«Давай махнем в созвездье Лебедя!..»

В дымке детства

Тополь, твой зеленый китель,
сапоги и галифе...
Ты как будто мой родитель,
в дымке детства, вдалеке.

Моды шик послевоенной –
вечный сталинский мундир:
фронтовик и бывший пленный,
кто-то даже не военный,
бывший зэк и конвоир...

Помню, солнце пригревало,
становилась жизнь добрей.
Мать Россия выползала
из советских лагерей.

 

Еще вчера была война

Еще вчера была война,
ее следы – повсюду.
Звенит в душе ее струна,               
пока живой я буду.               

Нет, я на фронте не бывал,
я был еще младенцем,
когда наш флаг затрепетал
над пораженным немцем.

Винтовку в руки я не брал,
не знал страды походной,
но с молоком грудным впитал
я вкус беды народной.

...И студебеккер тарахтел,
нас мчал к Саур-могиле.
Донецкий ветер песни пел
нам о войне и мире.

 

В начале жизни лагерь помню я...

В начале жизни лагерь помню я
за проволокой ржавой и колючей.
С той стороны, где лес, среди репья,
ручей из зоны вытекал вонючий.
С пригорка, мутный, он спустясь, впадал
в славянскую речушку наших предков,
а ниже был залив, его овал
скелет конвойной вышки отражал –
там, ребятня, купались мы нередко.
И не подозревали мы о том,
что под молчанье мельничного вала
зловещая субстанция тайком
тела наши, мальчишек, омывала.
Как будто говорила: «Вы – мои,
и никуда вам от меня не деться!»
Коварно растеклись ее струи
во все концы отечества и детства.
Дух несвободы крепко я впитал,
залез под кожу мне он не на шутку!
А я с народом вместе вырастал
и сбрасывал с души репейник жуткий.
Но помню зной и заключенных труд,
и стройку возле нашего барака.
И грозный автоматчик тут как тут,
и с высунутым языком собака...

 

День Победы! люблю твои действа 

Май приказывает не сутулиться!
И побелены за оградами
стволы вишен, подметены улицы,
чтоб по ним проходить парадами.

День Победы! люблю твои действа,
люблю песни твои с «растуманами»...
Нацеплю медаль «За счастливое детство»,
в парк шагать пойду с ветеранами.

... В сельском клубе, где время бурлило
на экране под звуки проектора,
я ведь тоже дошел до Берлина,
счастье танком сквозь душу проехало!

 

Портреты                       

В детстве времени помню приметы:
на меня со страниц букварей,
отовсюду, глядели портреты               
знаменитых советских вождей.      

Ленин в галстуке черном, в горошек,
как у птицы весенней крыло.
Столько мыслей внушало хороших
благородное это чело!

Рядом Сталина, вполоборота,
вид торжественный, грудь в орденах.
Беспримерного духа работа,
всех врагов повергавшая в прах!..   

Но становится тайное явным,
из щелей выползает и нор:
то, что было в семнадцатом главным, – 
узурпация власти, террор.

Беззакония грех изначальный         
обернется великой бедой
и для многих дорогой печальной,         
вместо будущего – в перегной... 

И развенчаны будут кумиры –      
их портреты поди обнаружь! –   
надзиратели и конвоиры            
наших пленных, обманутых душ.
               
...Свято веря в красивую сказку, 
в школу звонко печатаю шаг.         
И портрет Ильича на раскраску    
на асфальте разложен в растяг.   

 

Вы пришли в Европу

                 Не нужно мне солнце чужое,
                 Чужая земля не нужна.
                                           Михаил Исаковский                                                                                        

Памятники серые,
мраморная крошка.
За бетонной стелою
с гравием дорожка.

Красные шеренги
звезд пятиконечных,
прямо в зоне Шенген,
у ворот предвечных.

Зайцевы, Смирновы,
Зотовы, Кузьменки,
Вани, Пети, Вовы,
Павлики и Генки...

Вам не нужны визы –
вы их с боем взяли
у порогов Вислы,
в Татрах и Ардяле.

Пусть орут мутанты
(их теперь оравы) –
вы не оккупанты,
ваше дело право.

Вы пришли в Европу
из Перми и Жиздры.
За чужую ж...
заплатили жизнью.

Тут лежать остались,
Ваня, Ваcя, Коля...
Лучше б не старались,
да не ваша воля!

Листьев злато-серебро,
с инеем дорожка.
Памятники серые,
звезды краснострелые,
мраморная крошка...

 

XX век

В римском «ХХ» – истории груз,
два креста Святого Андрея:
на одном распята Расея,
на другом – Советский Союз.

 

Первый трамвай

Штабелями лежит тишина –
просто негде пристроиться звуку!
Лишь, посапывая, спит жена,
положив на Вселенную руку.

Налетит, будто это Мамай,
нагоняя на публику шухер,
шебутной, не по возрасту шустрый,
вечный труженик, первый трамвай.

Свою роль принимая всерьез,
он заряженной мчится частицей – 
только искры из-под колес! – 
прежде чем в темноте раствориться.

Тут другой совершенно расклад,
тут есть риски свои и подвохи...
И трамвая громовый раскат
предвещает другие эпохи.

Сам пронзает он их вроде бус,
и ведут его рельсы стальные
из России в Советский Союз,
а оттуда – обратно в Россию.

 

Я был черепахой   

Мне нравится дождь –
я был рыбой,
ихтиозавром, может быть,
рептилией,
а может, черепахой.
А еще я был...
советским человеком!

 

Как маятник Фуко

Маятник раскачивающийся
рано или поздно останавливается,
подвластный закону
всемирного тяготения.

Моя душа,
как маятник Фуко,
пущенная некогда Твоей рукой,
тоже рано или поздно остановится,
подвластная закону
некоего тяготения,
к чему – к Тебе?

 

Нам в толк не взять   

За время краткого полета,
за годы жизни и труда
нам в толк не взять, что может что-то               
существовать и быть всегда.

Таков Вселенной странный терем,
несметных звезд пчелиный рой,
чей тайный смысл для нас потерян.
А был ли он? – вопрос другой.

 

Волчок

Подчиняясь всемирным законам,
что мудрей, чем любая змея,
совершает под вечным наклоном    
круговое вращенье Земля.

Агрегат потрясающей силы,
грандиозный крутящий момент!               
Даже в Библии слов не хватило 
на существенный столь элемент.

Смену суток, работу и отдых,
настроенье и мыслей поток,               
целый год путешествуя в звездах,
регулирует славный волчок.

Может быть, рассуждаю безбожно,
но вам скажет профессор седой:
жизнь сама не была бы возможна,
не вращайся сей шар голубой.

Солнце, грея, приводит к теченью
масс воздушных и масс водяных,
их давленью на сушу, смещенью
вкруг оси многопудий земных.

Вот что миром и правит, и движет!
Поклоняясь громам и ветрам,
были к жизни язычники ближе
и разумней, чем кажется нам.               

Трепетали пред силой природы,
но принес им здоровый подход
астрономии дерзкие всходы
и крутой математики взлет.

А большого искусства творенья?
А мыслителей целую рать?..
Долго будет потом Возрожденья    
своего человечество ждать!     

 

Рассветы       

Рассветы солнечные, буйные,
давленье света – через край.
В какую сторону стартуем мы?
Скорей, подруга, выбирай!

Давай махнем в созвездье Лебедя!
Пускай парсеки шелестят.
За нами вслед, как гуси-лебеди,
земные годы встанут в ряд.

И глубину пространства-времени
любовью будем мерить мы.
Нас спросят: из какого племени?
Из света, скажем, и из тьмы!

Космическое излучение
мы превращаем в скоростя
и слышим ангельское пение
в созвездье Южного Креста.

Не там ли рай с его структурами?
Воображения игра!
Там за туманностями хмурыми
зияет черная дыра.

Планеты мы найдем целинные,
каких еще не видел Бог,
пейзажи негостеприимные,
небытия чертополох.

Закон материи-праматери:
жизнь много проще и грубей,
и мало смысла в лунном кратере,
не больше – во Вселенной всей!

Веков языческих наследие,
не ощутимо Божество,
ну, разве это не трагедия
для нас, взыскующих его?

Мы светлое добудем знание:
Бог не начало, он конец.
Он не источник мироздания –
он всей истории венец!

Из нас он в каждом нарождается,
грядущий Бог, природы цель.
И в человечестве качается
его земная колыбель.

 

Упала шапка                                                                                                                                              

Знакомства нашего картины.
Был разговор порой игрив.
...Ты выходила из машины,
в салоне шапку обронив.

Белесовата, как папаха,
скрывала все твои черты –
лисица, норка, росомаха?..
И я не знал, какая ты.

Но чуден промысел вселенский.
Упала шапка неспроста!
И мне явился профиль женский –
нечаянная красота.

Летит как будто и поныне
за тройкой бешеной вослед
некрасовская героиня,
и ты была ее портрет!

 

Я познал                                                                                                                                                    

Звёздам ничего не остается,
как тянуться медленно друг к другу
и в мирах плутать не как придется,
а по заколдованному кругу.

Из вселенского пришла ты схрона,
лик твой вижу и всегда ликую.
Я познал всемирного закона
тяготенья силу неземную!..

 

Цветоводье

Если ветер, природа – в плач,
и народ потянулся с дач,
тут уже ничего не поправить,
разве в рамку хорошую вставить            
лето красное, снятое «цифрой» –            
твои розы по имени Circus...
Ну, зачем мне Канары, хеопсы,
когда есть твои лилии, флоксы?
Поневоле станешь ботаник,
и не тянет совсем на «Титаник»!

 

Белая черта                        

                                Памяти Л.

Первый снег как ни в чем не бывало
заглянул к нам сегодня во двор.
Шутишь, брат! не получится бала,
как бывало не раз до сих пор.

Ты не видишь большой перемены
в этом мире, сгоревшем дотла?
Ты не слышал тревожной сирены
в ночь, как только сирень отцвела?

Ты отсутствовал, брат. Так послушай
и со мной мою боль раздели:
умер друг у меня самый лучший,
он болел, но его не спасли...

Сам пойми, твоя белая заметь
не заполнит в душе пустоту.
Ты пришел, растревожил мне память
и подвел под прошедшим черту.

 

В улыбках женщин                                                                                                                                  

Я научился, как оценщик,
читать на улице ль, в метро ль
в улыбках встреченных мной женщин
глубоко спрятанную боль.

О ней молчат. И только ночью,
во сне (пусть ангел их хранит!)
слова несвязные бормочут
и плачут чуть ли не навзрыд.

О ком? О чем? О пережитом?
А может быть, всего скорей – 
по нерожденным и убитым
во чреве матери своей?

Когда природы строй нарушен,
больную память вороша,
где никаких ей нет отдушин,
страдает женская душа...

А днем дела свои свершают,
все успевают здесь и там,
и сами не подозревают,
что их так мучит по ночам.

 

Дорога в Болдино

1.

Ладные в ряд не дома – терема.
Только приводит в смущенье
в цех превращенная ткацкий – эх-ма! –
церковь Богоявленья.

Стала шоссейною и пролегла,
где ей удобней, дорога.
Эта ж осталась, какой и была –
каторжный путь, до острога.

Светел булыжник, от времени сед –
знает истории встряски!
Но для него не остыл еще след
в Болдино мчащей коляски.

2.

Ухо к земле приложу я – не сон,
не наважденье ли это?
Там, в глубине позабытых времен,
бьется ли сердце поэта?

Там, где сжигает свои корабли
осень без всякой печали,               
бьется любовью оно к Натали – 
краше невест не встречали!   
               
Ах, поскорей бы устроить дела,
к Таше стрелой воротиться!
Переписать свою жизнь добела,
как манускрипта страницу.

3.

Злое задумал старик-карантин
и – ему палки в колеса!..
Что тут поделаешь? Выход один:
письма, сомненья, вопросы.

Пробовал раз по-мальчишески он
сквозь загражденья пробиться.
Где там! со всех обложили сторон – 
зверь не проскочит, ни птица.

Словно бы участь его угадав,
славы небесной царица
крепко держала его за рукав
и не пускала в столицу.

Был суеверен, а не углядел
поданного ему знака:
– Эта звезда, совершенства предел,
не твоего зодиака!

 

А снежинки все про это...      

А снежинки все про это –
отрешенность, мир, покой.
Все про Тютчева, про Фета,
Лермонтов им как родной.

Проникая в сны глубоко,
обнажая суть вещей,
все про Пушкина, про Блока,
нищих духом и царей.

А снежинки все про то же –
бесконечное в земном,
про Твои деянья, Боже,
про Тебя – во мне самом.

Ах, снежинки-балеринки,
из какой вы Мариинки?..

 

Прощание с Коктебелем

Отошла золотая пора
для меня, коктебельского пленника.
До свиданья, Святая гора!
Шли мне письма, Володя Алейников!

 

Зимние гуды

Дни со снегом – белые пятна!
Их еще предстоит изучать.         
Главное – чтобы
стала понятна
века гербовая печать.

Эти зимние гулы, гуды!
Над планетою дым столбом.          
Ход истории как Бермуды,          
ход истории – напролом. 

А еще – по лезвию бритвы,
холодна дамасская сталь!
Каждый шепчет свои молитвы,
и чужие ему не жаль...               

Дни со снегом – белые пятна,
крыши белые... Подо льдом
бьется будущее невнятно,
и судьба – за первым углом.

 

Пустыни шепчут

Я Гарри Портер,
я крепок и юн,
сгибаюсь под тяжестью с боеприпасами ранца.
Пустыни шепчут губами дюн:
«Убей американца!»

 

Строптивый ветер

Ночного неба облачность, заочность
планет и звезд – до них не докричусь!               
Очнулся ветер, пробует на прочность               
граниты зданий, силу наших чувств.               

Приходит всё в другое состоянье,               
не то чтоб в состояние войны,               
но близко, и мучительно сознанье,               
что мир идет в объятья Сатаны.               

Былые перечёркнуты дороги,      
а новых днем с огнем не отыскать!               
Но верю: Богородица в итоге      
путь истинный укажет нам опять.    

Ночного неба облачность, заочность    
иных миров – поди их обнаружь!       
Строптивый ветер пробует на прочность      
граниты зданий, силу наших душ.      

 

Вещий сон

Этот сон мне как повестка.
До сих пор в глазах стоит
отшлифованный до блеска
храма странного гранит.   

И соскальзывает воздух
с малахитовых колонн.
Кто такое чудо создал,
из каких оно времен?               
 
Божий храм, его ступени?
Но ведущие – куда?
В край унынья, в край забвенья,
чтоб исчезнуть без следа?

Жуткий сон о том, что будет,
всех земных путей итог...
Мир безмолвья, мир безлюдья,
одиночества чертог.

К неизбежному готовясь,
репетирует душа               
и свою мне шепчет повесть,
снами вещими шурша.

 

Прохлада

                    Памяти моей собаки Торы

Среди морского гула
и неземного света
как быстро промелькнуло
на побережье лето!

О том тужить не надо,
ведь жизнь еще короче.
И на устах прохлада
от поцелуя ночи.

 

Идет рассвет

Идет рассвет – весенний, трудный, дымный,   
еще под впечатленьем зимних дней.
И жизни пробуждающейся гимны
над кладбищем возносит соловей.

Рекорды благозвучья здесь побиты!
Внимая первозданному певцу,
гранитные отсвечивают плиты
и время тихо близится к концу.

 

В солнечный день

На снегу и на рельсах
в солнечный день
отблеск будущего был когда-то.
А теперь не та светотень –
отблеск прошлого,
без возврата.

 

Не путями Господними

Стосковался по белому,
Бог меня и услышал:
ночью городу целому
снегом выбелил крыши.

Не оставил живого Он
на подрамнике места,               
и в раю нарисованном 
больше нет Бухареста!

Словно замки воздушные,               
рукоделие девье,            
стали, раньше тщедушные,               
над бульваром деревья.

Наваждение Дантово:             
в этом мареве света –            
очертания давние               
твоего силуэта.

Где-то там, среди ярусов,
с Беатричею рядом,
ослепительно-яркая,
не ответила взглядом.                    

Невеселое чаянье,         
и потуплены очи,
и невольно раскаянье
сердце точит и точит.         

Не путями Господними   
шел ты к суетной цели –
буераками, сходнями      
словно в адовы щели.

Но когда-нибудь вольтовой
вера вспыхнет дугою,
все небесное воинство            
встанет враз предо мною.

И тогда среди ярусов,
с Беатричею рядом,
ослепительно-яркая,
ты ответишь мне взглядом.

Беспощадный и памятный
монолог состоится,
и бессмертья параметры
отразят наши лица.

 

Где мой славный корабль?..

В городском предутреннем хоре
тополя подают свои голоса.
И в серебряном их разговоре
чудится то ли memento mori,
то ли – взлетная полоса.

И срываются с места деревья и люди,
потрясается быт до самых основ.
И взрезают моря корабельные груди –
Беллинсгаузен, Лазарев, Беринг, Дежнёв,

Крузенштерн и Лисянский, Гагарин и Армстронг!..
Нет дерзанью предела  – на том и стоим.
Покорили мы часть мирового пространства –
остальное потомкам оставим своим?

Или будем дерзать до победного часа,
жизнь по утренней ранней строить звезде?
Где мой славный корабль журавлиного класса,
где мой кнастер и лот, астролябия где?..