Цыган

Зима в этом году припозднилась. Сначала всё снега никак не могли дождаться. Боясь застудить озимые, поля выпрашивали у неё тёплые пуховые одеяла. Деревья в лесу требовали себе снежные покрывала и платки, чтобы прикрыть свою наготу. 
Пришла, всех одарила зима, не поскупилась. А сейчас пора и честь знать. Но не тут-то было, теперь её не выпроводить, не прогнать.
Март уже на исходе, а как будто середина зимы. Полозья скользят гладко, ноги справной бурой лошадки, тянущей за собой сани, не вязнут в снегу.
– Но, Манюня, но! – знай себе погоняет её мужик. – Спишь, что ли?
Лошадь Ивана по знакомой дороге идёт с опущенной головой не торопясь. А может, и вправду заснула. Путь из совхоза домой она и с закрытыми глазами найдёт – за столько лет-то…
Зимой хозяина Манюня в санях возит, весной и осенью – в телеге, а летом он, совхозный пастух, верхом на ней ездит. За таким огромным стадом пешком не уследишь!
В его годы деревенские мужики все бороды уже поотпускали и греют кости на печи, а Иван крепко ещё в седле держится. И не слезет, пока сам председатель не скажет ему: «Хватит, Иван Сергеевич, потрудился на славу. Время и тебе отдохнуть пришло».
Тогда он и оставит с малых лет знакомое ему пастушье дело. Но председатель не торопится, так как Ивана заменить ему некем. Молодёжь вся в город сбежала, осталась в деревне пригоршня стариков и старух. Есть несколько мужиков, которые и помоложе его будут, только совхозное стадо пасти никого из них никакими калачами не заманишь.
Оно и понятно, тяжело… Иди-ка попробуй, целый день в седле побудь. Не каждый выдержит. Бог любит Ивана, без отца, без матери выросшего после войны сиротинушку, бережёт. Седьмой десяток на днях разменял, но ни сердечной болезни не знает, ни ломотой в костях не мучается.
Сено косить выйдет – зятья за ним не угонятся. Он и стогоправ умелый, копну сложит так – залюбуешься! А двор какой добротный сладил новый: с хлевом на четыре головы и свинарником просторным.
Зачем, спрашивается, всё это ему? Дочери в городе живут. Если вот только сыну… Иван всё тешит себя надеждой, что он в конце концов устанет по чужим краям скитаться и вернётся в отчий дом.
Многие отцы согревают душу на старости лет мыслями такими, многие. Но не всегда блудные сыновья слышат их.
Поравнялись с берёзовой рощицей, вон и деревенька показалась. Вороны каркают одна другой громче. Знать, не поделили что-то, даже Манюню разбудили. А может, устав от долгой протяжной зимы, своими криками так гонят её, как будто та услышит их. Эх, глупые вы, птицы…
Иван расстегнул на потёртой фуфайке верхнюю пуговицу и глубоко вдохнул мартовский воздух. Окинув взглядом родные просторы, залюбовался. Всё кругом вышито рукодельницей-зимой белыми пуховыми нитями. 
Летом эти места утонут в сочных цветущих лугах. Привяжешь телёнка – не видать, настолько они высокие и густые.
Ягоды-грибы пойдут, приедут дети с внуками из города. Чистый деревенский воздух, своё мясцо, парное молочко пойдёт им на пользу. Побыли бы подольше, сил набрались, глядишь, и щёки бы зарумянились. А то в городе разве это жизнь? Так, сплошная маята.
У Ивана скотины много, сил пока хватает держать. Он и корову сам доит. У жены руки совсем для этого не годятся, пальцы скрючились все. Какое там доить, ведро воды ей не поднять…
Совсем девчонкой Шура его в доярки пошла. И тогда ведь доильных аппаратов не было, руками приходилось. А ферма будь здоров какая в те времена в колхозе была!
Когда всех мужчин на войну забрали, Шура на трактор села. Кому-то надо было деревню кормить, да ещё на фронт продовольствие отправляли. После победы они поженились, и Шура тогда снова к своим коровам в колхоз вернулась.
Но и по годам она старше Ивана, целых девять лет разницы между ними. В молодости это не заметно, а вот в старости шибко в глаза бросается. Неспроста его внуки называют «наш молодой дед».

Вот так они вдвоём и живут: молодой дед со своей старой бабкой. Иван как может, так и жалеет её. Варить сил хватает, и то хорошо. Да и поговорить есть с кем. Манюня хоть лошадь и умная у него, всё понимает, но сказать ничего не скажет.
«Как быстро, Манюня, жизнь пролетела», – с сожалением промолвил Иван и оглянулся назад. Сани оставляли как будто не полосы на снегу, а годы жизни, проведённые в тяжёлых трудах и радостных заботах о детях и внуках.
«А этот лесной чертяга откуда взялся?» – тут же пробудился ото сна воспоминаний Иван, заприметив вдалеке крадущегося за ними волка. Потрогал припрятанное в санях ружьё – на месте, и что есть силы дёрнул сонную лошадь за поводья.
Манюня бегом – и чертяга бегом, приспустит вожжи мужик – и волк потише пойдёт. «Давай, давай, подойди поближе, – приготовил Иван ружьё, – получишь в лоб, я ведь не промахнусь».
Потом присмотрелся получше: батюшки, да это не волк, а пёс! Но это ещё больше удивило Ивана. И волку-то неоткуда взяться в этой стороне, лес ведь в другой. Но псина что здесь позабыла?
Так и пришли домой вместе. Иван открыл ворота, завёл лошадь во двор. Пёс тоже юркнул, как будто всё время тут и жил.
Иван только теперь его разглядел как следует. Сам огромный, с большой головой, уши торчком. Шерсть чёрная, гладкая, лоснится – ни дать ни взять как волосы у цыгана! Вот и кличка для непрошенного гостя сама с языка сорвалась – Цыган.
Лающей живности у Ивана никогда не было. Почему он до сих пор не завёл собаку? Шут его знает. А пёс этот сам к нему дорогу нашёл. «Значит тому и быть, пусть живёт, – решил Иван, – вместе совхозное стадо будем пасти».
И правда, пастух из Цыгана такой получился – будешь искать другого, обыщешься. Это Ивану в первый же день понятно стало, когда он вывел стадо из скотного двора на позеленевший склон.
Только крикнет: 
– Цыган!
И тот уже несётся за выбившимся из стада быком и возвращает его к остальным. Дело у пастуха с четвероногим помощником заметно легче пошло. И почему это он раньше собаку не завёл? Эх, пустая голова…

Но радость Ивана недолго длилась. Цыган кур у него повадился драть. Передушит бедняжек и перетаскает к крыльцу. Получил как следует кнутом. А как-то раз всем соседским гусям шеи перегрыз, ни один из двенадцати не уцелел. Иван повинился перед соседом, возместил ущерб и стал Цыгана с той поры на цепь сажать.
Придут из совхоза – подставляй голову, чертяга, под кандалы, раз по-другому с тобой не сладить.
– Не было у нас собаки, и эта не собака! Один урон от неё! – не переставала казнить его Шура. – Изведи да изведи.
– Да как извести? Разве рука поднимется… – всё ещё противостоял жене Иван. 
А сам вот уже несколько ночей подряд не спал. Цыган то скулит, то воет, то резаной животиной исходится – на волю рвётся.
«Ничего-ничего, привыкнешь, безродный цыган, – успокаивал себя хозяин, – не таких обламывали».
Пёс как будто бы поумнел, перестал в деревне помышлять, но воровские привычки свои не забросил, принялся на охоту прямо на пастбище ходить. Отобьётся овца от стада, замешкается – не бывать ей живой. Настигнет и в горло вцепится.
Пока мог, Иван всячески заступался за Цыгана перед председателем, прикрывал его, мол, волки повадились, еле успевают овец от них отбивать.
А сам всё чаще думать стал: «Может в этом чертяге и в самом волчья кровь течёт? Потому как его ни корми, он всё равно смотрит, кого бы своей добычей сделать».
– Сегодня пойдём в лес по грибы, Цыган, – сказал невесёлым голосом Иван и запряг лошадь в телегу. А вместо корзины положил туда лопату и топор.
– Но, Манюня, но, хорошая!
Цыган бежит впереди, хорошая плетётся за ним. Пёс уже выучил привычки своего хозяина и никогда не ошибался. Если в телеге едет, а не верхом, то в сторону совхоза поворачивать не нужно. Несётся прямо, аж до самого леса, даже голову назад не повернёт.
В последнее время, когда у Ивана выпадал выходной, он почаще стал брать собаку с собой то по ягоды, то по грибы, то по чайные травы. Может, думает, отстанет от него, заблудится. Тогда и грех на душу не придётся брать. Да разве это волчье отродье заблудится…
На краю леса Цыган остановился и стал поджидать Манюню с телегой. Наконец-то добрела. Ох и ленивая ты, хорошая! Иван в одну руку взял лопату, в другую топор и пошёл вглубь. У самой высокой сосны с густой кроной остановился, сел под неё.
– Садись и ты, Цыган, отдохни, – сказал он, показав на место рядом с собой.
Собака, не чуя ничего неладного, прилегла у его ног. Радостно виляла из стороны в сторону хвостом и весело поглядывала чёрными огоньками на своего хозяина.

Утренняя роса уже успела высохнуть. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь сосновые лапы, щекотали Ивану лицо.
Он поднял голову. По небу двигались лёгкие белые облака. Опершись спиной о дерево, Иван стал разглядывать их. Вот плывёт большой корабль, ветер паруса ему раздувает. А за ним лошадь. Стройная, с высокими ногами, с белой гривой. Таких только по телевизору показывают, в цирке когда выступают. Не то что его Манюня…
А это кто? На собаку облако похоже. Голова огромная, уши стоят, ну ни дать ни взять Цыган, только не чёрный, а белый.
Иван с тоской посмотрел на свою собаку и потеребил одной рукой ей уши, а в другой – топор у него уже наготове.
Цыган в благодарность лизнул ему руку и подвинулся поближе. Хозяин отложил топор и быстро поднялся. Собака тоже вскочила. Иван опустился под другое дерево, та тоже туда уселась, прямо перед ним. И смотрит, прожигая своим волчьим взглядом ему душу насквозь.
«Как же теперь эту псину жизни лишить? Как мне себя пересилить?» – стучали молотком в голове тяжёлые мысли. – Если не сейчас, не в эту минуту, то значит никогда».
Взял топор, замахнулся и что есть силы ударил Цыгана обухом в лоб. Второй раз, третий. «Прости, чертяга, но с тобой по-другому нельзя», – бормотал себе под нос мужик, пока рыл для него яму.
Свалил туда собаку, бросил несколько лопат земли и уже пошёл к лошади. Но вернулся. Собрал сосновых веток и укрыл ими собачью могилу. Вот теперь всё. 
– Но, Манюня, но! Давай шевели ногами, нерасторопная! Ишь разбаловалась! – то и дело ругался Иван на свою лошадь и гнал её так, как будто волков увидел.
Шура всё поняла и не сказала мужу ни слова. «Пройдёт денёк-другой, погаснет буря в его душе», – рассуждала про себя жена. Такой уж он по жизни: за скотину переживает, как за людей.
Однажды корова у них не могла отелиться. Мучалась, мучалась, ничего не вышло. И сама погибла, и телёнок с ней в утробе. Места себе Иван долго после этого не находил.
Как скотину не жалко? Ещё как жалко. Корова ведь кормилица-поилица в деревне. «А за волчье отродье что себя зазря терзать? – размышляла Шура. – Туда ему и дорога».
Так-то оно так, но уж слишком Иван у неё переживательный. Он даже кино смотрит, и то плачет.
– Дурачок, – скажет она ему жалеючи, – это же не настоящая жизнь, а выдуманная.
– Пусть выдуманная, но переживают они как в жизни, а я за них. – Вот и весь его ответ.

С той поры, как Иван в лесу собаку схоронил, прошла неделя.
– Я ведь, Шура, теперь убийца, – сказал однажды он за столом, взявшись за голову.
– Да какой ты убийца? – не просто возразила, а выкрикнула жена. – Нашёл из-за кого виноватиться и страдать! Это не собака была, а чёрт настоящий, только лишь рогов не хватало. – И добавила: – Куда отвёз, там ей и место. Хватит! Иди отдохни лучше.
Скотина накормлена, корова подоена. Вечерело. Иван заварил травяного чаю, налил в большую эмалированную кружку и подошёл к окну. Завтра запряжёт Манюню в телегу и поедет в магазин. Возьмёт ящика два лимонада, конфет всяких, на палочке «петушков» и будет внуков ждать. На днях обещались на каникулы приехать.
Откинул занавеску, пригляделся и… замер.
– Шура, погляди-ка, никак чей-то телёнок перед воротами разлёгся? – подозвал он к себе жену.
Шура взглянула и вполголоса сказала:
– Неужто… Неужто это твой Цыган? – и боязливо посмотрела на мужа.
А тот сунул ей в руки кружку – и бегом за ворота. И правда он. «Да как же так? – недоумевал мужик, – я ведь мозги ему вышиб, душу отнял, а он… А он ожил и пришёл».
 – Всё равно вернулся, – и удивляясь, и радуясь одновременно, проговорил Иван и поднял собачью голову. 
Глаза Цыгана были закрыты, на лбу были видны вмятины от обуха и корки высохшей крови. – Ну вставай, чертяга, пошли домой. А то ишь развалился…
Но пёс даже не пошевелился. Он был мёртв. Волчье отродье, чертяга, безродный цыган умирать пришёл к себе домой.

Художник: С. Соловьёв.