Несостоявшийся обед

160 лет назад, 29 ноября 1861 года умер один из виднейших разночинцев, 
яркий критик 1850—60-х гг. Николай Добролюбов

— В нашей молодости, — гордо встал с поднятым фужером Тургенев на одном из знаменитых своих приёмов, — мы рвались хоть посмотреть поближе на литературных авторитетных лиц. Приходили в восторг от каждого их слова. А в новом поколении мы видим игнорирование авторитетов. Вообще сухость, односторонность, отсутствие всяких эстетических увлечений, все они точно мертворождённые. Меня страшит, что они внесут в литературу ту же мертвечину, какая сидит в них самих. У них не было ни детства, ни юности, ни молодости — это какие-то нравственные уроды!

…Касалась нервическая речь, естественно, Добролюбова. Так и не пришедшего к Тургеневу ни на одно его званое застолье. 

1859 г. Уже написаны «Что такое обломовщина?», «Тёмное царство», «Русская сатира в век Екатерины». 
По совету медиков Добролюбов почти месяц провёл в Старой Руссе: с 25 июня по 10 августа. Посылали же его доктора минимум на полгода: «…лечение не принесло никакой пользы», — оправдывался он. Хотя и так всем было ясно: Николай Александрович просто не видит жизни без публицистики. Как пьяница без водки, — шутили друзья. И Д. вполне с ними соглашался.
— Даю вам слово, что буду умерен в работе, — клялся он старшей подруге, «старшей сестре» Авдотье Панаевой, живущей со вторым мужем (Некрасовым) — по соседству (через площадку по чёрному ходу). В доме Краевского, соучредителя «Современника». 
«Литературным подворьем» называл Добролюбов «апартаменты» конца 50-х. Две маленькие комнатки. Одна из которых являлась кухней, имевшей выход в мир некрасовских посиделок и чаепитий. 
Некрасовкая людская — воплощение абсолютно всего, требовавшегося молодому библиографу, выпускнику «педа». Свежеиспечённому критику популярнейшего издания, намедни введённому в состав редакции. О большем он мечтать не смел.
В свою очередь Тургенев, 10 лет сотрудничавший с «Современником», обходился с Д. надменно-свысока. И не скрывал того. 
Маститый, высокомерный, он влетал в редакцию с намеренно громким напыщенным воззванием: 
— Господа! Не забудьте: я вас всех жду сегодня ко мне обедать.
И, медленно-нехотя повернув голову к «студенту», добавлял:
— Приходите и вы, молодой человек. 
Двадцатилетний Добролюбов не был бы Добролюбовым, если б реагировал так, как ему велело сердце, но… 
Он только мило улыбался из-под очков. Тщедушно и скромно. 
Никто не понимал, к чему улыбка та относилась. Многие принимали её за признательность. Не обратив, конечно, внимания именно на тон тургеневской просьбы. К чему Д. был чрезвычайно чуток и по-бойцовски, как скажут в дальнейшем: по-революционному «неспокоен». 
— Вас же приглашал Тургенев, — обиженно выговаривали ему потом, после ужина, Некрасов с Панаевым: — Почему вы не пришли?..

…Добролюбов, разумеется, знал, догадывался о «жоржсандистском» — ménage à trois — семейном «либерализме» Панаевых-Некрасовых. Но, будучи крайне воспитанным, несмотря на крутой нрав. Более того, воспитанным по-бурсацки, в «гноище» и церковном смраде, как писал Помяловский, — он никогда бы не позволил себе в открытую излить недовольства ни тем, ни другим. Тем паче посредством и при содействии любимых и уважаемых сочинителей-публицистов… 
— За такое приглашение я никогда не пойду к Тургеневу, — отрезал Николай Александрович. — По-генеральски ведёт себя.
— Да он всех так пригласил, — удивился Некрасов.
— У него такая манера, — добавил Иван Панаев. 
— Вы все его очень короткие знакомые. А я вовсе нет, — обладая неказистой внешностью, Добролюбов умел быть убедительным и внутренне непоколебимым, твёрдым. 
За что, между прочим, его и предпочёл Некрасов в ущерб старой гвардии — певцам-«фарисеям» незабвенных, но «беспочвенных», по выражению Аксакова, сороковых годов. 
После вышеупомянутого разговора добряк-Некрасов обрисовал Тургеневу обстановку касаемо отказа. Вследствие чего последний произвёл «инвайт» уже в более любезном тоне. Одновременно начав приглядываться к Д. внимательнее, пристальнее. Как-то уж очень по-тургеневски лукаво-пристрастно. 
Встречая в редакции, старался завести случайный разговор: как бы «подкатывал», — сказали бы сейчас. 

Безгранично непрост и отнюдь не сговорчив, Тургенев чувствовал в Добролюбове необычайный, гигантский профессиональный рост. Видел и ощущал его взлетающую не по дням, а по часам литературную известность, — причём отнюдь не на пустом месте. А на мощном академическом фундаменте.
Но «молодой» всё не шёл и не шёл к нему на le déjeuner. 
— Привези ты, братец, его ко мне обедать, — по-французски напутствовал Тургенев, владеющий также английско-немецким, не говоря об испано-итальяно-польском, душевного приятеля Панаева: — Уверь его, что он не застанет у меня общества, в котором никогда не бывал. 
Вновь не заполучив Добролюбова, Тургенев не на шутку распалялся.
— Им завидно! — обиженно восклицал он на очередном собрании, — что их вырастили на постном масле. И вот они с нахальством хотят стереть с лица земли поэзию, изящные искусства, все эстетические наслаждения. И водворить свои семинарские грубые принципы. Это, господа, литературные Робеспьеры! Тот ведь тоже не задумывался ни минуты отрубить голову поэту Шенье. 
— Бог с тобой, Тургенев, — испуганно прерывал Панаев, любивший Добролюбова как сына, — ты, ради бога, не делай этих сравнений в другой компании!
— Ты наивен, — отвечал Иван Сергеевич, — неужели ты думаешь, что статьи этих семинаристов читают в порядочном обществе?
— Однако тогда бы подписка на журнал с каждым годом не увеличивалась.
— Это по старой памяти, — отмахивался оратор, — …ждут от «Современника» прежнего стремления к развитию в публике художественных вопросов.
С яростной силой взметнув бокал, выплеснув чуток содержимого на пол, обвёл окружающих горящим взглядом. (Некоторые из гостей потупили взор ниц.)
Выпив, продолжил:
— Меня удивляет, как ты, Николай Алексеевич, с твоей практичностью, не видишь, что семинаристы топят журнал в грязной луже. Впрочем, — хитро сощурился, — ты теперь слишком занят иным делом. Добиваешься быть капиталистом и, несомненно, им сделаешься. Так я буду перед тобою бедняком. 
— Брось, Иван Сергеич, дорогой, — поднялся с места Некрасов. — У Коли замечательная голова. Можно подумать, что лучшие профессора руководили его умственным развитием и образованием! Это, брат, русский самородок… Утешительный факт, который показывает силу русского ума, несмотря на все неблагоприятные условия жизни. Через десять лет литературной своей деятельности Добролюбов будет иметь такое же значение в русской литературе, как Белинский. 
Тут Тургенев на мгновение расслабился и произнёс, ровно не было никакого недовольства:
— Знаешь, брат Некрасов. Меня удивляет, каким образом Добролюбов, недавно оставив школьную скамью, мог так основательно ознакомиться с хорошими иностранными сочинениями. И какая чертовская память! 
— …и всё-таки инквизитор твой Добролюбов, — устрашившись вдруг внезапной мягкости, вернулся в прежнее русло обвинения: — Осмеять, загрязнить! Возвести на пьедестал материализм, сердечную сухость и нахальное глумление над поэзией… Знаете, господа, никогда ещё русская литература до вторжения в неё семинаристов не потворствовала мальчишкам из желания приобрести этим популярность, — в злобную сию фразу Тургенев вложил всю эмоциональную силу зреющего меж ним и некрасовским «Современником» конфликта. 
— За что ты его, Ванюша, так. За то, что Коля Добролюбов, антихрист-семинарист, не ходит на твои обеды?! А факт, что я тоже из бурсаков, тебя не смущает…

Все тут же обернулись на вопрос, заданный только что вошедшим в зал Чернышевским. 
Жутко близорукий, Николай Гаврилович, сняв пальто и раскланявшись с присутствующими, тут же пожал «руку» огромной шикарной тургеневской шубе, небрежно брошенной у входа на стул. Приняв её за кого-то из гостей. А может, и за дворецкого…