Пилатова добродетель

«Он стоял в круге света. Предпасхальное солнце охотилось за его глазами. 
Он щурился на фигуру в тени. Его вопрос остался без ответа. Тень молчала.
За стеною громко спорили о выскочке. Шум, поднятый вокруг тщедушного, ничтожен.
Он трижды отступал. Теперь он прилюдно омоет руки, пустые решением. 
Он не забьет гвоздя. Не оголит оружия. Он, всадник, сын всадников и патрициев, снисходителен к чужеродцам, побежденным им.
Он горделив собственным милосердием, ведь никому неведомо, сколько в его милосердии коварства.
Нет власти выше Кесаря, и иудеи сами признают это, отрекшись от своего царя.
Пятый Прокуратор все сказал им. Он умолкнет надолго. Он – добродетелен.
Пусть теперь думают и говорят они. 
Но толпа заголосила, не раздумывая, и в многоголосье её отчетливей всего выходило слово: “Распни!”

Еще не вся ложь произнесена.
Еще не напялены шутовские одежды Назвавшему Себя Царем. 
Еще не вздет терновый венец на Чело. 
Еще не воткнуто копье Лонгина. 
Еще не посланы донесения о судилище Тиберию.
Еще не отлетела весна. 
Еще не истощился ниссан. 
Еще не истекла пятница.
Еще не пройдены сполна Страсти Господни.
Еще дорога могла бы свернуть с Голгофы, кончиться другой горой или бесконечностью.

Но стояли дни, решенные и роковые.

Прокуратор не узнал своего Бога, не прочувствовал отказа ото Всего, не угадал предстоящей отставки, скорого раскаяния и вероятного собственного обращения.
Сквозь крик площадный из тени пробивалась нездешняя тишина: “Царствие Мое не отсюда”. 
Она сходила с уст, не защищавших себя, не смеющих просить пощады. 

Тишину не расслышать толпе. Бесстрастия не понять страстям.

Еще не совершен осевой поворот. 
И равнодушный к идолам чужим 
Пилат пред собою видит человека, 
а Бога разглядеть дает другим.

О, проклятая, черная Пилатова добродетель!»

И если Мессия не понят, разве поймут тебя – разорившегося, неудачливого живописца? 
Разве усомнятся вслед за женщиной с пустым сосудом: «Не Он ли Христос?»
Умилятся, всплакнут благостно: и они поднесли бы водицы, как та сердобольная. 
Нет, бытовое милосердие неубедительно…
Нет… нет. Её больше не будет на холсте. Нет! Её никто не увидит. Мазок, еще мазок, прямо по кракелюрам. Скрыть ядовитый глауконит и разбелы, вот так. Вот!.. Так!
Записать белые одежды женщины, напоившей Путника водою, записать невозвратными, укрывистыми мазками. Вот так!

Теперь здесь встанут двое друг против друга: тот, что задал вопрос – «Что есть истина?» и Истина Сама. 
Их будет разделять лишь время на ответ, лишь время… Время разделит их. 
Пусть спросивший шагнет в круг света. 
Пусть предпасхальное солнце ужалит ему глаза. 
Пусть он станет уворачиваться, щуриться, всматриваться в Тень, на Того, Кто в тени. 
Вот так! Вот так! Еще мазок…

Нужно оставить холст в той же дубовой раме. Нарочно. Никто не заметит подмены. 
Он не повезет картину на столичную выставку, а спрячет здесь, на хуторе. 
Он напишет тот последний разговор, проклятый разговор. 
А затем он напишет распятие. Нет! Не распятие, а бойню. 
Он сам срубит кресты из той же ивы, из какой рубил ульи для пасеки.
Он заставит натурщиков-селян страдать на пределе, рыдать от крестовой муки. И только хлипкой подножкой он облегчит им мучения. Он вымотает их. Он нанесет мазки прямо на кожу модели. 
Но никакой помпезности Сурбарана, никакой монументальности. Проще. Беспощадней.
Затем он сам взгромоздится на ивовый крест и будет висеть нагим, совершенно нагим, без подножек. И сойдя с креста, станет алчно вглядываться в дагерротип своего распинания, ища сходства с Тем Распятием, ища озарения, ища искры Божьей, ища подсказки, ища новой формы, ища рождения истины. 
Но так случится потом. 
Теперь же, быть может, только двое-трое его друзей, видавших «Милосердие», получат право увидеть «Истину» и «Распятие». 
Заставить их содрогнуться, рыдать, а не умиляться – вот мысль новых сюжетов. 
Они должны не восторгаться своим состраданием, они должны увидеть холст и сказать: 
«Иисус умер за меня. За каждого. За меня».

– Ау!.. Отчего ты не отзываешься? Изволь обедать! Накрыто на террасе…
– Иду, иду… Уже полдень? Как я голоден!
Солнце слепило из точки зенита, хищно ловило взгляд художника, но не добиралось до холста в тени простенка. А мимо отворенных окон флигеля-мастерской тропинкой сада возвращалась к дому женщина с тугим узлом иссиня-черных волос на шее. Её белые одежды только что были надежно спрятаны на холсте укрывистыми мазками кисти. 

https://youtu.be/QwS5Z3zFD_Y

Художник: Н.Н. Ге.