Хроника собачьей жизни

Первый хозяин почти породистой собаки по кличке Муха, Виталик – так представлялся собутыльникам бывший туннельщик, ставший после развала страны безработным из-за остановки всех строек, – часто ночевал рядом с винной точкой в конце улицы, на бетонных плитах, чёрт знает, кем сваленных там и кому принадлежавших. «И это ещё ничего, – думала собака, располагаясь рядом с ним на всякий случай, хотя и знала, что сторожить нечего: карманы пусты, а брюки так воняли мочой, что невозможно повернуть к ним голову, – а вот соседа уже не раз вытаскивали из железного пенала-гаража, вусмерть обколотого наркотой...» Машину «Москвич», подаренную его отцу как победителю соревнования в честь юбилея соцреволюции, он продал сразу после смерти пенсионера, деньги пропил и проиграл в автоматах казино. Тогда же он пристрастился к наркотикам. И что удивительно: и у хозяина собаки, и у наркомана за три года родилось по двое детей. «Вот как получается: чем хуже живёт народ, тем больше рождается детей...» – размышляла неспешно Муха. 
Вослед перестройки первыми начали умирать старики, все говорили: от недоедания, хотя вроде бы всюду открывались ларьки, где торговали продуктами, типа чипсов и «сырой лапши». В конце и начале улицы, названной в честь туннелестроителей, проживавших здесь в специально построенных для них пятиэтажках, в киосках «Союзпечать» круглосуточно торговали дешёвой водкой. А во дворе всюду бегали малыши, их родители доставали с антресолей и балконов старые, купленные ещё дедами и бабками, детские кроватки и коляски. 
Как-то зимой, вечером, Виталик ушёл к соседям, Муха прозевала его и не смогла отыскать след на затоптанных улицах. К рассвету домой позвонили из скорой помощи, назвали больницу, куда его доставили с тяжелейшим обморожением: около трёх часов он валялся в снегу на сильном морозе. Левую ногу ампутировали, на руке он лишился нескольких пальцев. Болел долго, дали инвалидность, пенсия – копейки, а за бесплатным лекарством льготники стояли месяцами. Его жена, Татьяна, высохшая, подурневшая, привезла из деревни свою маму – пенсионерку, та стала нянчить пацанов – двойняшек, а она устроилась на работу в кооперативный магазин. Старшего сына, Павла, собрали в школу, в двух шагах – элитная, с иностранными языками, но туда он не попал, не прошёл собеседование, отправили его за пять кварталов в обычную, работающую на пределе, в три смены. 
Собака сама пристрастилась провожать до школы Пашку, который принёс её с улицы щенком. Бабушка определила его пол и назвала Мухой, наверное, потому, что та была совсем маленькой, лежала на животе и, как муха, смешно шевелила лапками. Через год мальчишка подходил к школе уже с матёрым псом, достигавшим ему до подбородка. Помесь дворняги и немецкой овчарки была симпатичной особой, с яркими подпалинами на тёмно-рыжих боках и груди, с умными глазами и стоячими ушами. Она оберегала детишек своего двора от стаи бродячих собак с железнодорожной станции. Их вожак, здоровенный рыжий кобель по кличке Чубайс, не раз домогался Мухи. Она уводила его от школьного двора и на пустыре устраивала тому трёпку. 
Муха жила, в основном, на улице: в трезвой памяти Виталик перед дверью в слесарную мастерскую ЖЭКа, под навесом, собрал ей дом из ящиков, утеплил стенки брезентом, внутри постелил пару половиков, связанных бабушкой из плотной ткани. От двери и пола зимой шло тепло, рядом располагалась теплосеть с горячей водой. Так что жила собака в комфортных условиях, к улице привыкла, в дом к хозяевам приходила редко, хотя и любила повозиться с детьми на полу. Она терпела их приставания с дерганьем за хвост и лапы, иногда лизала их мордочки, запачканные едой. 

*** 

Стая диких собак обитала под бетонными плитами, на которых расположилась платформа железнодорожной станции. К осени с окрепшим выводком их количество доходило до двадцати особей: четыре самца во главе с вожаком по кличке Чубайс, получившим имя за большую любовь народа к этому деятелю времён оголтелого капитализма, до пяти самок и поросль из молодняка. Они выходили на «промысел» рано утром, обходили две пивнушки у станции, доедали остатки вечерней трапезы припозднившихся мужиков, шли к заветному тополю у привокзального туалета, где их, как правило, ждала полусумасшедшая бабка с ведром варёной баланды: там были и картошка, и овёс, и остатки куриных потрохов, и старая, кем-то выброшенная колбаса. Есть начинал вожак, остальные стояли в кружок, ждали, когда он насытится. 
В районе примерно десяти кварталов от места их обитания редко пробегали бездомные собаки: их тут же догоняли молодые самцы, которые пользовали самок, а затем гнали непрошенных гостей вдоль железной дороги до моста, где обитала чужая стая. Иногда, правда, когда вожак замечал приблудшую подругу, то семейство прибавлялось ещё на одну самку. Чужой самец, пытавшийся законтачить со стаей, изгонялся без промедления, нередко со смертельным исходом для него. Добивал незваного гостя, как правило, вожак, гигантских размеров метис, в котором было намешано, чёрт знает сколько собачьих пород и кровей. От потомков он унаследовал мощные ноги, рыжий, почти огненный, окрас шерсти, нависающие на глаза брови и длинные уши. Это делало морду настолько страшной, что люди старались обходить его стороной. 
В одно из воскресений лета Виталик, его жена Таня, Пашка и два младших брата отдыхали на озере, только что поели бутерброды с колбасой, холодной картошкой и ломтиками тонко порезанного огурца, по очереди пили сладкий чай: кружка была одна, у соседей просить не захотели. Две бездомные собаки приблизились к ним неожиданно, а вся стая смело вышагивала рядом, подбирая у загорающих на солнце людей съестное, лежащее на земле. Дети жались к родителям, взрослые молчали, не хотели испытывать судьбу, иметь дело с дикой стаей. Виталик машинально положил руку на спину Мухи, разомлевшей на солнце и прозевавший вторжение сородичей. Собака была не робкого десятка, вскочила, шерсть поднялась у неё на загривке, но, увидев вожака, испытывавшего к ней особые чувства и стоявшего в сторонке, у забора, успокоилась. Бросилась к метису, ухватила его за загривок, стараясь утащить к кустам. Тот сопротивлялся, но не сильно, почему-то сел на поджатый хвост, всем своим видом давая понять, что не время для игр. 
Виталик схватил увесистый костыль, приподнялся на второй руке и со всей силой врезал одной из бродяжек по хребту. Костыль, самодельный, скреплённый шурупами, развалился от удара, собака дико завизжала и в панике бросилась прочь от мужчины. Другой самец, не выдержав напора отдыхающего, тоже помчался к спасительному забору. 
– Чё вы лежите?! – заорал бывший туннельщик, обращаясь к мужчинам, расположившимся на пляже. – Оне сожрут нас! Сколько лет можно терпеть... 
С насиженных мест поднялись четверо мужиков, крепких, но каких-то вялых, не понимающих всю серьёзность ситуации. Один схватил с земли большую бутылку из-под вина, второй обмотал руку широким солдатским ремнём с увесистой пряжкой, третий и четвёртый стали метаться по пляжу, ища что-то тяжёлое. Виталик мельком глянул в сторону вожака стаи, увидел, что Муха почти утащила его за забор. Тот не смотрел на своих подчинённых, ещё минута и он с новой избранницей скрылся во внушительной дыре в изгороди. Поэтому и других собак не пришлось гонять по пляжу: увидев, что вожак ушёл, те тоже помчались к забору. Они не знали одного: рядом, в молодом ельнике, расположились две спецмашины по отлову домашних животных. В объединённой бригаде собралось с десяток мужчин, в руках они держали внушительных размеров сачки из крупной сетки, остальные поджидали собак со специальными петлями на железных штативах. Вещь, по признанию не только любителей животных, довольно мерзкая, но надёжная, собаку можно придушить за пару минут. 

Первыми в сачок одновременно попались Муха и Чубайс, который, позабыв о подруге, метался по кругу, пытаясь разгрызть сетку. И, похоже, ему почти удалось сделать это, если бы один из ловцов не свалил вожака сильным ударом в голову. В руках тот держал увесистую трубу с наваренным на конце набалдашником. Вожак рухнул, его передние лапы будто сломались, он завалился на бок, по телу побежали конвульсия и мелкая дрожь. Муха была в ошейнике, видимо, его заметили ловцы, бить её не стали, да и она не сопротивлялась, легла на живот и поползла к телу вожака, но потом запуталась в каких-то складках сетки, дёрнулась раз – другой и затихла. А стая, словно зомбированная, пёрла к дыре в заборе, собаки хотели быстрее выбраться с этого чёртова пляжа, чтобы не видеть бегающих и матерящихся, в раже, мужиков, орущих и визжащих голых толстых и тощих тёток. За забором животных ждали сачки из сеток, петли-удавки, тот же мат и сопение мужиков – ловцов, которых собрали со всего города. И назад, на пляж, дорога была отрезана отдыхающими, вдруг воодушевлёнными тем, как умело и жестоко работают люди из спецконторы. Почти вся стая была выловлена, помещена в загоны на двух машинах, и Муха оказалась среди них. Её с петлей на шее увидел Пашка, закричал, слёзы брызнули из его глаз. Татьяна следом за сыном прибежала к забору, тоже увидела собаку, стала просить бригадира ловцов отпустить любимицу семьи. 
– Она – товар, – сказал бригадир и осклабился, – мы за кажную голову получаем булаву. Поштучно... 
– Щас, минутку, – только и успела выговорить женщина, а Пашка уже всё понял, помчался к отцу. Закричал: 
– Муха попала к ним! Папка, давай бутылку, мама сказала. Только быстро, уедут щас... 
– Твоё счастье, не успел начать, – ответил огорчённый отец, – придётся ей ещё раз бежать до ларька... – И бережно достал из хозяйственной сумки поллитровку водки. 
– Виталику привет передай, – сказал бригадир мальчику, – и смотрите за собакой. У нас месячник объявлен, ещё не раз пройдёмся по окрестностям... 
Муха не радовалась, не прыгала, как это обычно бывало, когда оставалась наедине с Пашкой. Она смотрела на машины, похожие на грузовые катафалки, несколько раз скулила: то ли сородичей своих ей было жалко, то ли вожака вспоминала, который, видимо, уже отдал богу душу. Мальчишка поскорее хотел увести собаку от лая, визга и храпа, доносящегося из крытых кузовов машин. Он подцепил ошейник рукой и буквально потащил Муху к дыре в заборе. Это удалось ему не сразу, та вырывалась, пытаясь укусить одного из ловцов, подбиравшего свои варварские петли, разбросанные на земле. 
– Иди уж, пацан! – зло сказал тот, – щас наброшу петлю и хрен тебе, а не собака будет! 
И только мама, сумевшая пролезть в дыру под забором, помогла Пашке утащить собаку, постоянно держа её за ошейник. Поводок оставался у мужа, но она не хотела возвращаться к нему и при сыне говорить о водке. Домой шли довольно спокойно, иногда собака останавливалась, вздрагивала, смотрела в сторону забора, но бежать туда уже не собиралась. А мальчик гладил ей голову, шею, говорил ласковые слова, и она всё понимала, лизала ему руку и шла рядом. Больше под железнодорожной станцией никто и никогда не видел ни одной собаки. 

*** 

В лесопарке за вокзалом были пруды и озёра, как природные, так и искусственные, к ним нередко выходили лоси, особенно в период кормления молодняка: детёныши пили воду только из тех озерков, где били ключи. Искусственные пруды, за внедрение которых взялись ещё при всеобщей мелиорации, как-то не прижились, их съела синяя осока, а головастые ротаны разогнали там благородную рыбу. 
Стояла поздняя осень, лужи промерзали до земли, ночами несколько раз выпадал снег. Водоёмы покрылись первым льдом, и мальчишки с окрестных посёлков вышли по перволёдку на лов рыбы. Пашка был заядлым рыбаком, но и браконьером тоже: успевал по припаю пройти пару раз с «пауком», чтобы поднять с глубины десяток благородных рыбин – плотву, карася, нередко и щурята попадались. Тогда в доме был праздник: бабушка с мамой устраивали не только большую жарёху, но и пекли пироги с рыбкой. 
Рядом с мальчишкой всегда была Муха, которая, честно говоря, побаивалась воды, но не могла оставить любимца одного. Она ложилась на берегу, выбрав бугорок или небольшой обрыв, и смотрела, не отрываясь, на Павла. На большом озере, хотя и ждали со дня на день, всё ещё не установился полный ледяной покров, в районе бьющих ключей и слива воды в соседние пруды чёрной дырой зияла полынья, позёмка гнала по ней мелкую рябь. Но Пашка сам видел, как пару дней назад двое мужиков подходили сюда с «пауком» и таскали из глубины крупных серебристых рыбин. Мальчишка тоже решил попробовать, понимая, что он намного легче тех браконьеров, да и «паучок» у него – совсем маленький. 
Быстро настроив сетку и приладив её на шест, рыбак, едва перебирая ногами, почти заскользил валенками с галошами по неглубокому снежному покрову. Лёд вёл себя вполне надёжно, под ногами кончилась снежная крупа, наверное, сдутая ночным ветром, до воды оставалось метров семь чистого пространства. И вдруг Пашке стало страшно: «А если лёд сейчас обломится? – подумал он и машинально прекратил движение к чёрной пасти полыньи. – Там метра четыре глубина, мы летом плавали... Но одежда, кромка тонкого льда. Я не смогу выбраться сам. И рядом никого... Вон, только Муха лежит на берегу. Но она и летом не была помощником на воде, а сейчас – тем более». 
Он облокотился на шест, стоял, раздумывая, что делать дальше. Затем снял заплечный мешок, в котором носил рыболовные снасти, а сегодня взял его, по привычке, пустым, расстелил на льду, встал на брезент коленями и медленно пополз к воде. Шест с сеткой толкал впереди себя и чуточку справа. Лёд спокойно держал его, хотя он понимал, что с шестом – промахнулся, у мужиков тот был, минимум, в два раза длиннее. И второе: их было всё-таки двое, один тащил сетку, второй стоял на стрёме, контролируя состояние льда под ногами. Вдруг Пашка услышал сначала визг, а потом и собачий лай. Повернув голову, успел разглядеть Муху, стоявшую на границе берегового припая. Она не решалась вступить на лёд, но всем своим видом давала понять, что не одобряет поведение мальчишки: упиралась лапами в снег, убегала от берега на небольшое расстояние и снова возвращалась к припаю. И лаяла, громко, призывно, не останавливаясь ни на минуту. 

Лёд не крошился, не ломался, он стал тонуть под мальчишкой, прогибаясь в сторону чистой воды. Пашка начал сползать с него, словно по жёлобу, но в последний момент успел завалиться на бок, развернув шест вдоль кромки воды. Этот манёвр помог ему, держась за палку с сеткой и отталкиваясь ногами от брезентового рюкзака, ползти к снежному покрову. Мальчишка замер, когда понял, что от пережитого волнения не может двигать ни руками, ни ногами. Повернул голову назад, увидел, что сумел отползти от воды почти на метр, но ему показалось, что лёд по-прежнему колышется и медленно тонет уже вместе с рюкзаком. «Не успею, нет сил ползти... – думал он, заставляя себя не дёргаться, а, восстановив силы и опершись на шест, подтянуться хотя бы ещё на метр в сторону берега. – Только бы лёд не ушёл под воду... Не смогу удержаться тогда, он такой скользкий... И на берегу никого, одна Муха воет...» 
Собака, сев на снег и задрав голову, так выла, что было слышно, наверное, за километр. Рядом с озером проходила дорога, по которой из госпиталя для военных медики ходили обычно толпой на электричку, но до пересменки оставалось ещё больше часа и поэтому народу в округе не было ни души. А рыбаки в эту пору, как правило, только браконьерили, старались все делишки обстряпать с утра: кто же в сумерках попрётся на холод? Муха прекратила вой, огляделась по сторонам, и, видимо, поняв, что помощи ждать неоткуда, встала на лапы, подошла к кромке берегового припая, где чётко обозначился довольно широкий ров между снегом и водой, и в следующую секунду перемахнула через него. 
Она осторожно, как-то боком, пошла к полынье, хотя снежный покров позволял идти спокойно и даже быстро. Собака не любила воду, по собственной воле никогда не прыгала в неё, более того, она панически боялась оказаться вдали от берега, на глубоком месте водоёма. А тут зимой она оказалась рядом с полыньёй, в которой от ветра мерзко перекатывались остроконечные стальные гребешки воды. Такое испытание Муха не хотела переносить, и она бы ни за что не пошла на ледяное поле озера, если бы её друг, Пашка, не лежал так беспомощно в двух метрах от чёрного провала. «Что мне с ним делать? – думала собака, подбираясь к кромке льда. – Надо закрепиться когтями на снежном рубеже... Так, теперь бы дотянуться до этой чёртовой палки. А он что лежит, дышит? Развернул бы что ли палку, сам уцепился за неё, и я бы тогда смогла тащить...» 
Мальчишка, как будто прочитав её мысли, стал медленно разворачивать шест вокруг своей оси, сетка с металлическими прутьями оказалась у него в руках. Он забормотал: 
– Муха, родненькая, выручай... Попробуй тащить за палку. Хоть чуть-чуть, хоть метр-два, чтобы отползти... Не удержусь на льду, точно утону. 
Собака легла на живот, не убирая лапы с плотного снега, дотянулась зубами до конца шеста, выждала паузу и начала пятиться назад. Когти на лапах пронзили снег и не хотели цепляться за лёд, она медленно стала двигаться к мальчику. Пашка понял, что Мухе тяжело будет сдвинуть его с места, лёд не даёт ей точку опоры. Тогда он сказал: 
– Давай вместе дёрнемся... Только вместе. Подожди, я щас залезу коленками на сетку... Она поможет чуть-чуть задержаться на льду. 
Собака поняла хозяина, сдвинула тело чуть-чуть вбок, чтобы не двумя, а четырьмя лапами противостоять льду, и они вместе поползли: Пашка, опираясь коленками в крупную сетку сачка, Муха – держа шест в зубах и загребая лапами по снегу. Манёвр удался, мальчик по чуть-чуть, по сантиметру сумел добраться до тонкого снежного покрова, рухнул на живот, обхватил голову руками и заплакал. Собака легла рядом, стала лизать его волосы, уши, щёку, тихо поскуливая, будто уговаривая не плакать, а радоваться, что выкарабкались из этого надвигающегося чёрного ада. Ещё минута-другая и мальчишка не удержался бы на льду, тогда и Муха не смогла бы помочь. 
Пашка обнял собаку, целовал её в морду, говорил и говорил ласковые слова. Об этом случае они знали только вдвоём, естественно, никому не рассказывали, как пережили неминуемую смерть. Скорее всего, для обоих. 

*** 

Собака не спала несколько ночей. Как только ватага парней и девчат, провожавшая Павла на службу в армию, уехала в военкомат, она потеряла покой. Бродила по двору, вынюхивала воздух, обходила гаражи, детские площадки, искала хозяина. Пашка стал неотъемлемой частью её жизни: она ходила с ним на последний звонок в школе, они вместе сдавали выпускные экзамены, встречала его ночью возвращающегося с танцев, подружилась с его девушкой, жившей в соседнем, недавно построенном, доме. Почти год ходила с ним на вызовы по квартирам: он стал работать слесарем-сантехником. И вот который день она не видит Павла. 
Его мама, тётя Таня, пыталась поговорить с Мухой, вместо сына варила ей похлёбку, крошила туда дешёвые сосиски, несколько раз из магазина, где по-прежнему работала завхозом и уборщицей, приносила мясные обрезки и кости. Но мать не могла заменить Павла, понимала это и расстраивалась ещё больше. Она и сама скучала по сыну так, что выть хотелось. После школы он полностью принял семью под своё крыло, отец несколько лет уже не вставал с постели, это было тяжёлой обузой и для неё, и для мальчишек. Но в дом инвалидов его не сдали, долгое время, пока была жива, за ним присматривала бабушка, мама Татьяны. Ушла она после восьмидесяти, тихо-мирно, как будто уснула. 
В конце первой недели службы сына, ночью, мать проснулась от страшного воя, тут же поняла, что это солирует Муха, оделась, вышла во двор. У входа в дом сидела большущая собака и периодически, задрав голову кверху, выла. Татьяна присела на скамейку, позвала её, та подошла и положила хозяйке голову на колени, глаза у неё были мокрыми, похоже, она плакала. Женщина прижалась к её морде, стала целовать мокрую шерсть, приговаривая: 
– Надо потерпеть... Всего два года. Он-то рад, дурачок, попал в десантники. Так ему хотелось. В конце года дадут ему отпуск, только надо подождать. Думаешь, мне не тоскливо? Не только от того, что жить станет тяжелее, с деньгами хуже, он ведь хорошо зарабатывать стал. Он – мой первенец, вся любовь моя – в нём... Эх, давай поплачем вместе. – Она достала из куртки платок и, приложив его к глазам, заскулила. Точно как Муха, только совсем тихо. Собака прижалась к руке хозяйки, начала лизать её, потом снова потянулась к лицу, и та, поняв, что она хочет, сама обхватила её морду руками. Так они и просидели у подъезда до рассвета. Татьяна открыла входную дверь, сказала: 
– Ну, заходи, всем вместе, чай, легче будет ждать Павла.

*** 

Лежавшей на асфальте у панельного дома собаке по кличке Муха, с проплешинами на пегой, грязно-серой шкуре, с седыми усами и белыми, выцветшими бровями, было, наверное, лет 20. Хотя все уверяли, что собаки столько не живут. С утра пораньше она специально выбирала уголок двора, где в нескольких метрах от неё проходили люди. Каждого встречала поворотом головы, но так, чтобы не отрывать её от лап, на которых та лежала: ей было тяжело управлять телом. На человека смотрели умные, невероятно грустные глаза существа, пережившего столько, что хватило бы на несколько жизней. Кто-то останавливался, по старой привычке, гладил собаку по голове, трепал за ушами, клал перед ней колбасу, печенье или конфету. Она вздрагивала и, не открывая пасти, издавала звуки, похожие на кашель. К девяти утра приходил её хозяин – сантехник Павел, – собирал еду в целлофановый пакет и неуклюже, согласно стадвадцатикилограммовому весу отставного десантника, топал в торец дома, где в подвале размещалась его «слесарка». Муха, долго раскачиваясь телом, рывком вставала и, едва передвигая ноги, брела за ним. 
К этому времени двор будто вымирал, оставляя собаке слабую надежду, что когда-нибудь оживёт снова... 

Художник: Надежда Варсегова.