Жрица музы Клио

Литературный критик Инесса Ципоркина беседует с прозаиком Юлией Старцевой (Петербург)

Юлия СТАРЦЕВА родилась в 1969 г. в Норильске, живет в Петербурге.
Прозаик, публицист, филолог. Лауреат двух литературных премий: Всероссийской литературной премии Фонда имени В. П. Астафьева и сибирской премии «Вдохновение» за роман «Время нереально». В 1998 г. роман выдвигался на соискание премии «Русский Букер» (вошел в длинный список).
Автор четырёх книг, член Союза российских писателей. Романы, повести, рассказы, очерки и эссе печатались в журналах и альманахах «День и Ночь», «Звезда», «Волшебная гора», «Новый Берег» (Дания), «Урал», «Енисей», «Витражи» (Австралия), «Соло» и мн. др. изданиях. Проза Юлии Старцевой переведена на итальянский язык.

– Альманах «Витражи» с вашим новым рассказом из петербургского цикла, «Павловские часы», только что вышел из типографии Мельбурна (Австралия). Вас и прежде публиковали за рубежом, читатели вашей прозы живут на всех континентах. Вы продолжаете «Миф о Петербурге» – ощущаете ли Вы себя наследницей классической русской прозы? И ещё: «отмена русской культуры» на Западе отменяется? 
– Да, наш компьютерный век поистине удивителен: расстояния уничтожаются гумилёвским «умным числом». Литераторов это не может не радовать, если вспомнить, как много значила публикация по ту сторону «железного занавеса» в советское время и чем она могла обернуться для нечитаемых, но осуждаемых пастернаков. Лестно слышать о праве на великое наследство; да, я люблю Петербург и его легенды, следую канонам по-своему. Что касается борьбы «украинцев» на Западе с Достоевским, Чайковским и Пушкиным, безумного визга о разоблаченной тайне «загадочной русской души» (какая все-таки пошлость в ярлыках массового сознания!), то это ненадолго. Не думаю, чтобы культурный нигилизм повсеместно утвердился. Человечество и так уж поглупело к концу времён несказанно, и если глупцы откажутся от великой русской культуры, то самим себе разобьют очки и размозжат черепа мотыгами.

– Интерес к русской истории – главная тема вашего творчества?
– Приезжая в любимый Павловский парк, неизменно прихожу к своей музе – Клио, глажу тонкий свиток судеб государств, царей и народов, пожимаю её тонкие бронзовые пальцы с жутковатым ощущением, будто они отвечают пожатием. Всесветно знаменитый зоил, сокрушитель писательских репутаций, Александр Кузьменков сочинил мне стихи в альбом, стилизуя слог под осьмнадцатое столетие:

«Днесь тебя славлю, Каллиопина жрица,
Зане вельми утешна мне твоя цевница.
Да пребудут камены ко тебе услужны,
Милостив Аполлин, и словеса жемчужны.
Не старайся, право, светския ради чести,
Коли сподобилась на Парнасе сести;
Мимотекуща бо есть мирская радость,
Когда вкусиши Гиппокрены сладость».

Но тут он ради первого знакомства мне польстил изрядно, я всего лишь верноподданная жрица «дарующей славу»…

Клио – одна из 9 муз

Началась тяга к родной истории и родной речи ещё в детские лета – и по сей день длится. Ребёнком меня волновали остатки недоразрушенной русской старины, трогала красота как проблеск иного бытия, будь то узор вышивки, птица-Сирин на изразце печи или словесное художество, от русских «Пчелы» и «Физиолога» до «Жития» протопопа Аввакума. «Князь Серебряный» Алексея Константиновича Толстого стал для меня в детстве книгой книг. Чуть позже удалось посетить священные надгробия в Архангельском соборе Кремля, уже вполне понимая отроческим умом, что они значат в нашей истории и для народной памяти. «Лейтесь, лейтесь, слёзы горькие...»

– Орнаментальная проза с лексическими играми – осталась ли она в 1920-х, в прошлом столетии, – или и сегодня получается играть в эти игры? Кто кажется вам живее, Лесков или Вагинов (у которого совсем нет редких красивых слов)? Вообще способствует ли филологическое образование сочинению прозы здесь и сейчас?
– Набоков позже Вагинова сочинял затейливые романы-крестословицы, имел успех. Лескову предпочитаю высококультурного Бориса Садовского. Филология – весёлая наука – мне помогает фундаментальным знанием основ литературы, воспитанием личного вкуса: «это хорошо сделано, а вот это дурно» (и умением обосновать выбор), пониманием иерархии художников слова в вечности (говорю о «гамбургском счёте»). 

– «Время нереально» – книга исторического жанра, мемуары или что-то иное? Как бы вы сами ее охарактеризовали? Тот отрезок времени, который вы описали в романе «Время нереально», лихие 90-е, – каким он видится вам сегодня? 
– Исповедальная проза – был такой термин, весьма точный. В свои двадцать пять лет я надеялась словом отменить смерть молодого возлюбленного. Да, то было страшное время свободы – от нравственных запретов в том числе, время преступное и трагическое. Но это время нашей с вами молодости, а молодость прекрасна всегда, даже в войну, голод, смуту юные люди влюблены друг в друга, люди жадно пьют жизнь, всё внове, всё преувеличенно-ярко, чувственно. Судя по тому, что спустя четверть века роман переиздали в Красноярске, что-то из задуманного сопротивления небытию мне удалось.

– Вы пишете и о великих людях, и о знаменитых, и о своих современниках – о ком писать проще, а о ком сложнее? 
– Я уже отвечала на подобный вопрос Александру Кузьменкову (который тоже брал у меня интервью для «Камертона» в 2019 году), словами тыняновского столяра месье Лебланка. Всё умею, кроме стихов – но эпиграммы тоже порой приходят как язвительное озарение. Трое Толстых сочиняли о своих героях и то, и сё. Но Егорушку Столетова (из «Садов-виноградов») и впрямь никто не знал – он мною сочинен от начала до конца. Конечно, историческая проза по затратам времени и сил куда тяжелее нашего чириканья «здесь и сейчас».

– Большая и малая проза, если сравнить их, что дается вам легче как автору – и что оказывает большее воздействие на читателя, как вам кажется? 
– Традиция ВРЛ (великой русской литературы), согласно которой прозе подобает эпичность и пространность, погубила многих даровитых отечественных рассказчиков. Тут, конечно, ещё наша критика постаралась… Порой короткий рассказ стоит многословной трилогии. Но я и романы, и повести пишу сжато: у читателя должна быть со-работа воображения, проникновения в текст. На повесть-то мудрено насобирать событий и идей... Да и себя жаль, ведь жизнью призракам жертвуешь.

– Вы много пишете о чувствах, о страстях человеческих – однако не возникает ощущения, будто ваши герои испытывают именно ваши чувства, они остаются собой, а это в современной литературе редкость. Так ли это? Как вы выстраиваете образ?
– Наш долг подмечать характерное и интересное, подслушивать, подсматривать, запоминать, а не любоваться собою в искусстве. Живое живёт само. Воображение должно работать у художника, и ещё ему нужна хорошая память. 

– Обычно у писателей в сфере предпочтений есть любимые времена, в которых им бы хотелось жить, – есть у вас такое время? 
– Предпочла бы жить в эпоху Александра Третьего, Царя-Миротворца, далёкую от великих потрясений несчастного царствования его сына, в эпоху под официальным девизом «Россия для русских и по-русски». Помните, как «наше всё» шутил: «Я сам-большой, я мещанин». Вот и я человек кабинетный. Серьёзная литература требует уединения и спокойствия, а не евтушенковских стадионов и виршей «взвейтесь да развейтесь!», читаемых с броневичка, хотя это зрелищно, конечно же.

– Как, вам кажется, влияет на сегодняшнего читателя отлучение его от знания и понимания истории – не только отечественной, но и мировой?
– Читатели советские и русские эмигранты на историческое чтиво бросались всегда, читали запоем, бешеный успех Пикуля у широких народных масс тому свидетельство. С конца 1980-х книжные тиражи были очень большими. И только в РФ издатели умудрились низвести высокий род исторической беллетристики до акунинской пошлятины, «исторических детективов» или «лавбургеров в историческом антураже». А ведь интерес к родной истории воспитывает гражданина своей Отчизны, наравне с любовью к родной речи, прекрасной и чистой. 

– Помните ли Вы ваше первое интервью?
– Как же позабыть такое: мне было четырнадцать лет, и Норильская студия телевидения посвятила вундеркинду первый выпуск передачи о юных дарованиях. Тогда зрители увидели сочинённую мною книжку об Иоанне Грозном под названием «Польский подарок», напечатанную на машинке «Москва», с красочными иллюстрациями моей подружки Лариски  Тележурналисты тоже спрашивали, не желали бы мы с Лариской оказаться в эпохе царя Иоанна Васильевича  Что ж, в непостоянстве тем и интересов меня упрекнуть никак нельзя.