Ощущение совершенства и законченности

Предисловие

Пока разбирал очередных финалистов то полупочившего «Нацбеста», то пережившей смену шила на мыло «Большой книги», а то и вообще скатившегося до русофобских скорлупок «Лицея», связался со мной давний товарищ, писатель Виталий Смышляев. Слыхал, говорит, новости благостные на литературном поприще? Да ну, отвечаю, не выдумывай, не бывает таких новостей на поприще этом, откуда им взяться... А вот и бывает, возражает коллега Смышляев. Ты, говорит, плюнь на всякие эти «большие книги», да обрати взор на книги чистые. Где ж взять такие? – удивляюсь. А Виталий и говорит: там и взять, среди лауреатов Всероссийской литературной премии имени Федора Абрамова «Чистая книга». Не хухры-мухры у них жюри, добавляет он. И выкладывает последний козырь – мол, экспертный совет во главе с самим Сергеем Шаргуновым победителей «Чистой книги» определяет. Во как!
Тут уж никак устоять нельзя было. И название у премии прельстивое, и глава жюри добрый молодец. Заодно и ответ нашелся на вопрос, который мне покоя не давал с конца февраля текущего года. Все думал я: куда же Сергей Шаргунов запропастился, где можно узнать его мнение о происходящих событиях, как именно он, мастер слова, поддержал страну?.. Ну не верить же злопыхателям, утверждающим, что никак не поддержал и ничего не сказал, потому что, мол, тесть не велел. Теперь вижу, теперь знаю – клеветали на человека. А он важным делом был занят: книги читал, экспертным советом рулил да чистокнижного лауреата выбирал. И ведь выбрал! Да не кого-то там, а одного из моих любимых – самого Максима Адольфовича Замшева! Не простого какого поэта и прозаика с улицы, а главного редактора моей любимой «Литературной газеты».
От души порадовались мы с Виталием за человека хорошего и за роман его замечательный. Но наша радость была бы неполной, вздумай мы утаить от читателей основные вехи творческого пути нынешнего лауреата, пожелай мы сокрыть яркое сияние чистой книги под названием «Концертмейстер» и замысли мы умолчать о раскрытых секретах литературного мастерства автора. 
Поэтому предлагаем вам свой пусть и не совсем краткий, зато внимательный разбор и творения, и текущей литературно-премиальной ситуации вокруг этого шедевра. 

Вадим Чекунов

«Телефон у меня простой: 32-08, – говаривал Хармс. – Запоминается легко: тридцать два зуба и восемь пальцев».

«– Какой у него телефон?
– Не помню.
– Ну, хотя бы приблизительно?» 

(Сергей Довлатов, «Соло на ундервуде»)

Не в каждой стране есть литературная газета. А «Литературной газеты», кроме России, вообще нигде нет. Редакция выводит свою историю от «Литературной газеты» Пушкина: «Начиная со времен Пушкина и до наших дней “ЛГ” публикует лучших отечественных и зарубежных писателей и публицистов, поднимает самые острые вопросы, касающиеся искусства и жизни в целом.  … “Литературка” была и остается неотъемлемой частью истории, культуры и духовной жизни России, её национальным достоянием» (с официального сайта «ЛГ»).
В общем, словом вспоена и книгой вскормлена. Поэтому руководили такой газетой не просто функционеры-редакторы, а крупные советские и российские писатели: Алексей Сурков, Александр Фадеев, Константин Симонов, Александр Чаковский, Юрий Поляков. Известность, огромные тиражи, экранизации, премии. 
Симонов – лауреат аж шести Сталинских и одной Ленинской, у Чаковского – Сталинская, Ленинская и две Государственные премии; у предпоследнего редактора, Юрия Полякова, тоже хватает славы, экранизаций и премий. «Вы, нынешние, ну-тка!..»
Нынешний редактор, М.А. Замшев – тоже прозаик и поэт, есть и награды – премия имени Николая Гумилева, премия имени Дмитрия Кедрина, премия имени Николая Рубцова... Сильное впечатление производит название сборника стихов М.А. Замшева от 1999 года – «Ностальгия по настоящему». Как у знаменитого стихотворения Андрея Вознесенского, написанного в 1976-м году. Злопыхателям и насмешникам дадим достойный ответ: как известно, у всех творцов одинаковые семь нот и тридцать три буквы. Или двадцать девять. В общем, что-то около тридцати.
Как бы то ни было, на ослепительном фоне предшественников этого маловато. И вот в декабре 2021 года М.А. Замшев получает за свой роман славную награду – Библиотечную премию, она же Премия Читателя. К сожалению, автор «Ностальгии по настоящему»-2 не повторил свой дерзкий и смелый приём с заимствованием названия. Можно было дать роману-лауреату имя «Сестра моя жизнь», «Живые и мёртвые» или «Вечный зов», но – нет. Всего лишь «Концертмейстер». 

Но «Концертмейстер» – хорошо!.. Роман, значит, про музыкантов и композиторов – творчество, любовь, отчаяние, закулисные интриги и зависть; современные Моцарты и Сальери выйдут со страниц к читателю. Взять только академию Гнесиных – последние двадцать лет её сотрясают конфликты и расколы, идут ожесточённые споры с Минкультом и Минобразования, пишутся коллективные письма. А М.А. Замшев – профессиональный музыкант, выпускник Гнесинки; кто, если не он, расскажет нам про современный мир музыки? 
В отличие от Сталинских и Ленинских премий, в присуждении которых большую роль играли сложные предпочтения партийного руководства и политический контекст, лауреата Библиотечной премии выбирают сами читатели. Это золото высшей пробы, это настоящее признание в читательской любви, реальный успех! Посетители библиотек – искренние любители и знатоки литературы. Тем более, молодые читатели – ведь Библиотечная премия учреждена РГБМ, Российской государственной библиотекой для молодежи! М.А. Замшев так и сказал на вручении премии: «Каждый писатель хочет: "а", чтобы его читали и, "б", чтобы его читали молодые люди. В этой премии это совмещается, что прекрасно». И правильно сказал!.. хорошо сказал! 
Действительно, Библиотечная премия – это самая простая, точная и репрезентативная оценка истинной популярности писателя: просеять электронные формуляры запросов и книговыдачи и выбрать самых востребованных авторов. Давно бы так!
Но дилетанту с этим не справиться. Поиск «самые популярные запросы в библиотеках Москвы-2020» выдаёт набор из «Цыгана» Анатолия Калинина, «Дней Савелия» (автор – Служитель Григорий Михайлович), непременной Зулейхи, «Рая земного» Афлатуни Сахбата и «Пьес югославских композиторов: для фортепиано», 1986 год.
Конечно, человеку постороннему здесь не разобраться. Поэтому отбор Самых Читаемых взяли в свои руки профессионалы: руководитель литературных программ РГБМ Евгений Харитонов и поэтесса Анна Харитонова. Легитимность лауреатства, по словам Евгения Харитонова, подтверждается тремя главными инстанциями: библиотечным сообществом, которое формирует лонг-лист и анализирует реальный читательский спрос, литературным экспертным сообществом, которые формируют шорт-лист, и читателями, которые делают свой выбор.
К сожалению, ежегодные публичные отчёты Молодёжной библиотеки не дают сведений о методике отбора и подсчёта популярных книг, хотя РГБМ отличается высочайшей степенью цифровизации. «РГБМ является одной из наиболее продвинутых цифровых библиотечных площадок в стране… в библиотеке реализован полный цикл системы читательского самообслуживания на основе RFID технологий… и т.д.». Статистика РГБМ знает всё – от числа книговыдач до количества справок и консультаций, но рейтинга читательских запросов в публичных отчётах не найти. Сообщается только о предпочтениях в художественной литературе: половина читателей выбирает «приключения, детективы, фантастика, фэнтези, ужасы, мистику».
Но это и есть один из секретов популярности «Концертмейстера» у молодёжи! В романе М.А. Замшева есть всё: и детективная интрига поиска доносчика-стукача, растянутая на сорок лет, и ужасы службы в рядах Советской Армии, хватает и фэнтэзи. А мистика психического надлома и терзаний пианиста Арсения, которому упавшая крышка рояля повредила палец!..

Жаль, конечно, что действие романа происходит не сегодня, не в нашей современности, а в прошедшем времени, не очень известном автору (М.А. Замшев родился в 1972 году): от 1948 года до 1985-го. Но, безусловно, именно это и привлекает юных читателей. Живой интерес молодёжи к подробным, на четыреста с лишним страниц, повествованиям о событиях полувековой и семидесятилетней давности – общеизвестен.
И, конечно, впечатляет язык. Уже первая фраза романа обещает многое. Показывает высокое литературное мастерство автора, его чувство слова: «Всю ту зиму шептались о том, что Черненко уже мертв...». Не забываем, что М.А. Замшев – профессиональный музыкант и роман о музыкантах; первые строки – это увертюра. «Ту зиму… о том, что…» сразу задаёт мелодику романа с многочисленными повторами «то… что» и «тот… чего-то… который».
«…всякий открывал что-то важное для себя. Военные, как и при любой смене власти, надеялись, что порядка станет больше, студенты размечтались, что из институтов прекратят забирать в армию, барышни предполагали, что по каким-то неведомым причинам будет преодолен дефицит разного модного импортного тряпья…».
«Что-то» и «какой-то» – важнейшие инструменты авторского литературно-музыкального стиля, создающего неопределённость, размытость. М.А. Замшев использует их широко и смело:
«А надо было что-то предпринимать…»;
«Кто-то словно вытягивал из него силы…»;
«Он заглянул в какой-то двор…»;
 «В метро рядом с ним встал какой-то мужик…»;
«Света не курила, но почему-то приняла предложение. Случившееся что-то основательно перетряхнуло в ней…»;
«…шестилетний Димка никак не мог свыкнуться с происходящим и всё спрашивал что-то у отца, у матери, у деда, у бабушки, у брата». 
Прошло десять лет романного времени, Димка повзрослел, но привычкам своим не изменил: «…без конца рассказывая о своей вызревающей, как сочный плод, жизни, что-то спрашивал то у матери, то у деда».
Буквоеды и придиры, опираясь на советы классиков, будут нудеть, что писателю следует избегать частого употребления неопределённых местоимений. Их постоянное использование создаёт, мол, невнятную речевую атмосферу; якобы, автор не работает над деталировкой и его персонажи не знают подробностей окружающей жизни;  мотивы героев выглядят размытыми, а ощущения – вялыми и расплывчатыми. Но М.А. Замшев смело отбрасывает замшелые стереотипы и создаёт собственный канон, применяя «что-то» и «какой-то» в самых неожиданных сочетаниях.
«…она все время затевала с кем-то какой-то специальный разговор»;
«Наконец Арсений, до этого смотревший в основном куда-то в пол или себе на руки…»;
«То, что он услышал от хозяйки комнаты… перевернуло в нем что-то и в этом новом повороте оставило его беззащитным»;
«Перед самой Москвой он куда-то провалился. И в этом темном провале было тяжело дышать, что-то цеплялось то за руки, то за ноги»;
«…надо как-то успокоиться, привести в порядок мысли, разработать хоть какой-то план. Но не пришлось. Что-то неподъемное возникло в груди…»;
«Он думал о чем угодно, только не о том, что ему только что пришлось совершить».

Музыкальная структура романа диктует повышение тона в финале: «… словно орудовали руки хирурга, который без наркоза что-то удалял ему.
Крышка рояля висела над всем его миром. Кто-то сейчас должен ее удержать.
Михнов спустился со сцены и сел в первом ряду, где кто-то освободил ему место». 
Для стилистической завершённости хочется добавить «какие-то руки какого-то хирурга» и «какое-то место».
Своим каноном Неопределённости писатель М.А. Замшев достигает замечательного эффекта: в сознании читателя история персонажа пианиста Арсения, повредившего палец крышкой рояля, замещается образом автора, которому клавиатура ноутбука повредила глаз («какой-то глаз») и его литературное зрение потеряло чёткость. Но это не так. 
Автор тяготеет к неопределённым местоимениям не случайно. Уверен, роман снискал признание молодёжи не в последнюю очередь благодаря этой размытости деталей. Иногда автор покидает уютную неопределённость и в тексте возникают подробности. Если речь идёт о восьмидесятых годах, то в ход идут детские воспоминания Замшева, и всё обстоит неплохо. Поход в кафе; захватывающий, на несколько страниц, рассказ о трансляции хоккейного матча ЦСКА – «Спартак» 1985-го года, описание продуктовых заказов: «В силу продовольственного дефицита члены творческих союзов…  могли отовариться… двумя банками икры, красной и черной, дефицитной осетриной или горбушей, крабами» – с непременными повторами: «дефицит… дефицитной», это особый стиль М.А. Замшева. Детали сороковых и семидесятых годов автору удаются не так хорошо.
Здесь не помогает даже несобственно-прямая речь «à la Яхина», модная новинка, узаконенная «Литературной газетой» и вовсю применяемая автором Замшевым.
1953 год: «Свету тяготило то, как она одета, но выбора особо не было. До СССР по понятным причинам не докатился модный переворот, совершенный Кристианом Диором в 1948 году, и советские женщины в большинстве своем до середины пятидесятых носили весьма скромные и очень похожие друг на друга наряды» – почему бы, собственно, девушке не знать про стиль «Нью-лук» 1948 года? Её круг – студенты музыкальных и театральных вузов, в Москве есть Дом моделей и модные портнихи. А если не знает про изменившуюся моду – так что переживать?
«В начале зимних каникул 1970… забуксовавшего бедолагу парни из их группы где-то уже на самой окраине Москвы вызволили из беды… растолкав его «жигуленок». 
Вместо надёжного: «Где-то на окраине Москвы… какая-то машина…» парни «расталкивают» конкретный «жигулёнок». Беда в том, что зимой 70-го года «жигулёнок» мог быть только воображаемым, «imagine Zhiguli». Первые шесть автомобилей сошли с конвейера ВАЗа только в апреле 1970 года.
1985 год: «И вот он шел по Невскому, шуршащему машинами, звенящему трамваями», – с Невского уже лет тридцать как убрали трамваи, ещё в 1951-м. Куда как лучше было бы: «по чем-то звенящему Невскому», не так ли?
1949 год, тапёры в кинотеатре: «Кинохроника им тогда досталась на редкость пафосная. нескончаемое восстановление народного хозяйства, долгожданное счастье мирной жизни. А музыкальный фон… создают два изгнанных из консерватории еврея» – в 1949 году всё кино, включая хронику, было звуковым. Тапёры исчезли из кинотеатров ещё до войны. А напиши М.А. Замшев: «Что-то наигрывали в фойе кинотеатра» – и было бы хорошохонько. Кстати, в «Место встречи…» именно в фойе послевоенного «Художественного» и показаны музыканты.
1975 год: «– Юлька, она очень хорошая. Хоть и поет она в ночном баре в “Прибалтийской”...». Эпизодическая и мгновенно исчезнувшая из повествования Юлька на самом деле ещё лучше. Ни в каком ночном баре она не пела, наговаривали на неё. Гостиница «Прибалтийская» была сдана только через четыре года, в 1979-м.
1976 год: «Старшина оркестра, старший прапорщик Усов, очередному блатному солдату явно не обрадовался» – не было в 1976 году «старших прапорщиков», звание было введено через четыре года,  в 1980-м. Согласитесь, «какой-то прапорщик» было бы лучше! Так что правильно сделал ставку писатель Замшев на неопределённые местоимения. 
Вообще, для описания армии автор не пожалел ярких красок. Портянки военные солдаты не наматывают, а завязывают («В первую же неделю службы он, неумело завязав портянки, в кровь стер ноги… Эти зазоры и складки в итоге привели к тому, что кожа на большом пальце правой ноги у него фактически целиком отошла от мяса, окрасив портянки и сапоги кровью»), с тумбочки не уходят («...суточные наряды, когда надо было 24 часа провести на ногах, около тумбочки с телефоном в коридоре расположения...»), а также занимаются «строевой и беговой подготовкой». Именно «беговой», так в тексте. Но бывает и хуже: «…солдат роты охраны, не выдержав издевательств старослужащих, прострелил себе ногу. Теперь его отправят под трибунал за самострел».
По сравнению с армией штатские персонажи Замшева выглядят бледно и размыто. 
1948-й год: «Шнеерович нёс в темной авоське несколько бутылок шампанского и чудом где-то добытые в предпраздничной магазинной суете шоколадные конфеты в красной коробке... В знакомом переулке было как никогда людно. Некоторые спешили, другие, наоборот, шли не торопясь, уже под хмельком, похохатывали, оживлённо что-то обсуждая… С нарастающим, а затем быстро затихшим шумом мимо Лапшина, Татьяны и Шнееровича проехали две “Победы”. 
Из одного окна в доме дореволюционной постройки вылетали разудалые звуки баяна».
Подчеркнуто тёмные нити сетчатой «авоськи», две «Победы» и разудалый баян, безусловно, создают тревожную атмосферу 1948 года. 
Для примера, братья Вайнеры показывают сороковые годы так: «…я отодвинулся к стене, украшенной старым выгоревшим плакатом: “Наркомвнуделец! Экономя электричество, ты помогаешь фронту!” Фронта давно уже не было, но электричество приходилось экономить все равно – желтая груша стосвечовкии сейчас горела вполнакала… В кабинете было холодно: из‑под верхней овальной фрамуги, все еще заклеенной крест‑накрест белыми полосками, поддувало». 
Или так: «К чаю у нас было четыре пакетика сахарина, котелок вареной картошки, холодной правда, но все равно вкусной, с тонкой солью “Экстра”, и две банки крабов. Я купил крабы позавчера в соседнем магазинчике – их продавали вместе с белковыми дрожжами без карточек, и весь магазин был заставлен пирамидами, сложенными из блестящих баночек с надписью “СНАТКА” и “АКО”...». 
Но зачем юношам двадцатых годов двадцать первого века нужны эти мелкие дрожжево-портяночные детали давно минувшего? К чёрту подробности – побольше ярких красок, драмы, действия, интриги, страстей!
А именно в описании любви и страсти М.А. Замшев поднимается до высот, небывалых прежде в русской литературе. Классикам прошлого для описания первого свидания требовалось несколько страниц, а М.А. Замшев уложил всю сложную палитру чувств в одну простую ёмкую фразу: «Разумеется, они не говорили о том, что Арсений, глядя на нее, превращался в другого человека и что-то в нем обновлялось до такой степени яростно, что переодевало его самого прежнего, что его трепетная, наполненная музыкой и целым сонмом богатейших впечатлений натура, драгоценно поблескивая, неудержимо растапливала все ее сковывающее, что, исподволь рассматривая лицо своей спутницы, чуть неправильное, но очень живое, в памяти возникали тургеневские описания Анны Одинцовой из “Отцов и детей”, особенно то запомнившееся ему почему-то место, где автор пишет о ее немного толстом носе, “как почти у всех русских” (тогда ему показался этот пассаж чуть дурновкусным из-за слова “толст”, совсем не подходящего красавицам, но теперь он, глядя на Лену, догадался, что имел в виду Тургенев и как такой, чуть утолщенный книзу, нос придает женщине бесспорную привлекательность), и еще о том, что из “Отцов и детей” врывалось и подбиралось к нему с тихим коварством вот это: “Анна Одинцова вышла замуж, чтобы спастись от бедности”; и уж конечно они не говорили о том, что на Арсения, из глубины его сознания, сейчас набросились все его книжно-киношные знания о любви и он не мог запретить себе гадать, что ощущает мужчина, коснувшись губами губ девушки».
Психологическая глубина Любви Духовной раскрывается таким пассажем: «Тайна познания отдельно взятой женской сути для мужчины не бесконечна. И если не дошла до конца, то на этом месте и замирает...». Казалось бы, всё просто: тайна не дошла до конца и замирает. А вот поди-ка, напиши так! 
И в описании Любви Телесной не даёт промашки писатель Замшев:
«После того как их тела убедились в необходимости друг друга…»;
«Утонченная же натура Арсения совсем перестала сопротивляться в себе животному безотчетному желанию овладеть самкой, смять ее, подчинить себе, вобрать ее в себя…».
«Сначала они совокуплялись на полу в коридоре, потом Лена наполнила старую широкую ванну, и они продолжили любить друг друга в воде».
Конечно, юного читателя привлекает сбивчивая стилизация любовного волнения возле самки: «натура перестала сопротивляться в себе», смешение протокольного «совокуплялись» и «любить друг друга». 
Описывая детскую влюблённость, М.А. Замшев выбирает соответствующий стиль. 
«В ту пору (в 13 лет – В.С.) Света попробовала влюбиться в рыжего и веснушчатого мальчишку из местных, но он оказался так нерадив, что вымученной симпатии, разумеется, не случилось превратиться во что-то более серьезное». «Нерадивость» веснушчатого мальчишки в любви заставляет читателя удивлённо поднять бровь, но писатель Замшев тактично замолкает. Впрочем, и дальнейшая личная жизнь юной Светы описана не менее увлекательно:
«В то время Света пережила свой первый бурный роман, кончившийся опасливой, запретной, но от этого не менее фееричной физической близостью.
Виктор Суворов, бросил ее через неделю после того, как они провели несколько томительных часов в постели».
Опасная, феерическая и томительная несколько часов! Давно никто не писал так о любви на русском языке. Но М.А. Замшев владеет не только высоким языком Любви и Нежности. Он умеет и обличать пороки общества, стилизуясь под косноязычную речь старших прапорщиков:
«В то время в вооруженных силах дурь уже процветала пышным цветом. Личный состав деградировал»;
«Однако советская армия отличалась тем, что взгляд на нее со стороны резко контрастировал с тем, что творилось внутри. Гражданские думали, что в армии растят настоящих мужчин, закаляют их, воспитывают мужественных защитников Отечества, на самом же деле советские вооруженные силы унижали и мучили солдат, попирая их человеческое достоинство, внедряясь в психику и калеча ее, заставляя юношей проявлять или приобретать самые худшие свои качества, чтобы выжить». 
Голос автора поднимается до практически третьей октавы, звучит подлинное негодование: «Вооружённые силы унижали, попирая и внедряясь… чтобы выжить» – и никаких тебе «что-то» и «какой-то». К людям в форме писатель Замшев вообще относится с подозрением, вне зависимости от хронологии действия:
«Милиционер в белой форме и с жезлом смотрелся весьма нелепо» – 1948 год.
Прошло почти сорок лет, форму сменили, но замшевских персонажей не проведёшь: 
«Двое милиционеров в мрачноватого вида шинелях» – 1985.

А читая о «людях в форменных кителях, фуражках с синим верхом и в брюках с такими же синими лампасами», можно подумать, что обыск пришли делать настоящие генералы. Но писатель Замшев всего лишь перепутал лампасы и канты на брюках. Понятное дело, с его высоты парения этих мелочей не разглядеть. Брючные канты и старшие прапорщики только помеха автору, он любит описывать прошедшее время крупными мазками и в тесной связи с личной жизнью героев: «После того как она окончила институт и начала преподавать в школе, за ней стали волочиться мужчины постарше. Ее это раздражало, и она начала обретать известную неприступность.
Как-то поделилась этим с Генриеттой, на что та ответила со смешком:
– Когда много хочешь, можно остаться ни с чем.
И вот умер Сталин».
Видимо, после смерти тирана личная жизнь Светланы сразу наладилась. Глубокая метафоричность и афористичность неожиданных переходов подавляет читателя, он не всегда может понять смысл написанного, но к пониманию автор и не стремится.
«Тогда, тридцать два года назад, в один момент воздух вдруг прорезал гудок всех заводов, автомобилей, автобусов и всего того, что могло гудеть в память об Иосифе Джугашвили»; 
«В феврале 1956 года мир огласил криком их первенец Арсений. По какой-то необъяснимой логике это произошло в день доклада Хрущева на XX съезде партии, развенчивавшего культ личности того, чьи похороны запомнились Олегу и Светлане совсем по другому поводу».
Видимо, крик первенца Арсения напоминает родителям «гудок всех заводов и всего того, что могло гудеть».
Парадоксальность мышления и слога писателя Замшева, безусловно, привлекает молодых читателей; наверняка среди поклонников «Концертмейстера» много дошкольников. Расслоение реальности, лишение предметов их привычных свойств, остранение окружающего мира – всё это нравится юному читателю. «Всякое отступление от нормы, перевёртыши, смешные нелепицы сильнее укрепляют ребенка в норме, и он еще выше оценивает свою твердую ориентацию в мире. Он делает как бы экзамен своим умственным силам и неизменно этот экзамен выдерживает, что значительно поднимает в нем уважение к себе, уверенность в своем интеллекте, – пишет об этом детском феномене Корней Чуковский. – В этом воспитательная ценность всех нелепиц такого рода». 
А писатель Замшев – мастер таких перевёртышей.
«Свинки замяукали:
Мяу, мяу!
Кошечки захрюкали:
Хрю, хрю, хрю!» – это Чуковский.
Замшев: «…трудно представить управдома, читающего под подушкой самиздат...» – действительно, трудно. Прятать книжку под подушкой – ещё куда ни шло, но читать?
«На подоконнике с внешней стороны притулился голубь и, похоже, чувствовал себя в полной безопасности…» – ну, автор просто не знает названия оконного отлива или карниза и назвал его «подоконником с внешней стороны» – скажет читатель. И ошибётся. Через несколько страниц: «Городские птицы облепляли карнизы, подоконники, прыгали по тротуарам»; «Перед собой на чуть вытянутой руке он держал букетик пожухлой мимозы» (попробуйте «перед собой на чуть вытянутой»);
«Но крик уже не вырывался – в рот словно залили раскаленное железо»; «дома шелестели накопившейся в них влагой»; «белье, развешенное на чуть изогнутых веревках». 
Есть загадки и для взрослых:
«Аглая всегда выделялась среди сверстниц, и не только…»; 
«Прохожие передвигались быстрее обычного. В этой спешке угадывалось желание успеть за природой и начать такие дела, чтобы на всю весну хватило»;
«…безмятежные дни… истаяли, как пивная пена в середине короткого застолья» – в музыкальных кругах, видимо, принято сразу наливать всем гостям по кружке пива и они стоят себе нетронутые, пока пена не опадёт. Или трёхлитровый баллон с пивом красуется в центре стола, а пена тает, тает…
Но Замшев умеет писать не только загадочно, но и красиво:
«…но по большей части жалела, стремясь всеми силами избыть сладко-тяжелую память греха»; 
«Москва новогодне принарядилась окнами»;
«Вера Прозорова поцеловала его в щеку чересчур долго»; 
«Улица Герцена распалилась от солнца до состояния враждебности ко всему живому. Потные прохожие жались к стенам домов в поисках хоть какой-то тени, но почти не находили ее»;
«Шел мелкий, по-городскому неконкретный, заставляющий отворачиваться от себя снег»; 
«Светлана Львовна, допивая кофе, настороженно посмотрела в окно, в котором с недвижной сахаристостью белели крыши окрестных домов». 

«Настороженность» – важное слово в романе, оно создаёт настроение. Насторожены все и по любому поводу:
«Во взгляде аспиранта блуждала настороженная торжественность…»;
«…его приняли в Центральную музыкальную школу сразу во второй класс. Олег и Светлана сперва крайне настороженно относились к этому эксперименту»;
«…настороженная, непонимающая тишина перешла в радостные восклицания». 
И даже:
«Светлана шла по тяготящейся снегом улице Горького, мимо настораживающе красного здания Моссовета…». 
М.А. Замшев возводит свой симфонический роман на трёх китах: неопредёленных местоимениях, всеобщей настороженности и музыкальных красотах. 
Фельдфебельские придирки к непостроенным гостиницам, лампасным кантам, изогнутым верёвкам и вливаемому раскалённому железу легко бьются козырями: «Шопен спокойней и лиричней Листа, но Лист крупнее в мазке, а Скрябин – растекающийся музыкальный декадент, не похожий ни на кого, сам себя до конца исчерпывающий во всякой фразе, но при этом всегда готовый взлететь над своей изнеженностью мощным пассажем и последовательностью октав и аккордов».
Или:
«– У тебя рюмки есть? – ее полный, в меру грудной тембр зазвучал как валторна на фоне струнных в начале второй части пятой симфонии Чайковского, музыки, до измождения любимой Арсением, его всегда охватывало безумное счастье оттого, что существует такая красота». 
 Сотни «что-то» и «какой-то» тоже имеют музыкальную подкладку: 
«– А в какой тональности написана первая «Мимолетность»?
– Ты что, забыл? Во фригийском ми миноре. 
– А тебе не кажется, что ми здесь не только первая, но и пятая ступень? Это двутональная тема… Она и в ля, и в ми… Все переменчиво. Одной тональности нет. Это никакой не фригийский ми минор. Это и ми, и ля. И в то же время не ми и не ля».

Всё переменчиво, не ми и не ля. Это объясняет все «то, что какое-то», завязанные кровавые портянки и управдомов, читающих под подушкой. Симфонический роман уверенно и плавно движется через годы, через расстоянья, и только зловещая фигура Аполлинария Отпевалова, майора МГБ не даётся писателю Замшеву. 
Затеянная майором чудовищная операция длиной в сорок лет проходит сквозь дедов, отцов и сыновей, разбрасывая свои щупальца от Москвы через Ленинград до самого Парижа. Давно уже нет министра МГБ Абакумова, утвердившего жуткую провокацию, а Отпевалов, отсидев и возвратившись в органы, всё плетёт свою паутину. 
По-человечески жаль М.А. Замшева. Фигура майора МГБ на протяжении сорока лет олицетворяет силы Зла, ему противостоят музыкальные Добро и Свет, Ми и Ля. Но читатели могут подумать, что майор МГБ Отпевалов – это плоть от плоти госбезопасности, тенденция? 1948, 1976, 1985… далее везде? Но об этом и подумать страшно, а уж писать-то… 
Упомянув министра МГБ Абакумова, уместно привести цитату из братьев Вайнеров: 
«– В Крым хотят… вместо выселенных татар. Туда, дескать, можно будет легко собрать всех евреев страны и учредить семнадцатую союзную республику.
 – А палкой по жопе они не хотят? – спросил грозно Абакумов».
Изобразить Отпевалова любимчиком расстрелянного преступного министра Абакумова и злодеем-одиночкой из канувшего прошлого – заманчиво, но это снизит пафос и накал сорокалетнего противостояния Добра и Зла. Но если проводить линию преемственности НКВД – МГБ – КГБ и далее везде – легко можно получить вместо Библиотечной премии палкой по жопе, а этого М.А. Замшев совершенно не желает. Поэтому он заставляет бедного майора МГБ-КГБ выкидывать немыслимые коленца. С одной стороны, Отпевалов изображается гением злодейской оперативной работы: «Операция строгой секретности… Все исполнят свои роли. Он их им распишет до тонкостей…Так садиться не положено, даже дома. Вход нельзя выпускать из виду ни при каких обстоятельствах. …Осмотрелся, убедившись, что никто не озаботился его вторжением. Навыки оперативной работы не утрачиваются с возрастом у настоящих профессионалов… Всю операцию, которая началась почти сорок лет назад, он сейчас держал в голове с фотографической точностью, так математики держат в голове длинные формулы».
С другой – ключевой эпизод романа, гвоздь, на котором висит вся интрига, выглядит совершенно нелепо:
«(Лапшин) …сел лицом к одноэтажному длинному фасаду с распахнутыми окнами. И тут услышал такое, что едва его не убило. Два голоса. Женский и мужской. Мужской – тихий, но очень твердый.
– Что конкретно Сенин-Волгин говорил о товарище Сталине? – вопрошал мужчина.
….
Он следил за тобой? Что-то заподозрил? – мужчина с крика перешел на рев.
– Мне почем знать?
– Вот дура, дура, дура! – взревел сотрудник МГБ. – Идиотка!».
То есть, профессионал госбезопасности высочайшего класса, разговаривая с агентессой, от которой зависит успех сверхважной операции, настежь открывает окна конспиративной квартиры на первом этаже. Фантастические краски этого эпизода сравнимы только с описанием музыкальной феерии 1977-го года: «В конце ноября 1977 года Ленинград сковал страшный мороз. Никто без крайней надобности не выходил на улицу. Вечером 27 января все оркестры гарнизона получили приказ выдвинуться на указанные позиции и играть траурную музыку. Оркестр ВМА должен был расположиться на стрелке Васильевского острова». 

Военный оркестр, исполняющий траурную музыку на Стрелке в 1977 году – за это не палкой по жопе, за такое трибунал светит. Но кто будет в этом разбираться спустя сорок лет? Да и некогда – роман летит к концу, пора сводить все сюжетные линии. Мешает только Отпевалов, отставной офицер МГБ-КГБ.
Но – о, удача! – он планирует бегство за рубеж, прямую измену Родине, и автор Замшев, устав от прилипчивого Отпевалова, выбрасывает его за окно. Только закрытое, и на последнем этаже. Символично и красиво.
«Он всегда… был способен думать и действовать намного быстрее среднестатистических людей. Вот и теперь он мгновенно… влетел в свою квартиру, успел похвалить себя за то, что в свое время выбрал жилье на последнем этаже, добежал до окна, выбил палкой («палкой» – sic! – В.С.) стекло и бросился вниз».
Хорошо, что не крышкой рояля прихлопнулся. Опасный туман рассеялся: теперь понятно, что Отпевалов – это враг-одиночка, обманом пробравшийся в органы. Зло побеждено.
У музыкантов и филологов Норштейнов-Храповицких дела сразу же идут на лад: сценобоязнь исчезает, пишется симфония. Им уже не страшны оставшиеся мелкие бесы, фашистские недобитки. 
Здесь самое время отметить, что М.А. Замшев мастеровито сшивает ткань повествования, точно следуя чеховскому правилу «ружья на стене в первом акте». 
По всему роману натыкаешься на заботливо развешенные ружья. 
Вот в казарме военного оркестра появляется крыса: «…одна крыса укусила за ухо спящего солдата… флейтиста Луняшкина». Ну, думает опытный читатель, крыса и крыса. В казарме ещё и не то бывает. Не медведь же на ухо, в конце концов. 
Э-э, нет. Через два акта ружьё стреляет: «…флейтист Слава Луняшкин (тот самый, которого кусала крыса) так основательно приложился, что запьянел моментально». Укушенный Луняшкин тут же исчезает со страниц романа, никак себя не проявив ни до крысы, ни после, но как блестяще использован чеховский приём!
А вот, на первой странице романа: «Слава… Горбачёва росла, как тесто для домашних пирожков, которые в то время домохозяйки регулярно пекли накануне государственных и семейных праздников». 
Читатель хмыкнет: «Странное сравнение», и будет неправ. Спустя четыреста страниц пирожки стреляют: «Барковская усадила гостей за стол… поставила на стол большую тарелку с пирожками, пахнущими свежим мучным теплом». Именно под это мучное тепло и раскроет своё нездоровое нутро один из героев романа.
Или: 1948 год. Оратор на собрании, бичующий музыкантов-формалистов: «…какой-то человек, с громким, на украинский манер, выговором и причёской, очень напоминающей причёску Гитлера...».
Прошло сорок лет, но никто не забыт, и ничто не забыто. Официант-реинкарнация в обход антиалкогольных законов коварно приносит молодым музыкантам вино и коньяк в одном чайнике.
«Долговязый официант с прической как у Гитлера подошел к ним с подносом, на котором стояли три чашки и чайник.
– Нам с Арсением коньяку, а тебе, Дима, винца. – Аглая улыбнулась.
Дима, не дождавшись тоста, жадно хлебнул вина из чашки. Арсений приподнял свою чашку, до половины наполненную коньяком».
Но фашистским недобиткам не сбить наших героев с пути Добра. Да и мысленные тосты они всё время произносят: «А тени у тиранов длинные и много что способны застить. Если бы у всей страны хватило воли сказать самой себе: мы все были обмануты, мы все были под черной властью, под властью князя тьмы, мы все вместе будем исправлять свои ошибки, все вместе исцелимся! Всем надо идти дальше, чтобы избыть кошмары прошлого и строить что-то другое, где никто не поддастся черному соблазну ненависти».
Звучит жизнеутверждающая музыка, финал не оставляет сомнений в победе творчества и Добра: «Утром следующего дня Лев Семенович Норштейн, поставил на пюпитр чистый нотный лист и начал наигрывать, а потом записывать какую-то мелодию. Зарождался замысел. А к чему это все приведет, он и понятия не имел.
За окном светило редкое зимнее солнце».
Крышка рояля наконец захлопнулась.

Литературоведы и серьёзные критики, несомненно, попеняют этой статье за отсутствие обязательных аксессуаров – нет приращивания смыслов и углубления в текст. Соразмышления с автором тоже нет. 
Но, согласитесь, язык и стилистика «Концертмейстера» говорят сами за себя; соразмышление с приращиванием просто излишни. Подражая писателю Замшеву: «Надо бы как-то соразмыслить вместе с автором, успокоиться, куда-то прирастить смыслы, разработать хоть какой-то план. Но не пришлось. Что-то неподъёмное возникло в груди». 
А в груди – неподъёмное ощущение совершенства и законченности романа-лауреата. Никакие приращения невозможны, потому что роман сделан по алмазным лекалам премиальной книги. Развесовка акцентов исполнена филигранно: персонажи, мятущиеся интеллигенты, с одной стороны, внутренне противостоят, с другой – не очерняют огульно и не осуждают. 
Композитор Лапшин, в амплуа трагического героя, страдает и чувствует себя жертвой МГБ, но пишет симфоническую оду Сталину; Лапшина травят и гнобят, но пластинки с его сочинениями выпускают… Музыкальный патриарх Норштейн всё понимает, но никому не перечит, диссидент Саблин распространяет самиздат и страдает за правду, но, как его ни поверни – выглядит отталкивающим неприятным типом… даже пирожками с мучным теплом его угощают, а он возьми и нахами хозяйке. 
И, в конце концов, у всех всё улаживается: Лапшин спустя сорок лет сообщает потомкам имя настоящего стукача, пианист Арсений триумфально исцеляется от сценобоязни, его папа, увезённый с инфарктом после беседы в ЦК, благополучно выздоравливает, невозвращенец Михнов возвращается и концертирует, злонамеренного Саблина освобождают, дедушка Норштейн затевает новую музыку, а внук Дима полюбляет студентку Аглаю и становится мужчиной.
Все терзания и душевные метания героев мягко истаивают – практически как пивная пена в середине короткого застолья. Интонации писателя Замшева саркастично-оппозиционны, но одновременно и конструктивно-государственны, а за его персонажей, слава богу, читателю не приходится переживать и мучиться. Мысли, поступки и решения многословных многодумных героев решительны и вместе с тем компромиссны, они всегда двояки и неопределённы. Не ми и не ля. 
Или, говоря словами шукшинского персонажа Князева: «…получили выходной день и не знаете, что с ним делать. Шел мимо зоопарка: “Зайти, что ли?” Ну, а если бы мимо... не знаю, мимо аптеки шел: “Зайти, что ли, касторки взять?”».
А самое главное – писатель М.А. Замшев безукоризненно следует канону российской премиальной литературы: нельзя касаться опасной и непонятной современности, надо относить действие хотя бы на полвека назад. И побольше сдержанно-саркастических отвлечённых рассуждений, «умеренный прогресс в рамках закона». 
Этот надёжный канон вырабатывался последние десятилетия и никаких «приращений смыслов» здесь быть не может.

Вот, допустим, лауреаты «Большой книги»:
2013-2014 год, прилепинская «Обитель». Действие происходит 80 лет назад.
2014-2015, «Зулейха» – 50-80 лет;
2015-2016, «Зимняя дорога» Юзефовича – век назад;
2016-2017, художественная биография Ленина, автор Лев Данилкин – и дольше века длится…
2017-2018, «Памяти памяти» – «автор путешествует по миру в поисках собственных фамильных корней», сто лет и далее;
2018-2019, «Венедикт Ерофеев», 50 лет назад;
2019-2020, «Чертёж Ньютона» – тоже многословное «автор путешествует в поисках…».
В 2021 году всех перещеголял лауреат Юзефович, он закинул действие аж на два века назад.
А Водолазкину в 2013 году голоса жюри присудили лавровый венок за роман с делами совсем уж средневековыми, теперь почти былинными. И ничего!.. 
Злопыхатели и завистники будут приводить в пример Гоголя, Достоевского, Чехова, Булгакова, Платонова – классики, мол, о современности писали! Потому что читатель взыскует найти в книге ответы на острые вопросы окружающей жизни!..
Но мы в ответ припечатаем «Войной и миром» Толстого, Льва Николаича, и славными предшественниками, получавшими Ленинские и Государственные премии именно за романы о неопасном прошлом: Георгий Марков – «Сибирь», Афанасий Коптелов – «Точка опоры», Виталий Закруткин – «Сотворение мира», Александр Чаковский – «Блокада» и «Победа». 
Вот когда родился канон «Подальше в прошлое». Но Чаковский, редактор советской ещё «Литературки», был всё-таки фронтовым корреспондентом; знал, о чём писал. Да и остальные тоже.

Но на дворе, слава богу, эпоха постмодернизма, а не унылого реализма – знание фактуры и раскрытие больных проблем не требуется. А с другой стороны – опыт советских лауреатов убедительно показывает безопасный и правильный Путь, не стоит народными старичками разбрасываться. Говоря словами другого Толстого, Алексея Константиновича: «Ходить бывает склизко по камешкам иным / Итак, о том, что близко, мы лучше умолчим». 
Пожелаем же писателю М.А. Замшеву на его надёжном пути новых Больших Премий, не только молодёжных, а и вполне взрослых.