Хайбун

Обелиск 

Удивительна эта перемена. Казалось, ещё вчера лес улыбался всеми своими листами, жёлтыми (от лимонного до почти оранжевого), красными, розовыми, и фон ещё где-то был зелен. Даже в пасмурный день земля, усыпанная листвой, под пологом леса, правда, уже с прорехами, но таким же сияющим, создавала чувство праздника. Небольшой мороз и чахлый снег сделали своё дело – подстерегли забывшую об осторожности осень и сотворили в природе некое интерсостояние – ещё не зима, но уже… уже можно только вспоминать о празднике. Купы бурой травы еще имели форму, как и деревья, цвета умбры, лишь с редкими, случайными вкраплениями жёлтого, но это была уже графика. Осталось добавить белого фона. Пока тропинки были ещё как-то жёлты, хотя и отдавали охрой, можно было идти, ещё шурша листьями, втаптывая их в осеннюю грязь. Не только цвета, но и запахи пропали. Запахи грибного таинства поглощения всей этой массы листьев, старых веток и деревьев. Тропинка вела по неширокой просеке и упиралась в бетонную стену или высокий забор. Лесок-то был небольшой, зажат между домами, заборами, тем был и печален. В конце тропинки высился могучий дуб с серым, чуть розоватым стволом-колонной и толстыми сучьями. А под ним была одинокая могилка. С металлическим обелиском, увенчанным красной пятиконечной жестяной звездой. Неизвестный солдат. На могиле в низкой оградке были пластиковые цветы ядовито-красного ненатурального цвета, и вокруг из-под жёлтой листвы выползал вечнозелёный барвинок. Что за лес был здесь в 41 году? Кто копал и кто засыпал? Уже неважно. Дубу этому лет многим за сто, значит, когда копали, выбирали ориентир. Может, думали, верили, вернутся? Много старых засохших уже дубов в этом урочище, а этот стоит. Охраняет. 

Ещё вчера –листопад.
Сейчас – голые ветки
Мёртво торчат в небо.

Мир развлечений

Что-то с Миром происходит. Когда-то, ещё в студенческие времена, на лекциях по философии в порядке критики буржуазных философских течений сообщили нам, что на Западе широко распространено учение об «обществе массового потребления». Понять это в нашем  – немассового потребления , или массового непотребления, или массового потребления избранными было довольно сложно. Потом осколки этого заморского счастья повидал, что было ещё до того, как оно, так же осколками, пришло и к нам. И вот что заметил: кроме массового потребления чего-то осязаемого, в виде товаров, добавлялось в список потребляемого ещё и веселье.
– Мы поехали туда-то, в этом городе было так весело!
Хорошо, что весело. Это же естественно – стремиться туда, где весело. И чтобы не было другого времени, кроме весёлого. Я вспомнил, что когда-то на картах, возле городов были такие кружочки (называлось – экономическая карта), каждый сектор кружочка что-то означал. Например, машиностроение или легкая промышленность, тряпки шьют или % горнорудной. На уроке географии надо было знать, что где делают. Но потом интерес к этой области как-то пропал. Теперь в кружочках – сколько развлекательных центров, сколько ресторанов, баров. Куда-то ушло это производство, а с ним и человек Работающий. Пришёл человек Весёлый. Был труд чем-то главным, и даже славным, теперь стал вынужденным, чтобы только обеспечить веселье. Вынужден работать, чтобы получить бонусы на настоящую жизнь, ту, где весело. И некая поэзия труда стала смешной. Смешная жизнь. 

Жалко, что внук никогда
Не увидит
Радостной стружки из-под рубанка.

Игра в дурачки

На даче мы увлеклись игрой в домино. Игра быстрая и зависит больше от везения, какие кости пришли. Десять партий за вечер играли. Боюсь, что я слабо вник в тонкости игры, эти пенсионеры во дворе, которые построили специальный стол и играют целыми днями, или этот чемпион мира, могилу которого с большой доминошной костяшкой я видел на кладбище Колон в Гаване, они, наверное, знали какой-то секрет. Всякое дело можно рассматривать поверхностно, а можно и глубоко. Но даже поверхностный взгляд показывает, что в картах гораздо больше разнообразия, вариантов, вот если бы костяшки были разного цвета, да шестёрка была бы важнее тройки, а дубль-пусто чувствовал бы себя тузом! Поэтому решили играть с внучками в карты. Когда я был такой, как они, почему-то считалось очень неприлично детям играть в карты. А чтобы пионеру! Боже упаси! Вспомнил, это называлось – азартные игры. Шахматы тоже игра азартная, но им как-то больше повезло. Видимо, эти ограничения как-то наложили свой отпечаток: взялся учить игре в дурачка, и обнаружил, что многие шаги просто забыл. Пришлось даже залезть за инструкцией в интернет. Впрочем, мы сами придумали недостающие правила. Младшая долго не могла понять значения козыря. Пошла игра, а старшей всё не везёт, полная рука карт и ни одного козыря. Проиграла раз, проиграла два. И заревела! А я начал поучать: надо держать удары судьбы, это же неспортивное поведение, и в таком духе. Но тут младшая, которой, кстати, на козыри всё время везло, потянулась к моему уху:
– Ты с ней ласково говори и не смейся над ней, видишь, она расстроилась.
Вот уж никак не ожидал от шестилетней такого рассудительного гуманизма. Сам не заметил, а она заметила, что я этими своими столь никчемными победами в душе горжусь. 

Хочется победить,
Но кто-то тогда проиграет.
Говорят – это спорт.

Любовь

Наверное, это хорошо, когда пьёшь таблетки не потому, что сильно болен, а потому, что надеешься на их упреждающую силу. Опережающий удар во имя вечного здоровья. В этой кучке белых дисков и разноцветных капсул, по последней рекомендации кардиолога, есть такие маленькие. Они необычной формы, в виде сердечка. Хорошая идея! Это мне напомнило одну традицию у католиков. Показывали в костёле: на обратной стороне чудотворной иконы свидетельства чудотворности в виде маленьких таких золотых силуэтов прибиты – ножки, ручки, сердечки, разные излеченные при помощи чуда члены и органы. А тут – на упреждение, уже сердечко, уже почти здоров! Показал внучке, смотри какие необычные таблетки. 
– Сердечко, а от чего эти таблетки?
– От сердца. 
– А я думала, что от любви…

Кто же это придумал, 
Что любовь обитает в сердце?
А в этом всегда сомневался.

Окно

Ах, как хорошо было, когда утром, сидя за своим столом, я мог заглядывать, поворачивая голову, в окно и наблюдать облака на небе, не закрытом ничем. Кроме рам окна, да цветка, свисавшего из горшка. Каждый раз, когда я поднимал голову от письма, облака сооружали какую-то конструкцию из своего ничего, из белого пара. Я надолго задерживал взгляд, пытаясь различить движение, проникнуть в историю, в процесс, но они были неподвижны и неизменны. Но при следующем взгляде была совершенно иная картина. Как будто происходила сальтационная эволюция. И я не мог решить этой загадки – постепенной или скачками была их история? Облака после чистого утреннего неба, возникая из ниоткуда, исподволь заполняли небесное пространство, насыщая сине-голубой градиент разнокалиберными деталями. Но вот построили высотный дом, и картина изменилась. Среди эволюции облаков появилось нечто, совершенно патологически неподвижное.

Приснился мне странный сон:
Большое облако висит с прошлого декабря.
Неизменно то под луной, то под солнцем.

Земляки

На каких-то тропках жизни встретил земляка. «А! Земляк!» Хорошо иметь земляка. Можно поговорить о той стране, которая уже давно не наша, оккупирована. Не то чтобы не та, но принадлежит уже другим мальчикам. Которые будут её вспоминать и рассказывать внукам, как она была хороша. Бог знает, что мы приобрели и что потеряли. Что ещё обретём. Как там сказал Джон Донн? Человек не остров. Земляк – это как веточка знакомого дерева, принесённая волнами океана к твоему берегу. Почему же не остров? Ещё как – остров!

В море ушёл моряк.
Думал, к зиме вернётся.
Оказалось – на целую жизнь.