Крыжовка

Здесь я надеюсь получить свой кусочек вечности…
«Ночной полёт»/ Антуан Сент-Экзюпери.

Воскресный вечер в конце ноября, я мыла посуду на кухне, у Танечки в квартире, в самом центре Москвы (сама Таня плескалась в это время в ванной), вдруг показалось мне, что мы у нас в Крыжовке – удивительное чувство счастья и покоя возникло совсем неожиданно, даже как-то обескуражило! И я поняла, что одно из самых дорогих мест на земле для меня – это наша милая любимая Крыжовка…
Мне и сейчас хочется там вдруг оказаться, и ничего невозможного в этом нет: сел на поезд на Белорусском вокзале, утром уже на Минском вокзале, пересадка на Молодечненскую электричку, и вот уже:

«Косогор, дымится баня,
Конь пасётся вороной, 
Дом родимый за спиной.

Слово «Крыжовка» возникло у нас дома в квартире на Карла Маркса одновременно с появлением новорожденного Васи, моего младшего брата. Помню, мама сидит в спальне, поднеся к груди завернутого в пелёнки братика, а папочка вваливается в комнату прямо в испачканных высоких сапогах, в свитере, еле скинув пальто, и взволнованно рассказывает о своей стычке с Прокурором – так называли главного в бригаде строителей, которые ставили на фундамент привезённый из глубинки сруб – все в дачном посёлке так начинали стройку. До этого я один раз была на том месте, где впоследствии появился этот самый родимый дом – почему-то поздним вечером, я увязалась за папой, который вдруг решил поехать в Крыжовку на ночь глядя. Была поздняя осень, но ещё до снега, около груды досок, при свете костра, мелькнула странная тень в шинели: это был сторож по фамилии Сыров – то ли человек, то ли призрак. Участки не были огорожены, запомнились только высоченные сосны и настил из иголок на земле. 
И весной на этом месте уже стоял вполне справный домичек, и летом мы жили в нашем новом, не до конца достроенном доме. А у папы на самом коротком промежутке времени вдруг всё сошлось, впервые возникла возможность выполнить три главные мужские задачи: построить дом, родить (вырастить?) сына, посадить дерево. И папа с энтузиазмом принялся за дело. Поскольку в рождении сына его участие (по его собственным словам!) было минимальным, в строительстве дома – организующим, потому сажать сад он, биолог по образованию, ринулся сам: помню его с засученными рукавами свитера, таскающего тазы удобрений. Между Крыжовкой и Ратомкой проходили торфоразработки, и купить машину легкого (как пух – по выражению мамы) торфа было легко по сходной цене, вот таким образом наш сад возрос на торфе. Папа за одну весну и лето посадил около десяти яблонь, несколько слив, две вишни, три или четыре черешни, ягодных кустов просто не сосчитать, и принялся за огород. Да, я забыла ещё про декоративные растения: несколько стволов уссурийской черёмухи-мааки, за двадцать лет вымахали вровень с соснами её гладкие, блестящие светло-коричневые стволы, вдоль сетки, отгораживающей наш участок от участка В.Ф. Купревича, бывшего в те годы Президентом АН БССР. 
Ах, да – прежде чем заняться садом-огородом, участок надо было огородить – к счастью, в академическом поселке не принято было отгораживаться от соседей сплошным, непроницаемым забором, поэтому лёгкая металлическая сетка, натянутая и укреплённая невысокими металлическими столбиками, дополнялась густо посаженным кустарником, до полной непроницаемости, когда он подрос до высоты сетки.
Но в тот, первый год посадки огорода и сада соседей не было, кроме, возможно, Митяниных на задах. Папочка просто наслаждался самим процессом; наконец-то его первое, агрономическое образование, долго не востребованное, вдруг вырвалось наружу.
Сейчас мне трудно представить, как можно было посадить такое количество овощей в огороде: целая плантация капусты, огурцы, помидоры, фасоль, редиска, зелень… Трудности начались, когда на свежевспаханной земле вырос неожиданно чудовищный урожай. С ним что-то надо было делать; меня снаряжали с корзиночкой, наполненной овощами, к соседям – например, напротив нас уже не первый год жили Скоропановы. Я появилась у них на пороге с дарами, но Дарья (Дэлли) Федоровна Скоропанова сказала: «У нас всё есть, ничего не надо, я к Наташе и так приду».
Поясняю – Д.Ф. была детским врачом, приходила по-соседски посмотреть, отчего капризничает годовалый Вася или подсказать, чем лечить распухшее горло моей сестры, десятилетней Наташи. Чувствуя себя совершенно оплеванной, я вернулась домой с полной корзинкой. А ведь перед этим уже несколько подобных корзиночек я отнесла Ерофеевым, но далее заниматься благотворительностью решительно отказалась. А у папы пропал интерес к выращиванию урожая – если не надо много, тогда не будем совсем этим заниматься. Довести огород до уровня личного потребления для него не представляло интереса
Хотя это не совсем верно – несколько лет у нас на огороде росла и обильно плодоносила клубника, на клубничные грядки приглашались приехавшие гости, они собирали ягоды для себя – никого из навестивших нас не отпускали без объёмной тары со свежесорванными ягодами. Но это было скорее мамина заслуга, также как и цветы на клумбе перед фасадом дома – ею могли любоваться все, проходившие мимо нашего дома, через прозрачную чугунную решетку и литые ворота; люди часто останавливались, чтобы на эту красоту посмотреть. Клумба была задумана так, что одни цветы сменялись другими: после майских тюльпанов и нарциссов распускались роскошные белые пионы, поднимались, красиво синея, стрелы дельфиниума, белые и оранжевые лилии тоже раскрывали в свой черед крупные колокольчики…
А под осень бархатцы и астры поочередно радовали глаз, практически до отъезда родителей в Москву, потому что цветы требовали ухода не только летом, а с самой ранней весны, а потом, осенью, надо было укрывать отцветшие кусты лапником. Да, забыла – у мамы в цветнике росли великолепные розы – под зиму эти кусты надо было особенно тщательно укрывать еловым лапником…

Первое лето в своей жизни моя Таня провела в благословенной Крыжовке: с мая месяца, то есть с девяти месяцев, есть фотографии – она стоит голенькая рядом c папой на одеяле, расстеленном среди берез, на полянке, под солнышком. Папа тоже только в плавках, и лицо такое спокойное, улыбающееся. Там же, на открытой веранде, дочь моя сделала свои первые шаги. А когда она сидела в высоком креслице для кормления, то на полу, около одной из четырёх деревянных ножек, усаживался маленький мышонок и ждал, когда дочка будет ронять кусочки еды; заметив это, кусочки варёного яйца как будто случайно кидались ею на пол. Я читала ей тогда вслух «Сказку о глупом мышонке» С. Маршака, и дочка, как только стала пытаться говорить, называла того, что сидел под её креслицем «Мыка гупы» 
Этим же летом в начале сентября родители уезжали в Москву на постоянное место жительства: с маленькой Таней на руках я провожали их на вокзале в Крыжовке – мы оставались на даче до 14 сентября, то есть до того дня, когда дочке исполнился год – мне надо было выходить на работу. Переходя с годовалой малышкой рельсы после ухода поезда с уехавшими родителями, я была явно не в себе – чуть не угодила под встречный поезд. До сих пор ощущаю ужас, когда ноги сами всё-таки вынесли меня на платформу… 

Это позднее, через год или два, отпуск после рождения ребенка продлили до трёх лет, без оплаты, но с сохранением рабочего места. А мне удалось после того, как Танюле исполнился год, перейти на половину ставки в Институте генетики АН БССР. Или я тогда ещё числилась в аспирантуре? Но после переезда с дачи в Минск пришлось на время моего отсутствия найти того, кто сможет с маленькой Таней оставаться у нас дома. Напротив нашего дома на Антоновской, где мы жили с Олегом и маленькой Таней, располагалось общежитие Института иностранных языков; там в вестибюле, я повесила объявление: приглашаю студентку на три часа в день посидеть с ребёнком. Почти сразу пришла Люция - она окончила Институт Иностранных языков, жила в общежитии на Антоновской и помогла мне не потерять работу в ИГЦ АН БССР. 
Была в моей жизни вспышка агрономического азарта – уже давно родители жили в Москве, но мамочка каждое лето на майские праздники приезжала и оставалась в Крыжовке до сентября. Только последние годы, в конце девяностых, почти сразу по приезде у неё начинала болеть спина – от сырости, и она не могла встать по утрам с постели. Располагалась мамочка уже не в большой спальне, а в моей комнатке на втором этаж. Это требовало ухода, я поднималась к ней по несколько раз в день по лесенке, достаточно узкой и крутой, но даже и наверху было сыро – дом всю зиму не отапливался уже много лет, и мамочка стала останавливаться у меня на улице Антоновской, и добиралась сюда, на дачу, каждый день на электричке. Она перестала ездить в Минск, в нашу родную Крыжовку, когда я переехала в самом начале нового века в Москву – мама не сразу даже в это поверила, всё спрашивала – когда же ты вернёшься в Минск? За этими словами стояло непереносимое – а как же теперь Крыжовка? Дом и сад осиротели. 
Маме уже не просто было трогаться с места, да ещё вскоре она упала ночью и сломала себе шейку бедра, с трудом передвигалась по квартире. А Вася, мой брат, продолжал каждое лето приезжать в наше родовое поместье на свой отпуск, один или с семьёй, это было его душевной необходимостью – к счастью. Ведь этот дом в Крыжовке был построен сразу после его рожденья, он был как бы его родственником … Остальное время за дачей присматривала Таня Манешина, в девичестве Агиевич, дочь рано умершего известного белорусского литератора.
В мои летние, не частые приезды из Москвы я всегда приезжала в Крыжовку…

Про многое в жизни кажется – так будет всегда. Так было и с государством, в котором я родилась. И многое, многое, кажущееся незыблемым, вдруг исчезало совсем или менялось до неузнаваемости.
И в конце июня текущего 2017 года, как раз когда я села за компьютер, чтобы вернуться к этому самому прерванному тексту о моей любимой Крыжовке, позвонил брат и каким-то механическим, безразличным голосом сказал: «Дача сгорела».
В это время сам Вася недавно вернулся из Минска, где месяц прожил на даче со своей старшей внучкой Соней, а дом сгорел, когда там находились недавно приехавшая семья его сына Коли и Нина, Васина жена. Дом загорелся среди бела дня, когда все его обитатели на тот момент поехали в Минск на экскурсию, Пожарных вызвал работник с соседней дачи. Когда Колина семья вернулась из Минска, пожарные уже потушили горевший дом…
Я не хочу видеть, что от него осталось. Была в ноябре в Минске, но в Крыжовку не поехала. Сил нет душевных видеть этот дом мёртвым. Ну, или так – разрушенным. Потому что для нас с Таней дом был своего рода музеем прежней жизни: мне казалось всегда, когда приезжала на дачу, что души мамы и папы по-прежнему там, в этом доме, где проживались (протекали?) самые счастливые, самые полноценные дни, часы и минуты жизни нашей семьи. Сейчас хочу вспомнить один из таких дней: лето семьдесят седьмого года, июль месяц, семнадцатое число. На закрытой веранде отмечается день моего рожденья – оно приходится на лето, и само по себе событие вовсе не уникальное. Но в этот раз у нас в гостях необычный гость. 
Это Михаил Ефимович Столяров, много лет возглавлявший бюро пропаганды при Союзе писателей БССР. Было такое отделение при СП, помогающее держаться на плаву писателям в промежутке между изданиями и гонорарами. Одновременно это был своеобразный способ нести художественное слово в массы. Бюро пропаганды организовывало группу из двух-трёх поэтов (из прозаиков котировались сатирики!) и направлялись на предприятия, где в обеденный перерыв читали для работников свои произведения. Я познакомилась с ним где-то через год после того, как поступала в Литературный институт. Сначала от Союза Писателей меня направили на семинар молодых писателей в ноябре месяце, где мне посчастливилось познакомиться со всем будущим цветом белорусской литературы. И мои стихи они тоже высоко оценили: сказали, что нашли подпольщицу – как я смогла так долго писать стихи и не появляться ни в одной редакции с жаждой скорее напечататься?
Думаю, что Михаил Ефимович слышал эту высокую оценку (да, после семинара в Королищевичах мои стихи были напечатаны и в газете «Знамя юности», и в журнале «Нёман» была подборка участников семинара). Тем более что на семинары молодых литераторов меня приглашали два года подряд. Да, вот опять отвлеклась – я же пишу о Крыжовке, а не о своих литературных похождениях! Михаил. Ефимович совершенно неожиданно отправил меня в город Брест с поэтом Геннадием Б., пишущим, как и я, на русском языке, потому что не смог поехать известный сатирик. Когда в конце дня мне позвонил Столяров, мне надо было срочно отвезти Танюшу к Мире, её бабушке (к Олегу на работу не смогла дозвониться по обыкновению!) Ну о поездке и главных от неё впечатлениях – потом, но именно после возвращения М.Еф. спросил: а как твоё отчество? Так ты дочь Николая Васильевича Турбина? Вот это фокус! Мы же с ним вместе в Ашхабаде, в военном училище, проходили спецподготовку. Ты тогда как раз родилась…
Я помню, как удивился папа, услышав от меня про встречу со Столяровым, как-то даже растерялся, не поверил. Но в назначенное время солидная фигура Михаила Ефимовича возникла у калитки, и папа сам вышел его встретить. Никто не услышал их первых слов друг другу… Потом все уселись на закрытой веранде вокруг празднично накрытого стола. Обычно папа сам был главным оратором при любом застолье, но в этот день солировал исключительно Михаил Ефимович! Он рассказал нам всем много интересного: как папины соратники по училищу скидывались рисом из своего пайка, когда папа шел поздравлять маму после моего рожденья! Как все курсанты чертили графики, оформляя папину докторскую диссертацию перед отправкой в Москву, в ВАК. Кстати, именно отправленный вовремя экземпляр этой диссертации, которую папа едва успел защитить до отправки училища на фронт, решило его судьбу. 
После утверждения в ВАКЕ докторской диссертации отец попадал под бронь, а его институт в это время возвращался из эвакуации в Москву. Нам с мамой несказанно повезло – именно это позволило моему отцу вернуться с нами в Москву из эвакуации в апреле 1943 года. 
А его товарищи по училищу были вскоре направлены на фронт и попали в Курский котел. Михаил Ефимович оказался в плену – о судьбе друзей по училищу ничего не мог рассказать. Впоследствии, по окончании войны, его снова ждал лагерь – обычная история, (обо всём этом он рассказал как бы вскользь) Но тут он многозначительно замолчал и произнёс: – «Я оказался в одном бараке со Львом Гумилёвым, сыном Ахматовой!»
До позднего вечера в этот мой день рожденья слушали мы прирождённого рассказчика М.И. Столярова. И о том, как читал наизусть заключённым Блока – за лишнюю пайку, разумеется, и как, освободившись раньше, чем Лев Николаевич, явился к Ахматовой с письмом от сына… 

Наверно, это был самый запомнившейся для меня приём на даче в Крыжовке.
Уверена, что мои ближайшие родственники вспомнят другие, не менее значимые для них вечера. Практически в Крыжовке протекала наша самая главная, самая интересная часть жизни в Минске. И точно – самая душевная. Для мамы это был Свой Дом на Своей Земле – компенсация жизни в детстве всегда вместе с многочисленными родственниками. Думаю, именно для мамы весть о сгоревшем доме была бы более нестерпима, чем для папы. Можно много вспомнить историй, с домом связанных: когда уехали в Москву родители и брат, мы с сестрой оставались на девять месяцев практически его хозяйками, и тоже принимали там друзей, даже из Москвы, из Литинститута. И не только шумные, но подчас и совсем интимные, немногочисленные посещения хранил в памяти дом.
Известие о том, что он сгорел, повергло меня в шок, и моя Танюша, которая там практически выросла, сказала: «Давай думать, что он теперь в Валгалле, на самом почётном месте» Она с детства очень любила скандинавские сказания.

Крыжовка, осень, запустенье,
Леса опавшие молчат,
Но сердце просит утешенья
В предчувствии других утрат.

Вдруг дуб стал красным, как из меди,
На недожатой полосе,
И ангел на велосипеде
Проехал мимо по шоссе.

Светились светлые одежды…
А горизонт от туч свинцов,
И всё безмолвнее, чем прежде,
А после – звук забытых слов:

Я дам тоскующим свободу,
Я дам мятущимся покой!
И голос рос до небосвода
И разливался над рекой,

И колесом велосипеда
Катился солнца бледный круг:
Крыжовка, осень, ангел едет –
И восхищенье как испуг…

ЗАКАТ

Электричка, станция, болото,
Ласточек тревожные полёты
В высоте – как росчерки пера.
И на фоне неба – остро, прямо
Зубья леса, как кардиограмма,
Солнца заходящего пора.

И опять – не реже и не чаще
В возрасте разреженном звучащий
Голос четко так издалека:
«Берегитесь поезда» – как скрежет,
«Берегитесь поезда» – и режет
Сердце нестерпимая тоска.

Заново покрашенные дачи,
Где никто не стонет и не плачет,
Но покой их как-то нарочит…
А закат, как огненное море,
Как похоже на «Memento mori»
«Берегитесь поезда» звучит.

НА РАСПУТЬЕ

Постоянно полустанок, ветер серый и бездонный
На пустой платформе с Таней стынем мы, пожитки сжав…
Оказалось – на распутье мы живём в стране огромной
Из туманно-желтой мути приближается состав. 

Сразу люди набежали – тесно, душно, суматоха,
От корзин, от спин железных тесно, душно, сзади жмут.
То ли Вильнюс, то ли Полоцк? Не Смоленск ли? Видно плохо…
Постепенно понимаю. Что опять не тот маршрут.

Нам сойти? но остановки нет. В мелькании названий
Но уносит безвозвратно, удаляет наотрез
Нас оттуда, где в безмолвном, грозном розовом сиянье
Косогор, дымится баня, срез луны, застывший лес.

Конь пасётся вороной.
                                       Дом родимый за спиной.

ПОСЛЕ   ДОЖДЯ

Сад не высох, и яблони зябли:
По ночам приближались к крыльцу,
Осыпались плоды, словно капли,
И дождинки текли по лицу.

В освящении очей твоих тёмных
В доме сумрак застойный светлел,
Самобранка – из ужинов скромных,
Праздник – вместо докучливых дел…

И, согласно культурной программе,
Больше всех очарован тобой,
Разноцветными, длинными снами
Развлекал по ночам Домовой.

***

Полночный час – к руке рука –
Топорщит ветви чаща,
Два пешехода налегке,
И только капли на щеке солёные блестящи. 

Рука в руке – и уговор – ни слова.
Темно, но вдруг издалека
Огонь в окошке чердака
Как обещанье крова.
И тихо входим в дом пустой,
Где печка не остыла,
Смешались угли с темнотой,
С печалью – радость, я – с тобой,
А что потом – забыла… 

ВСПОМНИТЕ МЕНЯ!

Где центр стремительного круга?
Стрижи по небу чертят дуги
На закате дня,
И ужин в доме ждёт остылый…
Все далеко, кого любила,
Помнят ли меня?

Из гнёзд пустых не слышно пенья,
Несу охапкою поленья
Греться у огня.
Дрова сухие пламя гложет,
Но среди них сгореть не может,
Тлеет головня.

Ну хоть бы скрипнули ступени!
Опять в углах скопились тени,
Тишину храня.
Я не прошу любовь обратно, 
Но в час печальный, предзакатный
Вспомните меня!

МЕЛЕНИУМ

Тысячелетнее лето почти отошло,
Август закатный и свет непогасный, прощальный.
За угасающим солнцем следить сквозь стекло –
Мне порученье, но смысл ускользает глобальный.

Слово «Помедли!», сорваться готовое с губ,
Не прозвучало, и поводов было немного:
Так, от начала до самых архангельских труб
Верх любопытство одержит и гонит дорога

От электрички – шоссе и налево забор,
Этой дорогой меж сосен – привычный сценарий.
Каждую осень повылезут звери из нор:
Множество смыслов являет лесной бестиарий.

«Смотрят в упор – не встречайся глазами, бегом, 
Этой дорогой, итоговой и многолетней,
Вот деревянный, старинный родительский дом:
Дверь приоткрылась, и луч преломился последний.

СОН

Не сон – видение, кадр-стоп:
Стоит отец – и землекоп,
Всё как на снимке – сад и лето.
Берёза высветлила прядь…
А папа знает, где копать:
Он объясняет – звука нету.

Но земляков вдруг вперил
В меня – и воцарился мрак.
Всю ночь я помнила то место.
А утром – здравствуй, мотылёк!
Загримирован под цветок
Оранжевый свидетель вести.

Поведать нам хотел – о чём?
Но глух валун, поросший мхом…
И не расслышанная вновь, 
Как и тогда, при этой жизни
Психея, бабочка, любовь
Трепещет нервно в укоризне.

Художник: Е. Синев.