Осень

Осень разложила на торговых рядах жёлтые, разрезанные пополам дыни. Они сочились сладким соком и уходящим летом. Медовый дух витал над покупателями, закрадывался под ещё лёгкие блузки и пиджаки, щекотал нёбо мигом детского счастья: вгрызться по самые брови в нагую белую мякоть и замереть от блаженства.
Деловито щупались «верхушки» и «донышки», критически оценивались высота, цвет и количество дынных «морщинок» на боках. И вот уже сладкое счастье за сто и более рублей надёжно покоится в сумке, а сердце вздрагивает: «тук, тук, тук… Домой, домой…»
Бабье лето выдалось на удивление тёплым... Оно пробежалось по всем дворам, плеснуло синьки на стёкла, встряхнуло клёны, разметав сентябрьский пожар от горизонта до самого сердца.
Последние сто рублей обещали почти всё, что обещал ангел, хмуро несущий старый зонт с обгрызенным верхом и драным боком. Он старчески шаркал по тротуару, подпинывал вверх прямо к небесам оранжевые и жёлтые листья и всё это ему казалось весьма глупой затеей.
Но Она ещё не понимала, что на ужин не будет ни чая, ни хлеба, но медовый дух уже медленно закипал в крови, щипал за мочку уха и жадно дышал в затылок.
Она бросила ненужный зонтик в прихожей, который всю дорогу болезненно кряхтел:
«Когда же всё у неё будет по-человечески: лето – лето, осень – дождь, а не пожары с дынями?» - наконец-то угомонился и зашептался о чём-то своём со старым, слепым на один глаз, котом.

О, старые милые друзья… Уже отгремели громы и молнии далёких битв, когда цепкие когти рвали бока, зубы грызли блистающий набалдашник и костяную
ручку в виде кошачьей мордочки. Это было отвратительнее всего. На игривые ухаживания чёрное чучело в углу не поддавалось, ибо вместо крови, как казалось коту, в нём шумели ливни и листопады. Выдранные усы вскоре дали новую поросль, пришпиленный хвост к истёртому полу вновь обрёл былое кошачье достоинство; всё стёрлось тихими вечерами, всё улеглось и подернулось серебряной патиной непонятно какой и во имя чего, но – любви.
Спицы вылизывались до блеска, не поддавшаяся на уговоры костяная ручка стала напоминать матушку-покойницу, бросившую его в первой же подворотне, как только он сказал своё первое «мяу». А зонт научился поскрипывать в такт «мур-муров» и цоканью сточенных об него же когтей.
Но сегодня кот ждал большой и жирной плотвы, и дыня его совсем не порадовала. Ужин откладывался чёрт знает до какого туманного «завтра», а старый друг мог только сочувственно поскрипеть спицами, отчего почему-то вспоминались все буйные марты, скользкие крыши и полные июльские вёдра воды на голову времён диких кошачьих побоищ.
А дыня уже заполнила весь дом. Нарезанная толстыми кружками на тонком фарфоровом блюде, она истекала прозрачным соком, она невесомо истаивала во рту, и её становилось всё больше и больше.
Она гладила тихо надрезанные оранжевые бока, сок пачкал подбородок и губы, натёк густой лужицей, над которой вились пчёлы: «мне, мне, мне…»
Ему…

Вспомнился январский морозный день с синими убегающими тенями берёз за 
окном. Он вошёл без стука с авоськой в руке. В ней металось жаркое солнце – круглая дынька, покрытая сеточкой морщин. Она жмурилась сквозь ячеистые окна своего ненадёжного убежища, пускала лопоухих зайчиков по полу, и те разбегались кто куда: под старенький шкаф и венские стулья.
А впереди него шла любовь с распахнутыми объятиями.
Одесную её дрожало кисейным покрывалом белое марево бабочек. Оно
вскипало серебром до потолка и сыпалось тусклым пеплом под ноги. Ангел метался от окна к зеркалу и немо шептал:
«Чур её, чур её…»
Край небес у оголённой пропасти. Там, над базальтовым дном, уже висят ещё пока небольшие, но зреющие свинцом облака. Из них проливались ручейки и речки спугнутых надежд. И всё это устремлялось ещё дальше, ещё вниз в ещё более неизведанное… Ещё горизонт, подсвеченный розовым пеплом заката, необъятен до слёзной далёкой просини и сердце, взятое в ладони родными руками, беспечно, легкокрыло и беспощадно к себе.

Ещё всему – лишь быть и пить до самого донышка эту сладость внезапности, замешанную на июльском изломе. Вырастать из дынного семечка до медовой мякоти, плавать зёрнышком замирающей тишины в янтарных зрачках и не помнить начала начал и скончания веков…
Ворвавшийся ветер с порога запнулся, повёл носом и безошибочно, подхваченный пчёлами, потянулся к столу.
Дыня плакала мёдом и багряным сентябрём.
Наследивший ветер рассыпал по полу листья вяза и тополя, распугал пчёл, объелся и запутавшись в шторах, уснул.
Пахнуло лесной прелью. Сумерки сгустились по углам комнаты, обтекая в бронзовой оправе старое зеркало, в котором до горизонта перемашались мартовские бдения, сентябрьская поволока кленового жара под ногами и за плечом, ожидание дождя и детского счастья.