкой и перед вами… 
– Нет, нет, что вы, Фёдор Михайлович! – наконец заговорила Анна, чтобы развеять неловкость, и устремилась навстречу гостю. – Я только собиралась выйти… Если желаете, вместе поедем в экипаже.
«Желаете?!» Что за вздор! В эти мгновения он отдал бы жизнь, чтобы оказаться с кроткой и невинной Анной в одной карете. 
Сани, запряженные долгогривой рыжей лошадью, ветром мчались по занесенным ослепительно сверкающим снегом улицам Петербурга, унося совсем не подходящих внешне, но готовых, как капли воды, раствориться друг в друге ¬¬¬– достаточно зрелого Фёдора Достоевского и ангела во плоти – двадцатилетнюю Анну Сниткину.
Эти два блаженных создания не осознавали, о чем вслух, а порой безмолвно беседовали, пока ехали. Лишь одно маленькое событие врезалось в память: отчего-то на повороте в переулок сани внезапно дернулись и накренились, Анна, неожиданно потеряв равновесие, непроизвольно оказалась в руках Фёдора Михайловича, ловко подхвативших ее за талию. Глаза у благовоспитанной Анны блеснули, как молния!.. Увидев в них отражение то ли гнева, то ли недовольства, Фёдор Михайлович не на шутку растерялся. Он немедля отпустил ее, словно схватил горящие угли.
– Не беспокойтесь, не упаду! – холодно процедила Анна. 
– Ах, если бы упали!..
Сконфуженный писатель не решался смотреть девушке в глаза, но был рад пришедшей на ум шутке. Тотчас на обретшем строгое выражение лице девушки появилась улыбка, будто она сердцем почувствовала радость, скрытую в душе спутника. 

II

Некоторые свои рукописи, личную переписку Достоевский хранил в изящном деревянном ларце, который подарил ему около десяти лет назад его друг, казах Чокан Валиханов. Опустившись на колени у ларца, он рылся в стопках бумаг. Рукописи, письма… Фёдор Михайлович их не перечитывал, он в томительном ожидании прислушивался к каждому шороху за дверью.
К сожалению, дверь плотно закрыта и, казалось, не откроется в ближайшем будущем. Достоевский взглянул в окно. «Погода солнечная», – подумал он и снова склонился над ларцом. «Как блестит!.. Аж слепит глаза!.. Только взял в руки, тут же уронил…» Дрожь прошла по телу Фёдора Михайловича: «Неужто не найду?» Одну за другой он доставал стопки из ларца, расшвыривая бумаги в разные стороны. Посмотрел на часы – три пополудни! Понаблюдал за улицей, посмотрел в небо: хоть день и безоблачный, солнце тусклое… Прислушался: «А вдруг я не заметил?!» Заново начал складывать бумаги. «В последний раз я его нашел вот здесь, в правом углу…» Глаза, к сожалению, слабели, кончиками пальцев бережно взял, от сильного сердцебиения задрожали руки. «Ах, лишь бы не уронить!.. Лишь бы успеть положить на ладонь, тогда не потеряю! Вот! Наконец… Эх-х-х-х!..» Только нашел, только достал – снова укатилась с ладони, упала в ларец, исчезла… «Двадцать пять… скоро уже полчаса… Она никогда так не опаздывала.… Стало быть!..» Достоевский посмотрел в окно – день был ясный, светило солнце, но лучи были какие-то блеклые, померкшие! 
У Фёдора Михайловича помутнело в глазах. «Не дай бог, еще припадок начнется!» – с тревогой подумал он. Всю беду он видел в жемчужине, которую нашел во сне в этом ларце. «Сам виноват! А счастье было так близко! Упустил… Может быть, в тот день мой поступок в санях показался ей оскорбительным? Неужели она восприняла ту шутку как унижение?.. Ведь я не желал ей упасть, а имел в виду, коли упадете, мне посчастливится поддержать вас… Нет-нет, Анна – чуткая девушка, она сообразительная, проницательная. Она…» Когда Фёдор Михайлович уже отчаялся отыскать в ларце жемчужину, вдруг распахнулась дверь, комната озарилась, будто в ней взошло солнце!
– Нашел! Наконец-то нашел! – вскрикнул Достоевский, подбежав к двери. От радости глаза у него горели, как раскаленные угли. – Я начал паниковать, что не смогу найти. Нашел! Сам бог вас привел, Анна!.. 
Неожиданно Достоевский запнулся, в глазах его поселилась печаль, он испытующе взглянул на девушку. Потер ладони, будто моет их, наклонив голову к плечу, недоуменно постоял, потом торопливо приблизился к девушке, со словами: «Анюта, голубушка, как вы озябли!» Ласково приобняв ее, снял с нее шубу, осторожно развязал бант ее капора.
– Пришла пешком, поэтому опоздала, – сказала Анна виноватым тоном.
– Пешком?! А я все глаза просмотрел!.. Ждал, не отходя от дверей!.. Тысячи мыслей вертелись в голове: опасался потерять вас, весь в тревоге ждал вас, Анна!..
Порой глаза Достоевского то радостно вспыхивали, то становились бесконечно грустными. Из-за того, что правый глаз был покалечен, трудно было уловить общее выражение. Анна определяла его настроение по левому глазу.
– Фёдор Михайлович, немного раньше вы сказали «потерял». А что вы потеряли? Говорите «потерял», затем «нашел», о чем это вы? 
Убедившись, что Анна действительно пришла, писатель начал успокаиваться. Его рассмешил вопрос Анны. 
– Во сне, Анна Григорьевна, я долго разбирал бумаги из этого ларца и вдруг нашел жемчужину. От восторга я не знал, как быть, но, едва положив ее на ладонь, снова потерял. Аня, вы понимаете, потерял жемчужину из руки!.. 
– Почему тогда разбросаны рукописи? – спросила девушка, намекая на открытый ларец. 
Лицо Достоевского стало напряженным. Сейчас писатель походил на человека, сломленного невыносимым горем. Он бессильно прислонился к дверному косяку, с надеждой посмотрел в окно, впал в задумчивость, будто забыв, что в комнате не один. Когда девушка решила, что ее вопрос остался без ответа, писатель подавленно заговорил:
– Вы опаздывали, мне казалось, что прошла целая вечность. Отчаявшись, я начал искать в ларце жемчужину. Не нашел! 
– Так ведь она вам приснилась, Фёдор Михайлович?! То, что видели во сне, можно ли найти наяву? 
Она громко рассмеялась. Но опечаленному писателю было не до смеха. Анна взяла себя в руки. 
– Вы верите снам? – спросила она довольно серьезно. 
– Очень! Очень верю! Если бы вы не пришли, если бы я не нашел жемчужину, если… солнце светило бы тускло, я бы тоже… не представляю даже, какими были бы последствия… 
Почувствовав глубокую серьезность Достоевского, увидев, как дергается правый глаз, Анна решила немедленно сменить тему. Она вспомнила, что у него может случиться приступ эпилепсии, ей стало очень страшно…
…В течение двадцати шести дней, пока «Игрок» переносился на бумагу, всякий раз, когда Анна появлялась в доме, Фёдор Михайлович ни с того ни с сего во всех подробностях рассказывал ей, чем занимался, с кем виделся, даже о мыслях, посещавших его, не забывал рассказать. А девушка, еще не очень хорошо знакомая с его привычками, подобные «отчеты» слушала мило улыбаясь, с восторгом и большой охотой.

Анна никогда не задавала вопросов, писатель неизменно сам начинал беседу. Но сегодня Анна отважилась спросить, ибо, по ее мнению, у нее не было иной возможности отвлечь Фёдора Михайловича от его нынешнего состояния. Поэтому девушка уверенным голосом обратилась к своему расстроенному собеседнику: 
– Фёдор Михайлович, где вы побывали вчера, позавчера, может, что-нибудь написали? 
Результат оказался превосходным: Достоевский засиял улыбкой, даже правый глаз заблестел от удовольствия. Видимо интерес девушки для Достоевского был очень кстати. 
– Замышляю новое произведение. 
– Новое произведение? Не завершив начатое?
– Оно стоит того, чтобы остановить «Преступление и наказание».
От удивления изогнутые брови Анны приподнялись, ее искрящиеся глаза стали еще выразительнее.
– Что вы говорите, Фёдор Михайлович?! Ведь осталось совсем немного!
– Откажусь, милая, и от «Преступления и наказания», и от «Игрока». К недоработанным местам даже не притронусь. 
– О чем же это произведение, чем же оно вас так очаровало? 
Этот вопрос был очень своевременным. 
– Хотите – расскажу? – Он стремительными шагами дошел до дальнего угла комнаты и, не оборачиваясь, с ребячьим запалом повторил свой вопрос: «Рассказать?..» 
Повернулся, посмотрел на девушку хитрым взглядом и расплылся в улыбке. 
– Если можно… С радостью послушаю…
– Можно! И не просто можно – крайне обязательно! Только вам могу рассказать о нем, Аня!
Анна тихонько присела в мягкое кресло-качалку. Стоя перед девушкой, подобно оратору, который собирается выступить с пламенной речью, Фёдор Михайлович прокашлялся, не зная, куда девать руки, сунул их в карманы короткого камзола, затем вытащил, степенно сложил и начал свой рассказ:
– Немолодой художник, примерно моего возраста… Родители давным-давно отдали богу душу… Ни братьев, ни сестер. Одинок. Нелюдим до умопомрачения. Лицо неизменно угрюмое. Да еще вдобавок рука парализована – результат тяжелой болезни, которую перенес в детстве. На картинах своих изображает сирот, нищих, христарадников, несчастных, которые всю жизнь прожили в казематах… Рисует травы, потоптанные людьми… 
Достоевский то расхаживал, склонив голову между креслом Анны и окном, буквально в пяти-шести шагах, левая рука безжизненно свисала над животом. Анна отлично знала, что писатель погружается в образ своего героя, но не ожидала такого мрачного начала. 
Тяжело вздохнув, писатель продолжил:
– В такое время, когда человеческая жизнь не стоит и ломаного гроша, вряд ли найдется глупец, который оценил бы подобные картины… Только глупец может ценить отъявленного глупца…
Достоевский хоть и стоял спиной к окну, но в глазах его сверкали отблески гнева, через мгновение эти искры угасли.
– Там, где нет глупцов, такие картины не покупаются. А у художника нет другой цели в жизни, кроме как писать картины. Его единственная здоровая рука постоянно занята кистью. Будучи глубоко несчастным, он живет жизнью всех несчастных мира сего, захлебывается слезами, запершись в тесной квартирке… Бедный художник не видит ни участия, ни почитания со стороны хоть какого-нибудь бескорыстного раба божьего, не говоря уже о его произведениях, отголосках его горьких слез…
Достоевский стоял напротив креста, висящего на красном углу, порой его голос становился громким, порой едва слышным, писатель то замечал это, то не обращал ни на что внимания, невозможно было определить, рассказывает ли он новое произведение, или же молится Богу. 
– Обиженный жизнью художник давно смирился со своей тяжкой судьбой… Однажды, несмотря на трескучий мороз, он отправился к ростовщику и отдал в залог свой зимний теплый кафтан. На эти деньги он намерен был купить краски и бумагу. Возвращаясь от ростовщика, он услышал крики и плач в доме своих соседей. Войдя к ним, увидел погибшего под колесами экипажа пьяницу-отца и оставшуюся без единой копейки его многодетную семью. Представляете, нет денег даже на похороны! Нет денег, чтоб по-человечески предать земле человека, который пришел в этот мир человеком, народил детей, но не сумел, как подобает главе семейства, содержать четверых родных, ни в чем не повинных малышей и единственного близкого человека – их мать, а потому заливал горе зельем, бесславно прожил драгоценную жизнь и умер, как таракан?.. 
Анна, будто сама была повинна в этой горькой участи, резко вскочила с места, глядя на Фёдора Михайловича. Он стоял задумчиво, будто устав от повествования. Под густыми усами заметно дергались губы писателя.
– В «Униженных и оскорбленных» вы тоже описали жизнь таких обездоленных…
Достоевский, вздрогнув, повернулся к девушке. 
– О каких «Униженных и оскорбленных» вы говорите?!.
– Я о том романе… вы же сами написали… Князь Ихменев, Наташа… Нелли… 
– Нет, не помню такого произведения… Откажусь от него!.. Ради того, о чем рассказываю, откажусь от всего. Слышите, от всего!..
Потерявшая дар речи Анна затаила дыхание. Писатель продолжил рассказ:
– Художник достал из кармана единственный целковый и протянул вдове… Нет, он не отдал в руки, оставил на краешке стола… Сам в легкой одежде, кашляя, в стужу отправился к себе домой, где было холоднее, чем на улице… 
– А вы знаете, Аня, если человек, лишенный счастья, захочет подарить счастье другому несчастному, знаете, что будет?! 
Анна не отводила широко открытых глаз от Достоевского. Писатель сам ответил на вопрос:
– Станет сто раз несчастнее!..
Не представляя, сколько еще горя обрушится на живописца, девушка, судорожно привстав, снова села, сжав кулаки и внимательно глядя на писателя. 
– Если вдруг привыкший к своему неблагополучию несчастный осознает, что не сможет сделать добро хотя бы раз в своей жизни… о-о… это трагедия! Легче поднять земной шар, чем стерпеть эту боль!.. Господин художник этого не понимал, даже если понимал, не ожидал, что может получить отказ.
– Что за отказ? – тяжело дыша, спросила Анна. 
– Ведь он страстно влюблен в одну прелестную девушку…
Достоевский вдруг резко повернулся, стремительно подошел к Анне, секунду постояв напротив нее в оцепенении, быстро отвернулся и направился к двери. Торопливо, с раздражением проговорил: 
– Ишь ты, чего захотел, у самого-то ни полушки за душою, даже кафтан умудрился заложить ради несозданной картины, а туда же… признаваться в любви невинной девушке?! Какого черта?! Куда тебе, голодранцу, говорить о любви, и по какому праву?!
Анна поджала ноги, прижав кулаки к сердцу:
– Возможно, эта любовь принесет художнику счастье, но какой толк бедной девушке от его любви?
– Девушка… бедная…
– Любовь старой души может ли осчастливить молодую девушку?
– Любовь… счастье… м… м…
Казалось, будто тело Достоевского вдруг скукожилось, уменьшилось. Он наклонился набок, подобно человеку, который долго стоял на одной ноге и падает, теряя равновесие. Широко раскрыв глаза, он с мольбой смотрел на девушку. А она не могла вымолвить ни слова.
– Вы представьте себе: художник признается в любви, говорит девушке, что намерен жениться на ней, как быть девушке?
– Согласиться…
– Согласиться?.. А если он болен, несчастен, впереди его ждет беспросветная жизнь?
– Согласиться хотя бы ради ранимой души художника, ради его благородного сердца, способного к состраданию…
– А если художником был бы я, – как гром с дальних небес прозвучал голос Фёдора Михайловича, – а на месте той д-девушки оказались бы вы?.. 
Анна вскочила с кресла, подбежала к окну, сделала глубокий вдох, будто жадно впитывая лучи пламенеющего огнем солнца, затем подошла к кресту, стоя перед ним, поправила волосы, воротник, длинный подол, опустила голову, потерла руки, словно они онемели так, что захрустели пальцы. Потом несколько мгновений постояв молча, внезапно взволнованно шепнула: 
– Я… я, я бы ответила, что буду любить вас до конца своих дней… 

III

Когда Фёдор Михайлович проснулся, за окном стоял полдень, приготовившая завтрак Анна Григорьевна, хлопотала по дому, двигаясь бесшумно, как кошка. 
Она позвала мужа к столу. Писатель был угрюм, в подавленном настроении, словно всю ночь его мучила зубная боль. Наспех позавтракал, не проронив ни слова.
Анна убрала со стола и вопросительно посмотрела на мужа. Она немного поправилась, увеличившийся живот прибавил женского очарования ее девичьей нежности. 
Фёдор Михайлович почувствовал смущение жены. 
– Читаешь Жорж Санд? – выдавил он из себя.
– «Отца Горио» – ответила жена.
– Хорошо. Сначала прочитай все произведения Бальзака, а после начнешь Жорж Санд. Так лучше. 
– Сейчас… дай-ка я помогу тебе… 
– А сейчас, сделаешь то, что советовала мадам Барроу. Ты обязана соблюдать ее рекомендации. 
Фёдор Михайлович привел домой мадам Барроу, одну из самых опытных повитух Женевы, она тщательно осмотрела Анну, дала много полезных советов, в том числе порекомендовала ежедневные прогулки на свежем воздухе. 
– А ты? – тихонько спросила Анна. У Фёдора Михайловича перекосилось лицо. Анна видела, что на этой неделе ее муж ходит мрачнее тучи, поэтому не стала продолжать разговор и собралась на прогулку. 
– Будь осторожна, далеко не уходи, – сказал муж, когда она закрывала за собой дверь. 
Оставшись один, Достоевский бросил взгляд на заваленный бумагами рабочий стол, не решаясь подойти к нему. «Во всем сам виноват! – подумал он. – Зачем я взял эти двести рублей?! Думал: за один присест напишу! Опрометчиво, очень легкомысленно поступил!.. За это время завершил бы «Идиота», чем писать статью о Белинском!.. К чертовой матери эти деньги!.. Имел бы хоть немного средств, я в двойном размере вернул бы их, избавился от долга и необходимости писать статьи!..» 
Не приведя в порядок разбросанные бумаги, писатель начал писать письмо своему другу Майкову. Ему нравилось писать письма – писал по десять писем подряд, подробно изливая на бумаге душу, испытывая облегчение.
«Друг мой, Апполон! Как плохо, что погода поменялась, – начал он свое послание. – Климат в Женеве давно не был таким непредсказуемым. Наверно, ждал нашего приезда!.. Как только переехал в Женеву, начались припадки, да какие! Каждые десять дней по припадку, потом дней пять прихожу в себя… Вдобавок, статья о Б. меня тяготит. Не могу закончить. Нас спасают те деньги, что вы прислали. Передавайте от нас, бродяг, поклон Анне Ивановне».
Вернувшаяся с прогулки Анна, увидев мужа в приятном расположении духа, вздохнула с облегчением. В такие минуты у Фёдора Михайловича развязывался язык, он так убедительно преподносил всякую бредятину, что жена и не замечала, как принимала все за чистую монету.
– Погода к нам неблагосклонна, но нам терять нечего, возьмем да и уедем, – едва увидев на пороге жену, торопливо начал Достоевский, будто тотчас готов был собрать вещи. – Добудем немного денег и уедем в Париж! Ты обязательно должна увидеть Париж, пока я рядом, душечка! Мы с тобой будем гулять по Парижу, Анюта, по Парижу!
Анна Григорьевна с улыбкой наблюдала за суетящимся, как ребенок, мужем, потом произнесла:
– А мадам Барроу советовала повременить с переездом… 
Нетерпеливо расхаживающий по комнате Фёдор Михайлович, как только вспомнил это, сразу поостыл, превратился в сдержанного, степенного человека, оглядывая жену. 
– В самом деле, – сказал он, держа в ладонях руку беременной супруги, – наш первенец родится в Женеве, не так ли?
– Даст Бог... 

...Почти каждая беседа супругов начиналась с мечты о первенце и заканчивалась трепетным ожиданием встречи с сыном или дочерью. В тот день во время вечерней прогулки они остались верными своей традиции. Проходя мимо переливающейся всеми красками радуги огромной стеклянной стойки ювелирного магазина, Фёдор Михайлович остановился. 
– Вот получу гонорар за «Идиота», придем с тобой прямиком сюда, – сказал он серьезно, – сначала я сам подберу тебе украшения, что мне по душе. Вон те серьги с изображением креста, ту брошь с бирюзой, потом… – Писатель, не зная, что еще «выбрать», смутился. Анна Григорьевна улыбнулась. Достоевский, оставаясь серьезным, невозмутимо обратился к жене, как богатей, у которого денег куры не клюют: – Затем ты выберешь, что хочешь… а я буду стоять в стороне и только платить. Слушай, нам нельзя забывать про нашего первенца – какая разница, мальчик или девочка, ты кое-что выбери и для него на счастье. Поняла? 
Анна громко, от души рассмеялась. Своими нежными, белыми кулачками толкая в спину Фёдора Михайловича, заставляя расстаться с иллюзиями: 
– Надолго ли хватит денег, которые прислал нам Аполлон Николаевич? – спросила она.
Обычно отсутствие денег Достоевский воспринимал крайне болезненно, когда об этом заходила речь, мог говорить долго и горячо. Но сейчас ему не захотелось говорить об этом, и он сменил тему:
– Написал Аполлону письмо. Недавно отправил. Премного благодарил. Передал привет от тебя.
– Фёдор, – вдруг нахмурив брови, сказала жена, – есть ли у нас знакомый на улице Р.? 
Достоевский посмотрел на жену вопрошающе, будто не понял, о чем его спрашивают. Анна повторила вопрос:
– У нас есть близкий знакомый на улице Р.? 
– Какая такая улица Р.? – все еще не собравшись с мыслями, Достоевский задал встречный вопрос. Густой пар из его рта и носа, на секунду задержавшись перед его глазами и лбом, тут же развеялся.
– Да та, что за двумя холмами. 
– Ах, да-а-а, говоришь, улица Р.? – вдруг оживился Достоевский. – Так там мадам Барроу проживает! 
– Почему ты ходишь туда каждый день?
– Каждый день? Ну, да. Каждый день хожу туда и запоминаю ее дом. Если не буду ходить, то забуду дорогу к дому этой повитухи. Мы же не знаем, когда начнутся схватки, днем или ночью! Разве не так?! Вдруг придется бежать за ней ночью! Чтобы потом не плутать, раз в день бываю на той улице. Кто приведет ее, если не я?.. 
Анну давно не удивляли странности мужа, но сейчас, после давешних его ребячеств, она вдруг смягчилась, узнав, с какими тревожными мыслями он живет. «Если начнутся схватки… другого помощника у меня нет… От кого мне ждать поддержки?.. Врачи маме не разрешили приехать ко мне… Бог мой… верю в тебя одного… ты моя единственная опора…» «Спаси его, сохрани… не дай, чтобы в тот день у него случился приступ!.. Господи, помилуй, не оставляй нас!..», – мысленно молила бога Анна.
С приближением срока ее душу все сильнее терзала тревога, но она скрывала это от мужа, у которого и без того обострилась болезнь. Фёдор Михайлович тревожился не меньше, эпилепсия обрекала его на адские муки, но все переживания он скрывал.
В ночь на двадцатое февраля Анну внезапно поднял с постели громкий стон и грохот. Она, сонная, ринулась в переднюю. В тусклом свете увидела мужа, которого бросало из стороны в сторону, он весь был в пене, хлеставшей изо рта, протягивая скрюченные судорогой руки, как утопающий, молящий о спасении. На этот раз приступ был сильнейшим, он ужасно хрипел, у страдающей Анны не было сил слушать и видеть страдания мужа. Она, не издавая ни звука, истово молилась: «Господи! Господи, упаси! Не дай, чтобы сейчас у меня начались роды!». По ее бледному лицу струились слезы.
– Боженька, смилуйся! Ах, как долго длится припадок! Помоги нам, Господь наш милостивый и милосердный! Никогда так долго не длился!.. Прошу, не жалей милости для нас на чужбине, пощади невинного раба своего!.. 
Искренняя молитва Анны была услышана Богом: приступ стал проходить. Фёдор Михайлович пару раз икнул, его дрожащее тело свернулось калачиком, затем он глубоко вздохнул и, наконец, успокоился. Аниной благодарности Всевышнему не было предела. Она благодарила Бога, в то же время опасаясь, что последствия припадка могут отразиться на самочувствии мужа, что он не сможет прийти в себя в течение целой недели. Анна решила сейчас оставить его в покое, это единственный способ помочь ему. Посему весь день она провела в полном молчании, не трогая мужа, не прибирая его постель.

Ближе к вечеру, еще до наступления сумерек, Фёдор Михайлович прилег и крепко заснул. Анна осталась один на один со своими сладкими грезами, опасениями и обрывками черных мыслей. А утром на рассвете… Анна, с трудом преодолевая то и дело возникающую резь, в муках хватала зубами простыню. Боль повторялась снова и снова. Она лихорадочно дернула простыню, край которой держала зубами, простыня с треском порвалась. 
– О-о-й-й-й, м-а-а-мочка-а! – не выдержала Анна. – Ф-ё-ё-дор… 
Тот не шевельнулся. Анна затихла, прикусила губу. Ни за что не стала бы будить мужа, если бы не схватки!.. 
– Ах-х-х, Фёдор!.. Не напугать бы, не приведи Господь… Фёдор… Боже, как больно! Ой-й-й! М-м-м!..
Рука Анны коснулась плеча мужа. Достоевский тотчас поднял голову.
– Что случилось, душа моя? – спросил он спросонья. 
– Кажется, началось. Ой, умираю… 
– Ах, моя дорогая! Сейчас, милая, погоди немного!..
Услышав грустный и растерянный голос мужа, Анна обрадовалась. Она собиралась что-то сказать, но тут глазам своим не поверила: муж снова, положив голову на подушку, засопел, как младенец. Теперь Анна испугалась не на шутку. За окном завывал ветер, что-то гремело, мир окутала кромешная тьма. Она расплакалась. К счастью, боль утихла. А перед рассветом…
– Фёдор!.. Фёдор Михайлович, родненький, вставай скорее! – Анна от сильной боли крепко зажмурилась, а когда снова открыла глаза, увидела кружащийся вокруг нее, как мотылек, силуэт мужа. Фёдор Михайлович, не зная, что делать, поглаживал то лицо, то руки жены, то прижимался губами к ее покрытому холодным потом лбу, повторяя: «Сейчас! Сейчас, милая! Я сейчас сбегаю!», поправляя одеяло, будто это может облегчить боль.
Волоча за собой каким-то образом попавший ему в руки кафтан, он побежал к выходу, в темноте споткнулся обо что-то… стул с грохотом опрокинулся. Громко захлопнулась дверь. Анна застонала. Дверь вновь открылась, вошел Фёдор Михайлович. Налил немного воды, поставил к ее изголовью и заботливо сказал: 
– Анюта, радость моя, попей водички и потерпи чуть-чуть. Я мигом, одна нога там, другая здесь. Приведу ее, все будет прекрасно, солнышко!.. 
Фёдор Михайлович прибежал к знакомым до боли воротам на улице Р., к которым в течение двух месяцев ходил каждый божий день, и изо всех сил нажал на кнопку звонка. Горничная, привыкшая к подобным звонкам, протирая глаза, кутаясь в шаль, открыла дверь и ушла черепашьими шагами. От нетерпения Фёдор Михайлович задыхался. Не чувствуя пробирающего до костей ветра, он расхаживал возле ворот, то держа руки за спиной, то нервно взмахивая ими. Наконец, появилась горничная. 
– Госпожа вернулась поздно, я не смогла ее разбудить, – невозмутимо произнесла она.
От такого безразличия Фёдор Михайлович чуть не заплакал. Не зная, как быть, он озирался по сторонам, затем подбежал к воротам и, изо всей силы нажимая на кнопку звонка, стал безостановочно звонить.
– Немедленно прекратите! 
– Позовите хозяйку сейчас же! Позовите, слышите?! Иначе я вдребезги разобью окно! Ну-ка, живо!..

В это время показалась мадам Барроу. Она узнала Фёдора Михайловича и велела горничной разбудить извозчика. 
Когда они приехали, Анна была спокойна. Увидев ее в таком состоянии, повитуха, предупредив, что младенец родится ближе к вечеру, уехала пообещав приехать позже вместе с няней. 
Сегодняшний день был самым длинным и самым беспокойным в жизни Достоевского. Он не отходил от жены, слыша стенания Анны, он страдал вместе с ней, прижимал к своим щекам ее дрожащие руки, ласково поглаживал, беспрестанно целовал их, если бы мог, он был готов взять на себя всю боль жены.
После обеда схватки возобновились. Достоевский не отводил глаз от двери, но мадам Барроу не появлялась. Фёдор Михайлович выбежал на улицу. Пока шел до красноватых ворот с небольшим окошком на улице Р., от быстрой ходьбы обливался потом.
– Скорее! – закричал он, едва увидев горничную. – Скорее, зовите!.. 
– Госпожи нет дома, – ответила та, брезгливо глянув на жалкого писателя. 
– Найдите! – заорал Достоевский по-французски. Затем выругался по-русски забористым матом и закричал: «Спалю ваш город треклятый! Весь мир сожгу дотла! Найди ее сию же минуту, говорю тебе!..»
– Ее нет дома, – сторонясь, равнодушно повторила горничная.
Достоевский остолбенел, его осенило. Ощупав карманы, он откуда-то вытащил десятифранковую бумажную купюру, стремительно подошел к горничной и всучил ей деньги. 
– Вот, это вам, возьмите, получу гонорар, еще дам! Скажите, где мадам Барроу?! 
Только после этого горничная кивнула в сторону соседних ворот, всего через два дома. Писатель едва сдержался, чтоб не ворваться в указанный дом тотчас. 
– Мадам Барроу! – закричал он, стоя у решетчатой калитки. – Мадам Барроу! Если не поедете, порекомендуйте мне другую повитуху! Она измучилась!.. Барроу!..
– У-у… Как же мне надоел этот назойливый русский Иван! – вышла Барроу с кислым лицом, брюзжа себе под нос. 
– Как получу деньги за роман, в долгу не останусь, обрадую обязательно! Идемте скорее, мадам Барроу! Все, что заработал, отдам вам, не поскуплюсь!.. Бедняжка совсем измучилась! 
Пока Фёдор Михайлович привел мадам Барроу с няней, Анна совсем ослабла. 
– Ой-й, ой-й-й!.. Не могу больше… Фёдор!.. М-а-мочка! М-м-м!..
– Отойдите, не смотрите! – велела мадам Барроу Достоевскому, сама же не спеша подошла к изголовью Анны. 
Фёдору Михайловичу казалось, что старуха нарочно медлит, к состоянию роженицы относится наплевательски. 
– Ладно, не буду смотреть, – быстро ответил он. – Только скорее помогите ей, прошу вас, поторопитесь, мадам!
Повитуха сквозь очки взглянула выпученными глазами на Достоевского, спокойно положила ладонь на живот Анны, приложив ухо, послушала. 
– Матушка, пожалуйста, будьте осторожны с моим мужем! Не огорчайте его! О-о-й-й!.. Посмотрите, как он? – еле шевелила пересохшими губами Анна. 
– Б-о-о-же, даже не знаю на кого из вас смотреть, ребенка ты будешь рожать или муж?! Первый раз вижу такую цепляющуюся друг за друга пару, – раздраженно пробурчала старушка. – Чего вы уставились?! Не смотрите, что вы за мужчина?! 
– Мадам, ради всех святых! Матушка!.. Скорее сделайте что-нибудь!.. – Достоевский упал на колени у постели. – Богом прошу!.. 
– Хорошо, хорошо, вот сам малыш уже начал двигаться, вот, сейчас, – похоже, мадам Барроу, решив успокоить мужа, стала ощупывать бока Анны, едва дотрагиваясь до них. – Дочка, ты ужасно боишься боли! Надо потерпеть! Дитя рождается, станешь матерью! Считаешь, что материнство это так легко? Не кусай губы!.. Язык тоже постарайся не кусать!.. Слышишь, убери его, сейчас тебе полегчает!.. Вот уже, во-от… 
– Анюта, мой ангел, не высовывай язык! Убери его, родная! – стоявший поодаль Достоевский мгновенно оказался между старушкой и няней.
– Не смотри же!.. – застонала Анна. 
– Отойдите, господин, вы мешаете…
– Выйдите! Выйдите отсюда! 
– Так и быть! Выйду! Господи!..
Достоевский подошел к окну, причитая: «Что же мне делать?! Что же мне делать?!». Потом обеими руками схватил бархатную штору и прижал к лицу. 
– Где мой муж? – нетерпеливо спросила мечущаяся от боли Анна. 
– Он здесь, – успокоила ее няня. 
– Здесь твой муж, вон, на коленях, молится, – громким голосом добавила мадам Барроу. 
И в самом деле, Достоевский, встав на колени, прикрывая ладонями лицо, шепотом молился богу, склонив голову. 
– Ребенка берегите, ребенка, – просила Анна, забыв про свою боль. – Если не дай Бог, он ушибется, мой муж не выдержит этого…. 
– Бог наш, всемогущий, пожалей мою супругу, облегчи ее страдания!.. Сохрани нашего первенца, будь ему защитой, Господи! Сохрани наше единственное дитя! О Боже, милосердный!.. 
Непрерывно молясь, Достоевский вдруг почувствовал, что не он, а кто-то другой молится рядом с ним.
– Ой! Ой, как больно! Господи, где же ты?! Единственный, мой-й?! 
Писатель прильнул щекой к ее колену. Продлись эти вопли и стоны еще немного, он сошел бы с ума. Охваченный паникой Достоевский только хотел прикрыть руками уши, как Анна истошно закричала. Где-то сверкнула лампа, от яркого света в закрытых глазах Достоевского зарябило, он едва успел открыть их и поднять голову, как комнату заполнил громкий крик новорожденного. 
Фёдор Михайлович совершенно оглох, кое-как заставил себя повернуться к постели жены и ахнул от удивления. В руках повитухи малюсенькое существо, широко открыв ротик, кричало во весь голос, оповещая мир о своем пришествии. Не находя сил подняться, Достоевский на четвереньках подполз к постели. Слезы, омывая его лицо, текли по бороде, мокрой щекой он прикоснулся к рукам жены, всхлипывая, жадно целовал каждый палец.
– Господи… – еле слышно произнесла Анна.
– Господи… – произнес Достоевский, все еще не смея посмотреть ни на супругу, ни на повитуху, ни на няню. 
В эту минуту раздался уверенный и торжественный голос мадам Барроу:
– Девочка. Поздравляю!.. 

Перевод с узбекского языка Шахло Касымовой.