Старый двор моего детства

Отрывки из книги «Старый двор»

Мое детство прошло на рабочей окраине маленького белорусского городка, «за мостом», в железнодорожном районе. Так говорили в нашем дворе. Угловой дом номер 17, улица Железнодорожная и Парковая. Целый микрорайон рабочих железнодорожных специальностей, застроенный частными домиками с палисадниками, садами, огородами. Эти места были автономно обустроены для специалистов железной дороги еще во времена царской России. В межвоенный польский период здесь по-прежнему жили путейцы, обходчики, стрелочники, составители поездов, механики, связисты. После войны станция была разрушена, надо было восстанавливать вокзал, депо, поворотный круг паровозов, возвращаться к мирной жизни.
В город приехало много специалистов из городов России, Подмосковья. В основном это были машинисты, молодые ребята, в рабочем клубе на танцах они знакомились с местными девушками, женились, пускали корни. Русские парни удивлялись зажиточной жизни местных белорусов, только война закончилась, а на столе у тещи домашнее сало, колбасы, масло, яичница, каши, самогонка. Привычка круглый год трудиться, сажать картошку, свеклу, репу, выращивать лен, держать на заднем дворе в хлеву пару справных кабанчиков, корову-кормилицу, уток, гусей, козу – в крови нашего крестьянина. «Паміраць сабраўся, а жыта сей», – говорит мужик, надейся на свои силы
На старых фундаментах отстроили новые кирпичные дома с коммуналками, но жилья не хватало. Моим молодым родителям к празднику 7 ноября 1954 года профсоюз депо выдал ордер – заселяйтесь. Они с радостью перебрались с узлами в крохотную комнатку с одним окном и общей кухней, все же лучше, чем снимать в тесной хате угол у хозяйки с пятью детьми.

В комнатах коммунальной квартиры обитали три семьи, взрослые и дети, мои ровесники Колька, Люда, Мишка, Людка младшая, Лариска, Иринка, моя сестра Томка и я. Отцы Миронов, Романюк – опытные машинисты, рабочая косточка, элита, мой папа высококлассный сварщик депо. Женщины работали на более легких должностях: кассирами на вокзале, контролерами в поездах, диспетчерами, проводницами, смазчицами вагонных бухт – давно забытая профессия. 
Когда-то давно здесь жили, соседствовали, любили, завидовали, дрались, растили детей наши родители. Многие наши друзья, знакомые, товарищи, родня, сослуживцы железнодорожного района прожили свою жизнь очень скромно, почти бедно, в счастливом неведении ожидали лучшей доли, если не для себя, то обязательно для своих подрастающих детей послевоенного поколения.
Многие жены машинистов никогда не работали на производстве, занимались детьми и домашним хозяйством. Заработки у железнодорожных машинистов были в те времена хорошими. Материальное благополучие, крепкий достаток давал им возможность в первое послевоенное десятилетие жить тихо, почти сытно, настрой жизни сменился на семейно-камерный, самодостаточный и размеренный. За мужьями матери семейств чувствовали себя, как за каменной стеной, и свято сторожили свой очаг, хранили, обеспечивали своим незримым ежечасным трудом домашние тылы.
В их маленьком, правильно организованном мирке, чинно царил обустроенный ими порядок жизни, где первое место отводилось патриархальному ежедневному обеду с красным борщом. Летом варилось ягодка в ягодку прозрачное вишневое варенье с розовыми пенками, вышивались крестиком сложные узоры на подушечках, по субботам затевалась уборка дома и большая стирка. Женскими руками перестирывались горы белья. Наконец, наступало долгожданное воскресенье, выход всем семейством за мост, в город. Отцов в парке ждало разливное пиво с вареными раками, детям – карусели, мороженое, газированная вода со сладким сиропом, мамам – себя показать и на других посмотреть.

Мой старый двор детства… Он остался моим. И продолжает жить во мне, как радостное и чистое воспоминание о яслях моего младенчества.
Новорожденных телят с нежным взглядом томных глаз тоже помещают в ясли, специально отведенное место, где они должны подрасти, окрепнуть, и перейти с мамкиного молока на другую кормежку. Здесь их не обидят, не затопчут чужие.
Старый двор моего детства был подобен тем мифическим яслям, в которых мы проводили время до подросткового возраста, в преддверии долгой жизни.
Весь мир двора как будто вмещался на ладошке, открытый, ясный. знакомый… На круглых пышных клумбах тянулись вверх высокие темно-багряные георгины в обнимку с пунцовыми розами. По краю цветника прижимались незабудки с бледными голубыми цветочками, ярко-желтые ромашки. Здесь же росли старые кусты лилово-розовой влажной сирени, давно выгнутые под нашей тяжестью в причудливые кресла.
Двор учил нас выстраивать отношения. Мы сходились по группам, и расходились. Снова сходились, находя новые сообщества по интересам. Мальчики с девочками. Старшие с младшими. Двор, как мне казалось, вмещал в себя огромное пространство и все послешкольное время.
У современных детей есть много всего, чего мы, послевоенные дети, были лишены. Но у нынешнего поколения нет дворов их детства, где должны закладываться основы будущей жизни.
В школе отъявленный хулиган и задира, последний двоечник, а во дворе всеми уважался, считался за лидера. С него брали пример младшие. И наоборот, первый отличник, общественник прекрасно чувствовал себя и утверждался в среде своих сверстников, если хорошо плавал, бегал, перепрыгивал через заборы, спасался бегством из чужого сада. И здесь его умение быстро решать задачки по алгебре или физике в расчет не бралось. Во дворе доказывались иные ценности. Не за партами и учебниками закалялись характеры, а в дворовых баталиях и драках. Всякое бывало. Случалось не только хорошее, но и плохое. Но редкие личности становились отъявленными негодяями и сбивались на путаные блатные дорожки, кончая жизнь в колониях и тюрьмах.
Мы вырастали и не боялись столкнуться с трудностями большого мира. Чувствовалась закалка и привитая во дворе вакцина приспосабливаемости, духа товарищества – не предай, не доноси, выручай друга. Мы знали каждый камешек, чердак и крышу сарая нашего и соседних дворов. И крепко усвоили неписанные правила нашего двора: как вести и чем ответить, если тебя обидят. Дай сдачу несправедливому обидчику, даже если он тебя сильнее, не бойся, тебя поддержат близкие ровесники. Весь предыдущий опыт детства готовил нас к дальнейшему познанию и овладению будущего.

БАНЯ

Первые воспоминания об этом таинственном месте не очень приятные. Скученность голых баб, крики, ругань, шум воды, горячий туман, скользкий пол и грохот металлических тазиков.
И куда не пойдешь, везде очередь. Сначала тесная очередь к окошечку кассы. Потом утомительное ожидание в хвосте громкой очереди перед дверью в раздевалку. Всюду надо было выстоять за горячей водой, за тазиком, пристроиться за красной распаренной чужой спиной и ждать очередь к душу, постоять перед входом в темную переполненную парилку.
Вот наблюдение. В двери бани женщины с детьми, старухи, молодежь входили раздраженные, злые, переругавшись до чертиков в утомительном ожидании.
А вот выходили женщины из общей бани совсем другими. Нервное напряжение, тяжелая неделя, неустроенность быта, и даже семейные неполадки после горячей парилки как-то сами собой отступали, растворившись в сизом горячей дымке, и вместе с грязной пеной, темной мягкой водой от запаренных веников смывались все душевные обиды. 
Кожа тонко разглаживалась, и по резиновому начинала скрипеть, светясь розовой чистотой. При этом выражения женских лиц менялись до неузнаваемости, недавняя озабоченность уступала месту полной расслабленности тела и воспарения над ней чистого духа. Даже у крепких старух все ветхие морщинки растягивались. Их лица дышали спокойной детской умиротворенностью и ожиданием добрых надежд.
Раздраженные, усталые после работы женщины, замотанные в темные платки, то и дело покрикивали в очереди на своих вертящихся у лавок непоседливых детей, на выходе из бани превращались в тихих женщин с ясными глазами. 
В моечной толкотня, только и смотри, чтобы тебя кто-нибудь не окатил горячей или контрастной холодной водой. Молодухи сначала по очереди скребут и моют ребятишек. Малыши тихо сидят в тазиках, побаиваются крикливых грубых баб. Здесь сразу можно схлопотать по шее. Матери ни на минуты не оставляют детей без присмотра. Старшие дочери, свекрови или подруги отвечают за детей, а их матери в то время скоренько исчезают в страшном проеме дальней двери. Оттуда слышны крики, веселый визг, слабые удары, похлопывание, звяканье ведра и какое-то низкое гудение, как если бы в трубе завывал ветер.

В горячей тесной парилке и моечной время ощущается по-разному. В парилке воздух густой, плотный, порой ест глаза, и если поддаёт на раскаленные малиновые камни опытная парильщица, то пар не обжигает, а мягко щадит, притупляет острые ощущения. Все женщины разом уткнутся в пушистые березовые веники и молчат. Святое место. Говорить нельзя, да и не хочется.
Некоторая внутренняя дрожь накатит, побежит по сосудам и отпустит в радостной утомленности грешное, усталое тело. В парилке время растянуто в долгие минуты не то отдыха, не то отдохновения. Как только пар начнет опускаться, тут и надо ловить его горячее движение вениками, не жалея сил и рук. Самая веселая работёнка начинается. Кожа уже подготовлена, распарена, находится в разомлевшем отупении. Да и веник не страшен, охаживай себя, любимую, бей, не щади, только на пользу пойдет массаж. Пару минут общих усилий, и легкий парок улетучится, уйдет, оставляя на полках мокрые березовые листья от прошлогоднего сбора, что пришлись на летние недели после Троицы.
Из дальней двери женщины быстро выскакивают. Тела их красные, облепленные зелеными березовыми и резными дубовыми листиками, со следами ожога и багровыми разводами на спине, руках, крепких ягодицах. Густой пар окутывает их ярко-рачьи мокрые фигуры, и они с криками, отдуваясь и фырча, измождено падают на лавки. Вот это и пугает любопытные детские глаза. Что там за той низкой дверью происходит такое страшное? Если здоровые крепкие тетки так валятся от бессилия.
Но мама нас не вела к дальней двери, исчезающей в мыльном пару и сизой дрожащей дымке. Долго мыла наши с сестрой длинные русые волосы, мучилась, причесывая гребешком, сушила насухо полотенцем. Мы играли с мыльной водой, поднимая высоко пушистую пену. Младшая сестра топила в тазу желтую резиновую уточку. 
Мне приходилось внимательно присматривать за ней, пока мама на один разочек заскочит на пару минут в горячую парилку. По-взрослому поглядывала по сторонам, зорко сторожила, чтобы никто не украл мамин коричневый гребешок и кусок нового мыла. 
Мне уже было лет десять, как шалопутная Валька Ефимова весело толкнула меня в бок, окликнув:
– Хочешь, шампунем волосы помыть?
Я постеснялась спросить, что такое шампунь. Валька была девочкой с соседней улицы, и старше меня на три года. Почти девушка. У нее уже налились маленькие груди и торчали в разные стороны большие соски, напоминая синие длинные виноградины. 
Валька выдавила в мою ладонь из маленькой прозрачной подушечки несколько ароматных золотистых капель, пошла густая белая пена. Долго намыливала длинные волосы.
– Можешь смывать, не жалей, – кричала мне озорная Валька.
Но мне не хотелось сразу смывать с волос эту чудно пахнущую пену, и я продолжала блаженно сидела на каменной лавке с короной из пены на голове.
До этого момента мама мыла нам головы коричневым хозяйственным мылом. Сухим, как кусок старой деревяшки. Потом от воды мыло раскисало и светлело. Оно ничем не пахло, но теперь темный кусок нашего мыла показался мне уродливым и зловонным. Хотелось всегда мыть волосы нежными каплями шампуня. Запах долго оставался свежим, гвоздичным, с далеким мятным ароматом. Закроешь крепко глаза и видишь зеленый-зеленый луг с ромашками.
Мама больше любила мыться, чем париться. А может, и париться любила, да не на кого было надолго детей оставить без присмотра.

Баня во всем районе оставалась единственным местом, где из кранов тугой струей лилось так много горячей и холодной воды. Можно безудержно пить, пить, пить.
Мама собирала в баню наше бельишко, чтобы постирать здесь все разом. Не скажу, что женщины в моечной стирали в открытую. Стирали как бы незаметно, между прочим, поднимая высокую пену в тазу. Вроде для мытья, раз-два и готово, но в сумках незаметно выносили круто отжатое чистое, хорошо отстиранное белье. Равнодушные банщицы безразлично смотрели в полглаза на повальную общую стирку. Против народа не попрешь.
В общей бане мама быстро терла в тазике наши самодельные розовые байковые лифы для чулок на резинках, носки, трусики, майки. Она неустанно намачивала, снова стирала своими сильными, ловкими руками все тем же коричневым куском, мыла нашу одежонку, крепко ее выкручивала, и несла домой чистое, насухо отжатое белье. 
В раздевалке хотелось спать. Мы сонно натягивали на скрипучее чистое тело ненавистные байковые лифы, непослушными пальцами пристегивали к застежкам теплые коричневые чулки. Мама бессловесно, по очереди закутывала нас в пуховые платки, и мы нехотя вываливались из теплой бани в темную морозную улицу. 
Наши нежные розовые щеки, лбы и носы несильно пощипывал колкий морозец, и легкое облачко пара выдыхалось над детскими головами. Мы семенили мелкими шажками по заметенной снегом дорожке, но не успевали за ровным, быстрым ходом матери. Хотелось точно попасть маленькими серыми валенками в глубокий след от ее грубых казенных черных сапог.

Мама, 1953 г.

На старых фото мама редкая красавица с тонкими чертами. Она наповал ослепила отца своей красотой, на голове корона из тяжелых кос, соболиные брови в разлет, большие глаза, но лицо строгое, неулыбчивое. В молодые ее годы в полупустом шкафу висело одно нарядное платье из китайского шелка в мелкий цветочек, к нему она связала несколько съемных кружевных воротничков, белая батистовая блузка, многолетний демисезонный светлый плащ, сумка-ридикюль синего цвета, в коробке лежали почти не ношеные серые туфельки-лодочки. Мама берегла свой скромный гардероб. На работе ей выдавали рабочую форму, китель, сапоги.
Почему-то с баней никак не связываются воспоминания о лете. Обязательно зима, снег и холодный воздух, который трудно глотать горячим ртом...

КАТОК

Зимы наступали рано. С ноября в загустевшем синем воздухе уже начинали кружиться крупные, мохнатые снежинки. Под вечер чистый хрустящий снег заметал весь двор, лавки в палисаднике, а на подоконниках вырастали белые шапки. Утром в школу приходилось пробиваться через плотные сугробы. Снега было много, пахло скорым новым годом, школьными утренниками, ёлкой.
Мама закутывала меня как матрешку, а поверх меховой шапки и старой цигейковой шубы наворачивала большой серый платок. На груди перевязывала его крестом, за спиной схватывая в тугой узел. Трудно было дышать и двигаться. Преодолев пешеходный мост, мы с подружкой Наташей немедленно делали остановку, помогая друг другу развязать крепкие узлы. Так мы срывали с себя материнские узы, и смело начинали лепить снежки. Играли долго. выкатывали из вязкого снега большие комы, уставали, и завалились в легкие придорожные сугробы. Отдышавшись, снимали теплые варежки и ели горстями с горячих ладоней вкусный снег.
Часов у нас не было, но по сереющему воздуху и пустынной улице догадывались, опаздываем, и мчались в школу наперегонки короткой дорогой, малохожеными тропами частных застроек в кривых переулках, проскакивая дворы и дворики, минуя опасный ручеек с хлипким мостиком из двух скользких досок.
Снег набивался в валенки, за шиворот, в рукава, и быстро таял под кружевным накрахмаленным воротничком. В школу приходили уже мокрые, с волос крупными каплями стекала вода, и очень хотелось вернуться домой. Валенки, шапки, платки наваливали в классе на батареи, и устало хлопались за парты.
Первые коньки «снегурки», которые подвязывались к валенкам, папа купил мне в первом классе. Они были неудобными, не катание, а ходьба в развалку. Скорость «снегурки» развивали слабо, но с ними пришел первый опыт на льду.
«Канадки» – мечта всех мальчишек – папа подарил мне на новый год в третьем классе. Грубые коричневые ботинки на острых стальных лезвиях тяжело оттягивали руки. Они пахли свежей кожей, фабричной краской и машинным маслом. 
Не у всех девочек были и такие. Сначала училась держаться у лавочек, передвигалась по стенке. Нещадно падала, но терпела. Потом осторожно выкатывалась на нетвердых ногах на замерзшие лужи за дорогой у канавки. Большие лужи блестели толстым прочным льдом. Падать было больно. Темные синяки долго не сходили с колен.

Телевизоров еще ни у кого не было, да и что мы могли там увидеть. Телевизионных передач о соревнованиях фигуристов еще не существовало. На столичных катках в моду входили коньки-фигурки с белыми ботинками, короткие юбки, специальное трико, полосатые шарфики и шапочки. Для нас, детей из провинциального городка, это было недосягаемой мечтой. Позже начнутся прямые эмоциональные репортажи с чемпионатов Европы и мира с подробными комментариями обозревателя Сергея Кононыхина., и мы увидим на черно-белом экране строгие наряды Людмилы Белоусовой, зажигательной Ирины Родниной, ослепительной немки Габи Зайферт из Карл-Маркс-штадта. 
– Если бы вы, уважаемые телезрители могли только видеть на ваших экранов все цвета, – захлебывался от эмоций спортивный комментатор. – Вы бы увидели замечательное костюм цвета морской волны...
Так зрители узнавали о существовании где-то далеко морской волны особенного королевского цвета...
В лучшем случае на ближний каток за домом надевались старые осенние пальто, из которых давно выросли, и все те же пресловутые шаровары, перешитые из старой одежды нашими экономными матерями.
К концу зимы крепко стояли на коньках Танька Киреева, Лариса Калистратова, Наташка Устинова, Иринка Шалапова, я и Таня Попкова.
Выносливая Киреева каталась лучше и быстрее всех девочек во дворе. В старом свитере брата и его серой, облезлой шапке-ушанке она больше напоминала пацана. Ее пышная каштановая коса вечно вываливалась у нее из шапки, выдавала в ней отчаянную девочку.
Киреева и маленькая Иринка заранее выпрашивали коньки у старших братьев, задаривая их мелкими подарками. Коньки у ребят были на несколько размеров больше, и от нещадных хоккейных баталий сбиты все носы ботинок, и облупились до серой кожи. Девочки глубоко наталкивали в ботинки носки, чтобы коньки не сваливались с их маленьких ног. Остальные мирно решали со старшими сестрами проблему единственной в доме пары коньков. В городских семьях той поры подрастало трое-четверо ребятишек. Было сложно договориться с сестрами без драк и обид.
Городской стадион находился далеко, на другом конце города, но там на всю зиму заливался лед для катка. Каждый день здесь шли тренировки хоккеистов и конькобежцев, а по выходным стадион превращался в яркое зрелище. С утра играла музыка, работал буфет, прокат коньков, открывались раздевалки и собиралось очень много отдыхающего народа. Но для нашей стороны стадион был далекой далью, у черта на куличках. 
В школе на переменках старшие девочки наперебой рассказывали про городской каток. Очень хотелось попробовать свои силы на большом, настоящем катке, а не на замерзших лужах, где летом расторопные матери разбивали огородики с маленькими грядками помидоров, огурцов и кабачков.

В одно такое морозное воскресенье мы решили выбраться на городской каток, тем более Танька Киреева отлично знала туда дорогу.
– Через площадь, потом через парк и сразу стадион. Совсем недалеко, – убеждала всех Танька, облизывая сухие обветренные губы. 
В Таньке пульсировала неуемная, нерастраченная энергия. Ее недюжинная, рвущаяся наружу сила, и выталкивала Таньку во двор. Здесь девочка допоздна бегала, прыгала, играла во все возможные активные соревнования, находясь в непрерывном движении, у нее терялось много жидкости, и ее губы высыхали от нехватки влаги, покрываясь сухими корочками. 
Она часто бывала на стадионе, где занималась сразу в нескольких легкоатлетических секциях. Там же задерживалась, чтобы посмотреть хоккейные тренировки старшего брата.
«Недалеко» для сильной, спортивной Таньки, готовой без отдыха и обеда прыгать с мячом, через резинку, со скакалкой день-деньской. А для меня... Но все по порядку.
После обеда мы все собрались во дворе. Маленькая Иринка Шалапова предусмотрительно не влезла в кандальные коньки, а нацепила их через плечо. Она стояла в латаных валенках, подшитых крепкой отцовской рукой, подвязав под подбородок теплый пуховой платок матери. 
Румяная Таня Попкова оделась просто, как ежедневно ходила в школу. Длинное, мешковатое пальто в зеленую клетку на вырост. Пальто совершенно не подходило для элегантного катания, но другой одежды у нее не было. Мягкий коричневый воротник подвязан красным шарфиком, а на ногах теплые байковые штаны и коньки. Таня всегда оставалась спокойной, не по годам рассудительной, принимала любую ситуацию взвешенно, и по пустякам не нервничала. Её пальто потом ещё два сезона успешно будет донашивать младшая сестра Оля. 
Красавица Лариса, самая высокая девочка из всей нашей кампании, с разрешения старшей сестры Галки надела легкую осеннею куртку. Из-под куртки выглядывал пушистый свитер домашней вязки. Синяя шапочка на голове с белым бонбоном оттеняла ее темные восточные глаза, их цвет на зимнем солнце менялся от бархатно-черного до плавкого коричневого шоколада. Из карманов куртки торчали синие, вязаные варежки.
Молчаливая Надя Мухина переминалась в черных ботинках брата Славки. Ботинки коньков аристократично блестели начищенным глицериновым гуталином и смотрелись почти как новые. Среди подростков педантичный Славка отличался сверх аккуратностью и точностью. Пацаны считали его страшным чистюлей, не даром он так щадил свои коньки. Играл в дворовый хоккей ровно, без особого энтузиазма, не то, что бешеный Сашка Киреев. Славка не лез в самую рубку, старательно прикрывая ботинки клюшкой. Поэтому и защитник из него вышел слабый.

В моем скудном зимнем гардеробе много лет оставалась все та же старая цигейковая шубка. Шубка носилась бессменно семь сезонов. Даже я, щуплая и хилая, давно из нее выросла. И теперь из потертых коротких рукавов торчали руки в красивых вязаных рукавичках. Мама связала их сама и вышила ромбиком красно-белый орнамент.
Наташке Устиновой досталась одежда с плеча, или с плеч старших сестер – Люси и Томки. Красное пальто, подбитое толстым ватином, давно выгорело, выносилось и годилось только для защиты хоккейных ворот. Но бережливая тетя Паша пальто немного укоротила, прострочила, и оно напоминало рабочую куртку-ватник. Некрасиво, но зато тепло. И падай на лед сколько хочешь.
Мы все-таки решились через весь город переться к стадиону на коньках.
Командовала, как всегда, Танька. Она знала дорогу и скользила впереди всех на своих драных коньках легко и свободно, то и дело останавливалась и громко кричала нашей команде:
– Подтянитесь, можно быстрее! Так будем топать до вечера.
Иринка шагала в валенках, но отставала от всех, замыкая наш смелый пробег, семеня мелкими шажками по утрамбованной дорожке.
Стоял ясный морозный день. Морозец прихватил деревья, низкие кусты и тончайший нежный иней, вырезанный по веточкам, лохматился пушистыми иголками, напоминая неправдоподобно сказочную картину царства Берендеева леса. 
Мы цокали по ледку у обочины, смеялись и жаждали встречи с городским катком. Из белого от снега парка уже доносилась далекая музыка со стадиона. Это придало нам силы и скоро мы подкатили к воротам катка.
Вход был бесплатным, толкаясь в тесном проходе, мы прошли на лед. Огромный каток блестел серым искрящимся стеклом, мимо наших удивленных глаз в разноскоростных режимах проплывали людские потоки. Неужели здесь собрались жители всего нашего городка? Громкая музыка, смех, крики, удары коньков, быстрые взгляды, кудрявые облачка пара, поднимающиеся из раскрытых ртов, летящая из-под коньков снежная крошка, искрящийся лед. Все это придавало веселому зрелищу какой-то праздничный вид.
Бесшабашная Устинова в коротком красном ватнике, ни минуты не раздумывая, ринулась в этот кипящий людской поток. Я уже изрядно устала от большого марш-броска через весь город и жалела, что так легкомысленно поддалась на авантюру. Не привыкшие к таким утомительным нагрузкам ноги, гудели, и в немеющих от боли пальцах покалывало острыми металлическими иголками. 

Рядом на скамейку открытой трибуны две краснощекие сестры моих лет ловко переобували коньки. На ногах у них плотное натянутое синее трико. Из белого кроличьего меха две шапочки с длинными ушками-завязками, и такие же легкие короткие шубки. Они быстро натянули запасные теплые носочки на ноги, и пошли к выходу в легких серых валенках без галош. Подумала, девочек собирала на каток заботливая бабушка, а может, мама. Наши родители давно не посвящались в наши тайные планы.
Я внимательно стала присматриваться к катающимся людям. Даже в то сплошь бедное и невыразительное время конца пятидесятых-начала шестидесятых, молодежь умудрялась придумать что-то оригинальное. Сами кроили, шили, где-то доставали, перешивали одежду из бабушкиных сундуков.
На скользком льду сносно держались взрослые девушки восемнадцати-двадцати лет. За ними грозными ястребами летали высокие парни-женихи. Ясно, что сюда они приходили с намерениями познакомиться и вскоре устроить свою холостяцкую жизнь. Молодые одинокие женщины, семейные пары, стайки школьников и даже бодрые пенсионеры проносились в быстром темпе под музыку вальса.
Большинство из них более-менее было одето подобающе обстановке. Спортивные шапочки, яркие вязаные гетры, встречались даже коротенькие самодельные юбочки похожие на балетные пачки, но их было мало. Большинство отдыхающих каталось в теплых свитерах. 
На всем катке только одна девочка горделиво демонстрировала редкие в наших местах фигурные коньки с белыми ботинками и почти профессионально кружилась вокруг своей оси. Рядом с ней крепко держался на коньках грузный, солидного вида папа. Он не выпускал ее из вида, поддерживал за локоток и снова отъезжал на недалекое расстояние к такой же тяжеловатой, но очень подвижной женщине. 
Незнакомка пыталась даже проделать «пистолет», самостоятельно катясь по льду на одной ноге, а вторую напряженно держала вытянутой. Красивая девочка в нарядной одежде пушистого птенца все время была в центре катка. На льду она достойно демонстрировала настоящую фирменную экипировку московской фигуристки. Шапочка, шарфик, варежки яркого желтого цвета, маленькая курточка из зеленого плюша и такая же юбочка, отороченная желтой полоской.
Девочка в желтом каталась в таком наряде одна, поэтому мы спокойно, без разъедающей сердце зависти, рассматривали невиданный в наших краях наряд фигуристки. Мы больше интересовались сложными фигурами, которые она вычерчивала на льду.
Мои подружки быстро освоились в общем карусельном потоке и давно катались в центре, ближе к елке. Мы попали в плотный поток стремительно движущихся по кругу. Перед глазами мелькали веселые лица, блестящий снег, вечерние огни зажженных фонарей.
Смешная Иринка Шалапова где-то потеряла материнский пуховой платок, и Танька нахлобучила ей свой треух.
Надя Мухина отбилась от своих и кружилась рядом с москвичкой, почти наступая ей на пятки. Она цепко схватывала чужие сложные движения и старательно повторяла их за незнакомкой.
Рассудительная Таня Попкова и здесь попала в няньки. К ней привязалась пятилетняя девочка, и она осторожно поддерживала ее, пока молодая мамаша бегала в раздевалку за теплым чаем.
Красавица Лариса с непохожим на себя холодным, замкнутым лицом каталась за руки в паре с крепким пареньком.
– Из хоккеистов, – сразу определила Киреева. – С ним Лариска не грохнется.
Счастливая Устинова в красном ватнике без устали нарезала по льду большие круги, стараясь обогнать взрослых.

Незаметно стемнело, а народ все прибывал и прибывал, и свободного льда становилось все меньше и меньше. На выпуклом циферблате больших часов стрелка дрогнула на цифре восемь. Мы в последний раз сделали круг по вечернему стадиону и изнеможенные попадали на обледеневшие лавки.
Щеки горели крепким, ядреным румянцем, от нас шел густой пар. Отдышавшись, Танька осмотрела всю команду.
– Как будем добираться? Назад труднее идти, – засомневалась Танька, с беспокойством поглядывая на мой унылый вид.
Маленькая Иринка сняла коньки, переобулась. Мы пристально наблюдали за ее скорыми движениями рук и завидовали ее счастью. Она почувствовала в наших глазах сожаление, и мелкую зависть, которая начала овладевать всеми. И в подтверждении своих догадок, Иринка крепко топнула старым валенком и заторопилась.
– Не спеши, сейчас отдохнем и поедем, – цыкнула на нее Танька.
– Уже холодок по спине побежал, – спокойно заметила Попков. Она старательно терла свой кукольный вздернутый носик о мягкий ворс воротника.
– А домой-то далеко, – растерянно проговорила красавица Лариса, внимательно рассматривая свои длинные ноги, закованные в коньки.
– Все бы отдала за Иркины валенки, – нудно в нос загундосила Устинова. Лицо ее скуксилось, собралось в мешочек и глаза сделались домиком, как у грустного Арлекино.
– Куда твоим ногам к моим валенкам! Не влезешь, ни за что влезешь! – радостно оправдывалась Иринка. От волнения и пристального общего внимания к ее валенкам она начала косить, незаметное косоглазие вдруг усилилось, и левый глаз уставился в переносицу.
– Поехали, – коротко скомандовала Танька, она сразу развила такую скорость, как будто только встала свежими ногами на лед. Все уныло поплелись за ней.

Парк мы еще как-то преодолели. Шагали по сугробам, обходя скользкие дорожки. Вышли из парка и, ковыляя, доплелись через дорогу до первой лавки в сквере.
– Всё. Больше нет сил, – захныкала Наташка. – Я остаюсь здесь. Вот замерзну, будете знать, – погрозила упрямая девочка. 
Упрямый характер, если что не по ней, упрется, и уже никакими уговорами и увещеваниями не сдвинешь с места.
– Замерзай, твое дело, – спокойно ответила ей Танька и подставила свое крепкое плечо мне, а другое – Лариске. 
Спотыкаясь и подворачивая ноги, мы медленно побрели в сторону вокзала. Ослабевшие ноги нас совсем не держали и с каждым новым шагом выворачивались у лодыжек. Ступни горели огнем, спина промерзла до лопаток. Вечерний воздух трещал от мороза. Силы оставляли нас. Таня Попкова приткнулась к Наде, поддерживая друг друга, девочки потащились по высоким сугробам вдоль тротуара.
Несговорчивая Наташка долго сидела в сквере одна, но потом вдруг спохватилась, и широко размахивая коньками на крепких ногах, быстрыми скачками помчалась за нами вдогонку.
Казалось, мы тащились целую вечность. Я уже не чувствовала ног. Они превратились в какие-то отмерзшие культи, и подрагивали, как у тряпичных кукол. Лица у девочек стали бледными, только у испуганной Иринки щеки горели фиолетовым огнем.
Выносливая Киреева тянула меня и Лариску, как навьюченный вол. Ее красное, мокрое лицо дышало распаренным жаром, как будто она только вышла из горячей парилки.
Наконец, мост, наше спасение! Там наш дом, наш двор и теплая кухня. Мы рухнули все разом у самых ступенек в сугроб. В морозном воздухе было тихо-тихо, даже паровозы не гудели. Ни одного прохожего. Воздух застыл. Только небо над нашими головами начало переворачиваться, из холодной глубины на нас смотрели близкие зимние звезды. Хотелось спать, глаза сами закрывались от усталости.
– Встать, встать! Я говорю, вставай! – кричала мне в ухо Танька.
Ее красное от злости лицо приблизилось ко мне, она тормошила меня, красавицу Лариску. Лариса превратилась в настоящую снежную королеву с застывшей улыбкой на молочно-белом лице. Ее черная челочка заледенела, и покрылась белыми махровыми кисточками. Подружка лежала рядом со мной и не отвечала на крики Таньки.
_ Не хватало замерзнуть под самым домом, – орала Танька и толкала Иринку. – Ты чего расселась? Не на коньках! В валенках! Беги, дура, через мост, зови взрослых, – отдавала приказания Танька.
Иринка вывалилась из сугроба и медленно начала подъем по крутой лестнице. Мне показалось, что знакомая лестница ведет ее высоко-высоко в небо.
– Надька, Надь, ты же можешь встать! Ты сильная, вставай, – Киреева била по щекам Мухину и горько плакала.
Из Тани Попковой получилась белая девочка. Ее тяжелое пальто покрылось снежным пухом. От удара по щекам она медленно открыла глаза. У подружки оказались необыкновенной чистоты синие-синие, бездонные глаза. Хотела сказать ей об этом, но губы мои смерзлись, и я промолчала. 
Таня попыталась сама встать на четвереньки, у нее это получилось, и она поползла на руках по ступенькам за Иринкой вверх.
Киреева бушевала и орала во всю глотку, подтягивая девочек по ступенькам вверх, таская нас на своих атлетических плечах, как таскали кули с мукой нетрезвые грузчики под магазином на нашей улице. 

За близким металлическим забором из редких прутьев протарахтел юркий маленький паровозик-«кукушка», резко свистнул, пыхнул горячим дымком, и Надя открыла глаза.
– Я пошла, – вдруг серьезно сказала она и действительно пошла наверх, выбивая узкими металлическими полозьями холодные искры. За ней последней на четвереньках поползла упрямая Устинова.
Время перестало существовать. Оно превратилось в медленное и тягучее как сироп, густое вещество. Минуты жидко расползались, бесследно таяли, растекались в исчезнувшем провале, сворачиваясь ленивой улиткой. Может, время совсем остановилось? Звезды приблизились к моему ледяному лбу и больно царапались. На самом мосту, на верху, поднялся сильный ветер, он зло закручивал в тонкие вьюнки сухую поземку и сыпал в лицо. Злой вихрь угрожающе раскачивал мост, или это наши тонкие фигурки раскачивались на стылом ветру. 
Танька терла мне щеки колючим снегом и снова кричала:
–Ты же читала про Зою Космодемьянскую! Партизанку!
Я согласно махнула головой, губы крепко склеились, было больно их разорвать.
– Она все вытерпела. На морозе, по снегу босая шла, а ты одета.
– Лучше коньки сниму... Можно я так пойду? –попросила я Таньку. И теплая струйка побежала по подбородку. Нижняя губа треснула.
– Я тебе сниму! Бегом, давай бегом! Вон девчонки уже спускаются.
Вся из стальных мускулов Танька сгребла меня в охапку, и потащила волоком. Я не сопротивлялась. Мне было все равно.
Лучше всех чувствовала себя крепколобая Наташка. Как ей сейчас пригодилось пальто-ватник! Она весело катилась тяжелым бочонком по ступенькам лестницы вниз, старое пальто мягко спружинило ее болезненный спуск... 
В подъезде мы долго отогревались под горячими батареями, сбросив с ног, ненавистные коньки. Было почти одиннадцать ночи. Почти три часа мы тащились по морозу домой.
Утром родители рассказывали, что в тот вечер крещенский мороз дошел до тридцатиградусной отметки, а при температуре в двадцать пять градусов в школу можно было не ходить. На следующее утро мы никуда и не пошли, наврав родителям с три короба разных небылиц. Типа: «Я была у Наташи, а я сидела весь вечер у Ларисы и так далее»
Больше всех досталось Иринке. Она раньше всех добралась до дому, так и не успев предупредить никого из взрослых. В своих латаных валенках первая добежала до квартиры и подкошенная рухнула на пороге. Ее набожная мать-католичка Мария забегала вокруг нее, запричитала высоким голоском, вспомнив всех сразу: почитаемую святую Матку Боску, не к месту и сильно по матерному пьяницу отца, и всех чертей в придачу. Мать раздевала на полу промокшую до последней нитки дочь, растирала вонючей самогонкой ее лиловые щеки, застывшие руки, ноги, но Иринка ничего не слышала. Девочка внезапно, в одно мгновение провалилась в счастливый и сладкий сон. Там в ярко-лазурном небе порхали цветные бабочки, райские птицы, и росли на высоких стеблях чудесные, самые красивые цветы на свете. И было тепло-тепло, как у бабушкиной печки в далекой деревне.

Художник: М. Молодых.