Рассказы

Если повстречаете золото…

Девятнадцатилетняя Настя, жила в небольшой избе в два окна. Жилье ей выделили после интерната соцработники в небольшом северном поселке возле золотоносной реки. Конечно, Насте была положена квартира, но давать благоустроенное жилье одинокой, забитой и юридически неграмотной девушке никто и не собирался. В соцзащите лукаво улыбнулись и выдали детдомовке бумагу на этот дом. Сказали разыскать главу местного поселения. Настя нашла его, он провёл девушку по всему поселку. У одиноко стоявшего на окраине дома нарочито, театрально открыл дверь, протянул ей ключи и весело крикнул: 
– Владей, всё твоё! 
Насте показалось, что глава был немного пьян. Она в первую ночь хорошо натопила печь, на ужин обошлась пачкой «ролтона» и банкой килек в томате. Но все равно в новом жилье было сыро, прохладно и все вокруг казалось чужим. В доме громко скрипели облупленные половицы, Настя понимала, что дело плохо, если лаги под полом стали двигаться, то домишко долго не простоит. 
Тогда у Насти был парень, Виктор, но ехать в поселок, пусть из небольшого районного города, он не захотел, и девушка осталась одна. Она всю ночь не могла уснуть, смотрела в окно и, дыша на холодные стекла, писала его имя. Настя осторожно мечтала, мечты были просты – спать каждый день на чистых простынях, чтобы их стирал кто-то другой, гладил и стелил, но только не она. И пусть будет волшебный шкафчик, в который кто-то неведомый станет складывать стираные и глаженые носки, трусы, футболки для Насти. И печку пусть топит тоже кто-то другой. Пусть он пилит и колет вечно сырые дрова. 
Впрочем, она понимала, что строить с ним будущее было невозможно, Виктор был молодым, отчаянным, матерым вором, на память он оставил Насте охотничий карабин «Сайга». Их общение окончательно закончилось, когда он упросил Настю поучаствовать в «гоп-стопе» – разбойном нападении. В поселок приехали богатые охотники – москвичи. Насте нужно было только попасть на их гулянку и вовремя открыть дверь Виктору и его местной шпане, что затаились в соседнем доме. Столичные гости были лощеные по-городскому, сладкие до ужаса, при деньгах, у всех ногти на руках холёные и чистые. Настю они сами позвали в гости, увидев на улице. В доме стоял уже дым коромыслом, богатая закуска. К Насте тут же подсел здоровый, пожилой пьяный мужик, кожа на его красном лице была бугристая, похожая на фрикадельку. «Фрикаделька» всё пытался Настю тискать, шепча в ухо липкими, толстыми губами: «Пошли ко мне. У меня тут комната есть свободная», а девушка пьяно смеялась, запрокинув голову: «Погоди! Давай выпьем ещё, а потом уже пойдём». Он кивал в ответ, а у самого глазёнки искрились от нетерпения. Настя смотрела на него и думала: «Дурак! На тебя сейчас нож точат в соседнем доме, а ты размечтался о моих сиськах!» Затем она сделала вид, что идет в туалет, а сама юркнула в коридор и открыла замки входной двери. Приятели-разбойники мигом влетели в дом и поставили всю компанию под ружья и ножи. Москвичи отдали все, что было, и ранним утром исчезли из поселка. Тогда Виктор и подарил Насте за удачный гоп-стоп карабин «Сайга». А может, просто хотел избавиться от улики и отвести от себя подозрение, но больше Настя его не видела. Удивительно, но в милицию москвичи так и не обратились.

Глава администрации еще несколько раз заходил к ней, спрашивал, как устроилась, приносил чай и сахар. Один раз они даже сыграли в карты, Настя заметила, что у него длинные и тонкие нервные пальцы, они дрожали, когда он держал в руках помятую колоду. Потом он куда-то пропал, уехал, а главой поселения стала подозрительная, тихая пенсионерка, которая практически не выходила из дома. 
Настя, оставаясь в своем неуютном доме, часто всматривалась в чужие ночные окна, пытаясь представить, что там, за шторами. Ей казалось, что там другая, интересная, беззаботная жизнь и все чаще вспоминала свое такое же неуютное детдомовское детство при живых пьющих родителях, взрослых братьях и сестрах, которых судьба близких людей почему-то совершенно не интересовала. Деревянный, старый, обшарпанный одноэтажный детский дом, где стойко пахло кухней и половой тряпкой. Старая мебель, старая одежда, старые неуклюжие игрушки. Кормили одним и тем же: суп, тошнотворное, ссохшееся гороховое пюре, слипшиеся макароны, синюшные вареные яйца, серое пюре из подмороженной картошки, кисель с черным хлебом. Съедали все до крошки, а хлебом набивали карманы. А еще они хорошо умели врать, сваливать всю вину на другого. Они словно ждали, чтобы ты споткнулся, чтобы наябедничать: мол, посмотрите – я хороший, а он плохой. До поры до времени Настя верила в чудо: что вот откроется дверь, войдет воспитательница и скажет: «За тобой пришла мама». Настя любила мечтать об этом моменте, пока не поняла, что все впустую. Однажды, когда Настя была в шестом классе, удочерили девочку Веру, с которой она дружила. Втайне от всех Настя месяц ночами ревела в подушку. Она все понимала, но от этого еще больше душила бессильная обида.
День в детском доме начинался с линейки, на которой директор говорил одну и ту же фразу: «Запомните, вы – никто, и вы не нужны никому. У вас нет прав, у вас одни обязанности». 
Настя слушала его совсем не по-детски и уже тогда понимала, что жизнь – странная вещь. Ее текучесть подобна реке.

Поселок был буквально умирающий некогда богатого сырьевого района. Промышленная выработка золота закончилась еще лет двадцать назад, но в отвалах, которые находятся на реке прямо за огородами, еще можно намыть приличное количество драгоценного металла. Участок реки давно негласно поделен между местными жителями, нравы сибирские суровые, появится чужак золото мыть, даже предупреждать не будут, сразу берутся за ствол. Местный участковый на реку даже носа не сует, понимает, что народу нужно как-то выживать. Золото закончилось, заканчивается и жизнь. Кто-то еще работает на драге, кто-то хищничает, кто-то охотится, кто-то пьянствует. Добытое золото не пошло на пользу ни поселку, ни району. Причем как при царях и коммунистах, так и при олигархах. Ни нормального жилья, ни дорог.
Чтобы не было скучно, Настя пустила жиличку – поселянку, бывшую воровку на доверии Светлану, она отбывала теперь уже на полувольных хлебах трехлетний срок. Дом был старый, с плохой печкой. Печка вела себя скверно, ее приходилось зимой все время подтапливать. Подруги пытались её ремонтировать, но ума и умения так и не хватило. А печка, будто живое существо, казалось, издевалась над ними, заунывно шумела и требовала больше дров. Они понимали даже по звукам, что есть трещина на чердаке между жестяными коленами, тепло предательски уходит. Не только уходит, но может и убить. 
Однажды в морозную ночь, изрядно намучившись с печкой, да и хорошо выпив, подруги решили пораньше закрыть заслонку на трубе и уснули. Если бы не собака Найда, которую от мороза пустили ночевать в дом, скорее всего Настю и Свету нашли бы утром мертвыми. Собака настойчиво будила девчонок, лаяла, покусывала, и все же заставила подняться. Настя с тяжелой головой сразу поняла, что происходит, еле дошла до двери в сени и, широко распахнув ее, практически в бессознательном состоянии осела на пороге, глотая живительный морозный воздух. Собаку, породистую немецкую овчарку, Настя случайно выиграла в карты у солдат в тюремном питомнике. Тогда на кону было много чего, играли долго. Солдаты кинули на кон сотовые телефоны, ноутбук, деньги. Настя кинула весь золотой песок, который намыла за полгода. Карта у нее была хорошая, но и тюремные солдаты улыбались. Настя предложила кинуть им на кон щенка овчарки, она знала, что в питомнике недавно ощенилась молодая сука. Но солдаты тупо мотали отрицательно головами, дескать, их за такого щенка под суд отправят. Насте давно хотелось породистую овчарку. И она неожиданно поставила себя против щенка на час. Господи! Как она тогда боялась! Один только бородатый мужик на небе был в курсе, как она испугалась своего голоса, когда это предложила солдатам. Солдаты смотрели на Настю страшно, гадливо улыбаясь... Карты вскрыли, солдаты все проиграли. Найда была забавной и крошечной, Настя долго спала с ней в одной койке. 

Беспросветность жизни Настя полностью ощутила, когда заболела и поехала в районную больницу на прием к врачу. Она шла по улице и ощущала чужие холодные взгляды на своей старенькой фуфайке, потертых спортивных брюках, неуклюже подшитых валенках. Ей казалось, что во всяком встречном взгляде она видит только одно: «Нищая!». Она словно сама себе говорила: «Не делайте мне больно, не селите в моём сердце злобу и гнев. И самое главное – не селите в моём сердце зависть! Я ведь завидую вам».
Несколько рецептов, которые ей выписал молодой, симпатичный терапевт, она тут же смяла и выбросила в снег, выходя из больницы. Денег на лекарства у нее не было. От этого и от общения с красивым врачом, который ей показался человеком из другого мира, ей еще больше не хотелось жить. 
В райцентре она зашла только к своему бывшему однокашнику по интернату. Как оказалось, этот бывший детдомовец неплохо в жизни устроился. Насте он никогда не нравился. Нос у него был большой и широкий, как у китайского заварного чайника. Чалдонские глаза-ириски, вечно бегающие в поисках, то ли жертвы, то ли наживы, постоянная испарина на лбу, даже в лютые морозы. Занимался он тем, что мотался по деревням и скупал у старух иконы. Пару раз сидел за мошенничество. Зековская погремушка у него была интересная – «Комиссар». Продрогшей Насте он даже не предложил стакан чаю, а сразу стал хвастливо показывать добытые иконы. «Досочек» этих у него было видимо– невидимо! С почерневших от времени «досочек» укоризненно на Настю и Комиссара смотрели лики святых. Уходя от него на автобусную станцию и после, смотря из окна «ПАЗика» на разбитую дорогу, Настя все время вспоминала его алчные слова:
– Настя, прикинь, богоматерь – триста! Иисус с разбойниками – пятьсот! Цены в долларах! Только доллары!
С подругой они часто выпивали, скорее от безысходного времяпровождения, заквашивали из таежных ягод кислую брагу. С тяжелого похмелья, с пустого желудка Настю часто рвало, а похмельные сны были вовсе кошмарные. Часто снился волосатый, рыжий черт. Он скакал по комнате, цокая гнилыми копытцами и, мерзко потирая руки, приговаривал: «Нет больше конфет! Закончились конфеты!» В полусне Настя не могла дождаться, когда он отстанет со своими дурацкими конфетами, спрашивала сама у себя, шевеля пересохшими губами: «Какие ещё конфеты? Почему они у него кончились?!»
Проснулась она под утро от слабости и стыда. Ночью со Светланой они выпили всю кастрюлю браги и подрались. Но больше Настя ничего не помнила. В доме на полу куча стреляных гильз от карабина «Сайга», у Светланы порвано веко и пороховой ожог на плече. Одно окно разбито и заткнуто Настиной подушкой. У нее был только один немой вопрос: «Почему именно моей?» Светлана ничего не помнила, а «Сайга» с разряженным магазином стояла у печки. В голове только и вертелось: «Калибр 7.62». Настя и карабин долго смотрели друг на друга, и ей казалось, что «Сайга» ее когда-то точно переглядит. 

Иногда к подругам заходил сосед – пенсионер. В этот раз он появился на пороге со словами:
– Увидел подушку вместо окна у вас и решил зайти, мало ли чего…
 Дед живёт один, бабка у него умерла давно, дети с внуками в Красноярске. Настю все время удивляло, почему дед такой старый, а зубы здоровые, пусть и желтые. А дед ощерил рот сквозь седую бороду:
– Пьёте сильно девки. Завязывайте, зачем из ружья палили, небось весь поселок растревожили!
Настя, не вылезая из-под одеяла, лениво ответила ему:
– Дед, угомонись! Жизни не учи. Супчика похлебаешь? 
В доме уже действительно пахло супом, у печки виновато суетилась с помятым лицом и копной рыжих волос Света. Она варила хороший суп, даже с похмелья. Дед согласился поесть, с удовольствием хлебал суп и всё разговаривал. Дед всю жизнь прожил здесь, лет сорок работал на драге, золото мыл. Пару раз сидел за что-то, но не очень страшное, за что, Настя точно не знала. После супа дед сходил за стеклом и стеклорезом и поставил стекло. Наконец подушку из окна вытащили. Дед принес бутылку водки, вина, конфет и полтора десятка яиц. Настя с удовольствием смотрела на конфеты, вспоминала ночного черта, дескать, не зря нечистый конфетами донимал. Яйца подруги не видели несколько месяцев. Наелись впрок, Настя знала, что Света любит, когда желток с белком перемешан, а она предпочитала наоборот. Любила целый желток собирать булкой, ела жадно, чувствуя себя змеёй, которая заползла в птичье гнездо. В этот раз случился у них целый «дедовский» вечер. Слушали музыку, ища в ноутбуке ту, что хотел дед. Старик первый раз видел ноутбук, очень удивлялся:
– Что это у тебя, говорящая книжица?
– Это окно в мир, – в один голос хохотали Настя и Света.
Смешной дед. Напился, разговорился. Настя смотрела на него и думала: «Дед! Не умирай только, поживи ещё немного». А он всё слушал ролики и приговаривал:
– Эх, девки! Просрали мы страну! Сами пожили, а вам и не досталось ни хера!
На этом старик неожиданно заплакал. Света укорила его:
– Дед! Ты что же это, пришёл к нам сырость разводить?!
В ответ старик только беззлобно огрызнулся на нее:
– Рот закрой! Бикса непоротая!
С этими словами он уснул прямо на стуле. А подруги еще долго хохотали над его словами, допивая крепкий вермут.

Переписываясь по интернету с разными людьми, Настя неожиданно получила посылку из Ростова. Доброжелатель прислал куртку и лыжи. Настя и радовалась, и негодовала, даже в порыве написала:
– Мужик из Ростова! Обращаюсь к тебе, чертовски спасибо за куртку и лыжи. И как ты догадался, что именно широкие лыжи нужны. Не суть! Короче, больше ничего не нужно присылать. Мы куртку вертели и поняли, что стоит она дорого. Отблагодарить тебя нечем. Это раз! Второе, я ничего не просила. В общем, если ещё раз придёт с почты извещение о посылке, то я туда не пойду. Ничего не нужно! 
Однако немного подумав, поняла, что иногда люди просто хотят помочь, без унижения и благодарности. И добавила в личку:
– Спасибо за куртку! Целую тебя, куртка и задницу прикрывает от холода и ветра, и под грудь правильно сделана. 
Первого января девчонки не смогли усидеть дома. Всё же праздник проходит... Выпросили утром у деда немного денег в долг и пошли на лыжах в соседний посёлок. В полдень уже были там. Света на старых лыжах, а Настя опробовала новые и поняла, что они очень хороши. В соседнем поселке у Насти была знакомая по интернату Нина Ершова. У неё всегда быть весело. Два года назад она уезжала в город, но вернулась со шрамом на губе и порванными мочками ушей. Стало быть, поиски девичьего счастья в большом городе не получились. За столом посидели аккуратно и к ночи вернулись домой.
Самое скверное, что работы никакой у Насти и Светы не было. Добрую половину населения поселка составляли расконвоированные, будто государство пыталось сбросить с себя этот ушлый народ, ведь зэков нужно было кормить, а чтобы иметь какие-то наличные деньги, все мыли втихаря золото. Добыча золота ведется в основном на площади, загроможденной прежними отвалами, то есть под слежавшимися кучами гравия, песка и глины. На этих бывших, еще с советских времен отвалах еще много металла, он залегает до самого верховья речки. Настя восхищалась золотом, оно было для нее доступным и одновременно недоступным металлом. Насте казалось, что золото умеет разговаривать. Золото любит труд, ежедневный, с утра и до вечера. Потаскай ведра с породой, да помаши кайлом и лопатой, помой лотком в ледяной воде и поймёшь, что золото стоит намного больше тех бумажек, на которые его меняют. 
Настя вываливает серую глиняную массу вместе с галькой в решето с большими отверстиями, вставленное в емкость. Она тщательно просеивает грунт, руками промывает гальку в воде над решетом и откидывает крупные куски породы. Начинается длительный процесс вымывания породы в шайке, затем в деревянном лотке, почему-то сделанном из кедра и формой напоминающей лодочку. Мыть драгоценный металл любит она одна на реке. Порой смертельно уставшая, от холодной воды ноют ноги и руки, но стоило ей посмотреть на намытое золото – и все казалось прекрасным. Хотя в голове не осталось никаких мыслей – лишь монотонное чавканье грязи под ногами и гудение мошки. Она только шептала золоту: «Прелесть! Ты теперь мое», но тут же холодный пот пробирал ее до нижнего белья. Намытое золото приходилось отдавать вездесущим скупщикам азербайджанцам, практически за бесценок. Да никто золото постороннему и не продаст: для черных старателей такая коммерческая самодеятельность чревата серьезными проблемами, порой жизнью. Каждый золотодобытчик «закреплен» за определенным скупщиком, как крепостной за барином. Только недавно она осознала, что нет ни у нее, ни у подруги, ни одного кольца или серёжек из золота. Но с намытым тяжким трудом драгоценным металлом она расставалась по-особому, словно провожала его в новую жизнь. Перед тем, как продать его перекупщикам, шептала про себя: «Милое, дорогое золото, отомсти там за меня, наделай богатым плохого и злого, да и про кровь не забудь». И казалось ей, что золото отвечает тихим, мерцающим голосом: «Не вопрос, Настя! Это я умею. И зла наворочу, а уж кровью точно перемажу, обещаю!» Настя точно знала, что отправляет свое золото в кровавое путешествие, после перекупщиков оно уходит всё дальше и дальше, дескать, такой привет передайте от меня, если золото повстречаете…

Книжные люди

После окончания культпросветучилища Аня получила распределение на работу в большое село Пригорное. Оно стояло в девяти километрах от райцентра. Комнату ей пообещали снять у сельской пенсионерки. Рейсовый автобус сломался на середине пути, и Ане, единственной пассажирке, пришлось зимним вечером идти больше часа пешком. Ей даже показалось, что на пустынной дороге, огороженной деревянными снегозащитными щитами, она видела волка. В темноте из придорожных кустов горели два внимательных глаза. Она шла и боялась обернуться. Так и вошла она в темное село, нужный дом спросила у стоявшей у колонки женщины:
– Это вам к Елизавете Дымовой, – опустила оцинкованное ведро закутанная в теплый платок селянка, – вот тот дом, из красного кирпича возле склада, видите, окно горит?
Аня благодарно кивнула и пошла на слабый огонек за красной занавеской. Дом у пенсионерки Дымовой был небольшой, кирпичный, в одно окно, с пристроенным двором из самана. Весь двор был заполнен желтыми и оранжевыми тыквами, часть из них уже успела подгнить. Старушка Елизавета встретила Аню приветливо, быстро оценив, что новая библиотекарша сильно продрогла.
– Автобус сломался, – виновато сказала Аня, – я полдороги пешком шла. Мне кажется, я волка видела, сильно испугалась.
– У нас такое бывает, – кивнула пенсионерка, – ты полезай-ка на печь, задницу греть, а я щи тебе разогрею.
Аня молча и с благодарностью влезла прямо в пальто на полати. Они пахли старыми валенками, шиповником и сухой глиной. Уже через полчаса она согрелась, а бабка Елизавета разогрела щи на электрической плите.
Она подала Ане щи прямо в помятой алюминиевой кастрюле, нарезав несколько пластиков сала и черного хлеба. Эта простая еда показалась Ане самой вкусной на свете. В это время бабка Елизавета, бурча себе под нос, перешла к разговору о личной жизни. На стене в деревянной рамочке висели старые, пожелтевшие семейные фотографии. Одна была самая крупная, с человеком в военной гимнастерке:
– Вот я с Петром Федоровичем тридцать лет прожила, умер десять лет назад от воспаления легких. Шестерых детей родили, трое померли, а остальных жизнь по всей стране развела. Редко приезжают, внуков всего два раза видела. Мужа всю жизнь по имени и отчеству звала, не так как теперь у вас принято, в строгости жили, даже ни разу не поцеловались.
Аня от неожиданности поперхнулась щами:
– Как это так, шестерых детей сделали и не поцеловались?
– А что, – хитро улыбнулась бабка Елизавета, – я спать лягу, он сзади пристроится и что-то там ворочается себе, а я вид делаю, что сплю. Так дети и получались, без всяких ваших поцелуев!

Библиотечные дни были похожи один на другой. В натопленном большой металлической печью зале стоял резких запах типографской краски, книг, газет, журналов. Молодая библиотекарша Аня откровенно скучала целыми днями, дожидаясь конца рабочего дня. Уже была прочитана вся периодика, а любимые книги, которые она перечитывала, вызывали теперь раздражение и равнодушие. Она часами смотрела на тихую сельскую улицу, на кладбище, примыкавшее к деревянному зданию библиотеки.
Читателей было мало. Как правило, в библиотеке появлялся кто-то из школьников. Она до сих пор помнит своего первого читателя – смышленого белобрысого подростка, как его почему-то боялась и непонятно почему рекомендовала четырнадцатилетнему мальчишке рассказы Борхеса. Он принес книжку через день, разочарованно признавшись, «как скучно и куце пишет этот дядя».
Ученики просили книги из школьной программы, иногда забавно путая названия и авторов, не зная, что им вообще нужно. Или просили книжку про войну или приключенческую. Школьная программа ее все более настораживала, даже на привычные басни Крылова она стала смотреть с подозрением. Вот ведь пишет: «На ель ворона взгромоздясь». Сколько же должна весить такая ворона, чтобы «взгромоздиться»? А стихотворение Некрасова о медведе, которого смотритель принял за генерала? Употребил классик неуклюжее сравнение «мохнатый седачок»... Один из юных читателей и вовсе рассмешил, попросив стихотворение Пушкина «Я помню жуткое мгновенье…». Иногда Аня делала обход по домам должников, книги возвращали в потрепанном виде, были и с коричневыми следами от тарелки с супом. Библиотекарша только вздыхала и пеняла нерадивым читателям, предупреждала, что книг больше не даст, однако покорно выдавала нужную литературу проштрафившимся читателям.
Путь к домам нескольких должников проходил прямо через кладбище, так было короче. По дороге Аня с интересом рассматривала припорошенные снегом, заросшие сухим бурьяном могилы, читала таблички с именами усопших. «Да здесь все библиографические данные!» – невольно осенила ее лукавая мысль. Пару дней назад в библиотеку наведалось районное начальство и требовало увеличить количество читателей, грозили урезать финансирование или вовсе библиотеку закрыть.
– Что я сделаю, если нет читателей, – робко оправдывалась Аня, – кто на селе книги читает, кроме школьников?
– Вы плохо работаете, – с непроницаемым лицом отвечал ей молодой чиновник в модной финской дубленке, – ищите индивидуальный подход к сельскому труженику. Объясните трактористу или доярке, что книга – источник знаний.
Библиотекарша слушала и покорно молчала, другой работы все равно не было. Но выход из положения она нашла, и весьма необычный: завела в библиотеке новые формуляры с фамилиями покойников. Вначале она боялась, что обман может вскрыться, но отчеты проходили нужные инстанции, и на них никто не обращал внимание. Есть новые читатели и есть. Иногда она, осторожно проходя по кладбищу, останавливалась у могилы потустороннего абонента и весело спрашивала:
– Ну что, Валерий Иванович Карпенко, новый роман Донцовой понравился?
Ей казалось, что могильный холмик с колеблющимися на ветру останками проволочных венков глухо отвечает:
– Да разве можно это читать?
Однажды, к концу рабочего дня, сидя за столом в библиотеке, Аня услышала, как тихо скрипнула входная дверь и раздались шаркающие шаги. Она привычно не подняла глаз и спросила:
– Вам какая книга нужна? У нас есть новые поступления.
Через секунду Аня подняла глаза, но в передней никого не было, только в открытую сквозняком дверь, как ей показалась, метнулась длинная тень. Но ведь шаги она явно слышала? Более того, на полу остались большие мокрые следы. Аня не испугалась. Она стала ждать, что будет дальше. Но ничего больше в этот день не происходило. От безделья Аня даже сама попробовала написать книгу, но смогла только вывести черной авторучкой на салатовой клеенчатой обложке общей тетради название: «Село и люди».
– Какие люди? Какое село? – вслух невольно произнесла она. – Мужики почти все спились и вымерли от суррогатного алкоголя, а бабы злые, молодежь разбежалась…

За Аней несколько дней пытался ухаживать местный парень. Он возил в село баллоны с газом. Алексей был мешковат, хотя ему было всего двадцать пять лет. Он считался завидным женихом – работает газовиком, зарплата для села большая, и служебным грузовиком он пользовался, как личным. Начальство позволяло ему держать машину в заулке возле дома, Алексей ездил на ней в лес, на рыбалку, иногда калымил, была она и хорошим подспорьем в личном хозяйстве. Некоторое время он пристрастился к спиртному, но его властная мать Полина быстро пресекла слабость сына, отобрав у него пластиковую карточку, на которую начисляли зарплату. Он как-то пригласил Аню в местном клубе на танец, неуклюже обнимал, а после они смотрели польский фильм в этом же клубе, где, как ей показалось, Алексей смеялся в ненужных местах. Аня отчужденно смотрела на его профиль в темноте зала и думала: зачем у него на таком большом лице такой маленький нос? От бабки Елизаветы она недавно слышала, что чем больше у мужчины нос, тем больше его мужское достоинство. Рассуждение старухи тогда очень насмешило ее. «Может быть, поэтому Алексей до сих пор не женат», – невольно подумала она.
Один раз она ужинала в доме Алексея, ее поразила властная мать; жидкая, темная похлебка с грибами, которую молча, как по команде, ели за столом. Полина расспрашивала Аню о родственниках, учебе в училище. А после, высокомерно глядя на библиотекаршу, сказала, что хотела бы для Алексея невесту из местных девушек.
Алексей отвел глаза и промолчал. Больше они не встречались.
В этот день Аня пришла в библиотеку за полчаса до открытия. Она просто спешила уйти из дома бабки Елизаветы, житье на квартире у старухи становилось невмоготу. Бабка постоянно заводила разговоры о повышении квартплаты, у Ани стали исчезать ее продукты, мелкие деньги. Ранний час библиотеки был пустым и душным от печного отопления. Она с оторопью увидела, как к ее столу подошел мужчина в сером мешковатом костюме и заснеженных домашних тапочках. Лицо у мужчины было землистого цвета с тонкими синими губами.
– Я вам, наконец, книгу принес, три года назад брал почитать Островского да и забыл о ней. Вчера случайно в серванте нашел.
– Вы у меня ничего не брали, – пролепетала Аня странному абоненту. – Вам не холодно из дома было в костюме идти?
Мужчина ничего не ответил, медленно повернулся и вышел на улицу, унося с собой потрепанную книгу. Аня только обратила внимание на его неестественно прямую спину со следами больших черных ниток и мокрой земли на костюме, необычную шаркающую походку. Буквально через минуту раздался телефонный звонок. Районный начальник перешел к делу без ненужных вступлений:
– Как вы посмели покойников в библиотеку записывать? – услыхала она истеричный голос в трубке. – Как до такой мерзости додумались? Вас впору под суд отдать!
– А что мне делать? – севшим голосом пролепетала библиотекарша. – Вы читателей требуете, а их нет…
– Приезжайте в район, пишите заявление об уходе, я как-нибудь утрясу скандал. Один из бывших жителей села увидел в ваших отчетах своего давно умершего родственника и еще нескольких сельских покойников.
Собралась Аня быстро, с бабкой Елизаветой даже не попрощалась и уже через час была на автобусной остановке. Удивительно, на душе было почему-то не горько, а радостно, и впереди озорно светило яркое февральское солнце, обещая новую жизнь.

Квакушки в кляре

Когда портной Николай Васильевич Усков выходил из запоя, его жена Людмила Ивановна запирала мужа в квартире на ключ по его же настоятельной просьбе, и Николай Васильевич шил брюки по заказу швейной фабрики, где много лет трудился портным-надомником. Шил он детские школьные брюки на резинке, по рублю за каждое изделие. Однако мастер в такие дни успевал сшить до семи штук. Работа кипела, утюг шипел паром, ткань резалась и кроилась уверенной рукой, беспрестанно строчила швейная машинка. Рядом с портным на столе сидела собака породы болонка – Пушок. Николай Васильевич в работе беспрестанно полыхал папироской, изредка он втыкал папироску Пушку в зубы. Собака давно привыкла к табаку и послушно дымила тлеющим окурком.
Работать надомником портного пристроила его жена, которая тоже трудилась на швейной фабрике. Людмила Ивановна стеснялась внешности мужа – Николай Васильевич в детстве отморозил кончик носа и ходил всю жизнь с небольшой черной повязкой. Виной всему была мачеха Ускова, которая выгнала его из дома десятилетним ребенком, за какую-то мелкую провинность, и ему пришлось несколько дней ночевать на улице, в стогу сена, пока не вернулся из командировки отец. Мачеху он выгнал, но Николай остался на всю жизнь без носа. Вскоре буквально исчез в никуда его отец – офицер НКВД. От родителя ему остался только толстый кожаный семейный альбом, который отец прятал в холщовый мешок от посторонних глаз и даже от собственного сына. С этим альбомом его и забрала к себе единственная родная душа – тетка, сестра матери. А мать Николая умерла при его рождении. Тетка этот альбом велела спрятать и никому не показывать. Но почему, он понял, только когда вырос. На дореволюционных фотографиях были предки Николая Васильевича, представители известной дворянской фамилии. Но ничто в этом пареньке не указывало на отпрыска из знатного рода. Коля был маленького роста, с большими ушами, несмотря на отсутствие носа, стал заметным школьным комсомольским активистом.
После средней школы он выучился на портного, некоторое время работал в Москве, в одном из армейских ателье, но через некоторое время вернулся в родной город и хвастался тем, что когда-то пошил шинель маршалу Буденному. В заказчиках у некогда столичного портного ходил буквально весь город. От шальных денег Николай пристрастился к алкоголю, и от этой пагубы не спасла даже женитьба. Людмила и представить не могла, что выйдет замуж за безносого парня, но Николай так расположил к себе ее многодетных родителей, что они поставили дочери ультиматум: либо выйдешь замуж за портного, либо можешь уходить из дома на все четыре стороны. Дескать, хватит на родительской шее сидеть. Девушка несколько дней рыдала, но потом смирилась.

Работал Николай Васильевич быстро, заезжей на гастроли балерине он по настойчивой просьбе директора фабрики за одну ночь сшил шубу из нерпы. Шкуру этого зверя не брала ни одна швейная машинка, но Николай Васильевич шубу танцорке все же сделал, орудуя только толстой иглой и пассатижами. Расплатился с портным любовник балерины, худрук театра, вручив портному пятидесятирублевую купюру. В этот же день Николай Васильевич гонорар прогулял в ресторане «Поплавок», который в то далекое советское время призывно качался на понтонах посреди Комсомольского пруда. Там Людмила Ивановна и нашла своего мужа. Николай Васильевич бренчал на гитаре модную тогда песню:
– А на кладбище все спокойненько…
Песню слушали местные забулдыги и верный пес Пушок с беломориной в зубах.
Супруги вырастили двух сыновей. Старший, Владислав, некогда подавал надежды как футболист, даже сыграл несколько матчей за молодежную сборную страны, но блестящую спортивную карьеру прекратила травма – разрыв мениска. Может быть, и был у него шанс вернуться в спорт, но операция прошла не совсем удачно, о футболе пришлось забыть. Потерявшийся в жизни Владислав стал тихим алкоголиком и фактически висел на шее у родителей. Целый день он пил с отцом дешевый «Солнцедар» и слушал записи Высоцкого на стареньком катушечном магнитофоне «Маяк». Младший сын Игорь стал промышленным художником, удачно женился во время учебы в Москве в Строгановском училище на дочери директора автомобильного завода. Любящий отец отдал дочери и зятю министерскую квартиру на Ленинском проспекте, обставленную мебелью из карельской березы. Уже в период окончания перестройки сын наконец-то пригласил престарелых родителей в гости, которых, долгие годы стеснялся – привычная история выбравшегося в столицу провинциала. Жена Игоря Лариса была известным искусствоведом, постоянно ездила в Париж, слыла поклонницей всего французского. Детей у них не было, избалованная Лариса панически боялась рожать.

Родители ехали в Москву к сыну в фирменном поезде. Николай Васильевич выпросил две бутылки вина в ресторане и утром на перрон Павелецкого вышел с помятой физиономией. Сын заметил родителей в дверях вокзала и посигналил через опущенное стекло югославского автомобиля «Застава», купленного на чеки посылторга.
Николай Васильевич автомобилю удивился, вроде по внешности наш «горбатый» запорожец, но был в авто некий забугорный лоск, изящные линии кузова, покрытого белой и очень качественной эмалью, тщательная отделка салона, лишенного советского минимализма. Машина двигалась по широким, тогда еще полупустым московским проспектам, престарелый портной восторженно крутил головой, вспоминая свою московскую послевоенную молодость. Столица изменилась, разрослась, а он помнил ее еще полубарачной, с черным снегом от многочисленных угольных котельных. 
Пока муж с родителями был в дороге, невестка решила попотчевать дорогих гостей экзотическим блюдом – лягушачьими лапками. Накануне она купила их в замороженном виде в Елисеевском гастрономе. Секрет приготовления блюда она познала во Франции, заключался он в специфическом сырном кляре, с виду похожем на вязкую темную карамель.
Когда прошло время дежурных объятий и поцелуев, родственники сели за круглый стол в огромной кухне с барной стойкой и массивным буфетом. Людмила Ивановна есть лягушек не стала, еле заметно фыркнула и, чтобы не обидеть невестку, ковыряла вилкой кляр.
– А вы попробуйте, настаивала невестка, это необыкновенно вкусно.
– Да знаю я, – смутилась Людмила Ивановна, – мы в детстве в войну и после войны лягушек на реке еле.
– И ракушки пекли на костре, – добавил Николай Васильевич, уже раскрасневшийся от первой рюмки доброй столичной водки, – ракушками и свиней кормили.
Игорь только хмыкнул, идею супруги с приготовлением лягушек он не одобрил, но промолчал.
А Николай Васильевич с интересом хрустел лапками земноводных.
– Не правда ли, – жеманно заметила невестка, – похоже на вкус нежной курятины?
Николай Васильевич, однако, никакого сходства не замечал. Лягушачье мясо отдавало тиной и казалось ему совершенно безвкусным. Он посмотрел искоса на Людмилу Ивановну, и она ответила ему таким же понятным взглядом, в котором читалось только одно: «Вот как они в столице с жиру бесятся!» В глазах Николая Васильевича коричневый, карамельный фритюр давно перемешался с таким же коричневым паркетом и добротной темно-коричневой румынской гостиной мебелью. Николай Васильевич испытал вдруг необычное ощущение, будто он сам и есть лягушка в кляре.
– А я нахожу, что вкус сладковатый и похож не на курицу, а на свинину, – решил поддержать жену Игорь, уловив раздражение родителей.
Повисла неловкая пауза, Людмила Ивановна только незаметно ткнула захмелевшего супруга в бок. Но ей в тарелке, в отличие от мужа, виделась другая картина. Лягушачьи лапки поразительно напоминали дебелые девичьи ноги на деревенском пруду, и от этого еще больше подкрадывался к горлу предательский ком тошноты… 
Больше сын и невестка родителей в гости не приглашали. А Николай Иванович часто рассказывал эту историю во дворе своим приятеля – собутыльникам:
– Ну и жену сын себе выискал – отца и мать московская курва квакушками в кляре встретила. Какая жадная! Да и сынок-подкаблучник отчудил, лягуху со свининой на вкус сравнил. Это же сколько в болоте нужно свиней наловить?!

Достоинство Ивана Петровича

Всю жизнь Иван Петрович работал в женском коллективе, в небольшой химической лаборатории при заводе, слыл закоренелым холостяком несмотря на то, что уже разменял пятый десяток. Жил он в рабочем общежитии, в девятиметровой комнате, правда, с сантехническими удобствами в виде душа и унитаза. Эту маленькую комнату Иван Петрович безропотно делил с художником-оформителем Володей Прониным. А чудаковатый, сухонький, с масляными карими глазками художник женился и разводился каждый год. Выбирал он подруг жизни в большом теле, имел нервную привычку все время подтягивать штаны, зимой и летом носить калоши и напиваться в одиночку. Четвертинка с водкой все время лежала в бачке для унитаза. Зайдет Володя в туалетную кабинку грустным, а выйдет румяным и веселым.
Отец Пронина когда-то был шофером председателя райсполкома, от большого начальника, как говорится, с барского плеча ему досталась списанная «Победа». Автомобиль, сделанный в 1949 году из немецкого железа, был совершенно не подвержен времени. «Победа» досталась художнику по наследству и стояла всегда наготове, прямо под окнами общежития. На автомобиль женский пол реагировал всегда положительно и способствовал любовным успехам.
Впрочем, за этот автомобиль Володя Пронин получил условный срок. Очередная жена как-то загуляла, художник нашел неверную на соседней улице во времянке, голую, пьяную и в компании трех мужиков. Разгневанный Володя привязал веревкой супругу за бампер «Победы» и потащил по улице. Автомобиль медленно полз по зимней наледи, привязанная к нему рыжая, толстая, совершенно голая баба отчаянно выла. Прохожие вызвали наряд ППС. Супругу художник не покалечил, однако уголовное дело и условную судимость – два года за хулиганство – он получил.
Жизнь с похотливым художником и его неудачные романы с дородными женщинами вовсе отвратили Ивана Петровича от мысли создать семью. Впрочем, жил Иван Петрович в комнате в основном один, так как художник часто обитал у очередной жены. 

В женском коллективе Иван Петрович был предметом для постоянных насмешек. Сотрудницы лаборатории давно перестали видеть в нем мужчину, при нем примеряли нижнее белье и сплетничали с интимными подробностями о своих знакомых и мужьях. Иван Петрович тихо сидел за своим столом, уши его горели, а когда становилось совершенно невыносимо – выходил нервно курить на улицу. Однако все годы сотрудницы не оставляли попыток устроить личную жизнь Ивана Петровича. Как-то они познакомили его с тихой, разноглазой портнихой Катей. Знакомство состоялось на трамвайной остановке, где Иван Петрович чинно раскланялся перед дамой и вручил ей пластмассовую розу, совершенно ядовитого цвета. Глядеть на Катю было кавалеру очень любопытно, Ивану Петровичу совершенно не удавалось сфокусировать в своем сознании ее лицо, разные глаза портнихи – один голубой, а другой зеленые – как будто дробили ее черты. Но парочка, перекинувшись несколькими ничего не значащими фразами, села в вагон, а через остановку в трамвай вошел контролер, и тут неприятно выяснилось, что Иван Петрович купил билет только себе, и несостоявшуюся невесту контролер со скандалом вывел на улицу. Хитрый Иван Петрович отвернулся к окну и равнодушно смотрел через грязные подтеки стекла на осеннюю улицу. Правда, он впервые в жизни остро почувствовал свое сердце, нет, не боль, а какое-то странное ощущение пауз между его биением.
Но после этого скандального сватовства, женщины из лаборатории Ивана Петровича уже не пытались с кем-то познакомить.
Этой же осенью коллектив лаборатории послали на помощь местному колхозу на уборку картошки. В автобусе неунывающий Иван Петрович с удовольствием уплетал припасы сотрудниц, шутил. В поле, а день в конце сентября выдался необычно жарким, Иван Петрович разделся до семейных трусов. Но лопату в руки так и не взял. Он достал из сумки маленькую скамеечку, какую обычно гитаристы ставят под ногу, и уселся загорать в поле. Изредка Иван Петрович подходил к работающим женщинам с увесистым бруском:
– Может, кому лопату наточить?
Но в ответ неслось задорное:
– Лучше себе хрен подточи!
Сотрудницы, не разгибая дородных спин, вовсю обсуждали субтильную фигуру Ивана Петровича, его острые колени, тощий, но отвисший живот, сутулую спину.
– Глядите, уселся малахольный, – сетовала начальник лаборатории Татьяна Семеновна, – а может, бабы, проверим, мужик он вообще или нет?
После этих слов женщины, словно сговорившись, бросили лопаты и двинулись к Ивану Петровичу. Товарки ловко свалили его в сухую ботву и сняли с изумленного сослуживца семейные, в голубых слониках трусы.
– Да у него, бабы, писулек с детский пистолетик! – гоготала Татьяна Семеновна, у моего внука-первоклассника и то больше!
Иван Петрович только сверкал глазами и криво улыбаясь, натягивал трусы. Женщинам в ответ он ничего не сказал, а по возвращении из колхоза написал заявление в товарищеский суд, дескать, женский коллектив взял и ущемил мое мужского достоинство путем неожиданного голого раздевания. 

Если кто еще помнит товарищеский суд в СССР, то это был выборный общественный орган, призванный активно содействовать воспитанию граждан в духе коммунистического отношения к труду, к социалистической собственности, соблюдения правил социалистического общежития, уважения чести и достоинства граждан. В общем, бла, бла, бла… А главная задача незабвенного товарищеского суда заключалась в предупреждении правонарушений и проступков, наносящих вред обществу. Товарищеский суд был призван воспитывать методом убеждения и общественного воздействия. 
Только художник Пронин заявления Ивана Петровича не одобрил:
– Дурак ты, Петрович, бабы к тебе сами полезли, а ты свой мужской момент упустил…
Через несколько дней в обеденный перерыв в лабораторию заглянул Илья Сергеевич Савельев, грозный председатель профкома завода и одновременно председатель товарищеского суда. 
– Иван Петрович, – чинно обратился Савельев к потерпевшему, прошу сегодня к 17.00 явиться в Красный уголок на заседание товарищеского суда.
Народу собралось немного, но и этого количества хватило для соленых шуток, повисших в воздухе, когда собравшиеся узнали, в чем провинились перед Иваном Петровичем женщины из лаборатории.
Призвав собравшихся к порядку, Савельев, открыв заседание, предоставил слово «потерпевшему» от женского любопытства Ивану Петровичу. Пока Петрович рассказывал историю своего обнажения в чистом картофельном поле, смех в зале часто перерастал в гул, а председательствующий, еле сдерживая улыбку, листал книжку «Положение о товарищеских судах».
Вызвали единственного свидетеля, шофера автобуса Мишу Сизова. Миша был не совсем трезв, но на это уже никто не обращал внимания. 
– Да что я видел? – переспросил сам себя Миша. – Видел издали его голую задницу, бабы вокруг него столпились и хохотали, я думал, что Петрович нагишом загорать собрался. Ну сняли с него трусы – не велика беда, все ведь шутки ради, они ведь шишки у своих мужей каждый день видят. Почему сразу суд? Больше мне сказать нечего…
Наконец, попросила слово главная виновница происшествия Татьяна Семеновна, она не моргнув глазом попросила извинения у Ивана Петровича от всего коллектива лаборатории, попутно похвалив его как добросовестного работника, однако в конце своего длинного монолога все же не удержалась: 
– Все бы ничего, да не мужик он на самом деле…
– Хватит таких оценок! – возмутился Савельев, задумчиво рассматривавший все это время суровые портреты членов Политбюро. – Иначе мы Вас оштрафуем за неуважение к суду!
– А что такого? – улыбнулась Татьяна Семеновна. – Судите нас, право ваше!
Слова ее потонули в очередной волне хохота. Поняв, что суд пора закруглять, Савельев заявил, что решил прекратить прения, и пригласил всех членов суда в соседнюю комнату на совещание. Выбор наказания для женщин был невелик. Товарищеский суд мог объявить общественное порицание, либо ходатайствовать перед администрацией об объявлении выговора, либо о наложении штрафа от 10 до 30 рублей. Рассудив, что общественное порицание и выговор для работниц лаборатории – пустой звук, заседатели проголосовали за штраф, да и то минимальный в 10 рублей, и только взыскать его следовало с Татьяны Семеновны, заведующей лаборатории. 
Уходил Иван Петрович с заседания Товарищеского суда, как побитый. Еще бы, за какие-то 10 рублей с него бабы в поле прилюдно и совершенно безнаказанно сняли трусы, потешались над его мужским достоинством. Более того, смеющиеся товарки уже в импровизированном судебном зале стали собирать этот штраф по рядам и передавать деньги Татьяне Семеновне. Сбросились не только на штраф, но и на праздничный стол, за который еще и позвали Ивана Петровича, чтобы выпить «мировую».
Больше всех не унимался шофер Миша:
– Гордись Петрович, теперь твой никчемный хрен по решению суда стал червонец стоить!
На следующий день Иван Петрович написал заявление на увольнение и, отработав положенные по закону две недели, выписался из общежития и уехал из города. Соседу по комнате, художнику Пронину, Иван Петрович лишь тихо сказал, что решил вернуться в деревню и первое время будет жить у сестры.

Художник: В. Суриков.