Господи, спаси, сохрани воинов и Россию во тьме ночной

«Господи, спаси, сохрани воинов и Россию во тьме ночной…»
Слова кавалерийской зори

(отрывок из романа)

Праправнук генерала-от-кавалерии А.П. Лутохина – Юрий (Георгий) Павлович Лутохин, питомец воронежского Великого Князя Михаила кадетского Корпуса, а затем – Славной Школы, вышел в легендарнейший 12-й гусарский Ахтырский полк, хотя на общих основаниях средних баллов мог претендовать на выпуск в части Гвардии. Осенью, на исходе второго года Великой войны, поручик Лутохин, будучи во время разведки тяжело ранен в правую область груди, был за это дело удостоен «клюквы», то бишь ордена Св. Анны IV степени на эфес, и произведен в штабс-ротмистры. Получил излечение в лазарете И.И.В. Великих Княжон Марии Николаевны и Анастасии Николаевны при Феодоровском Государевом соборе. Чуть погодя состоялся приказ о назначении штабс-ротмистра Лутохина в Главную Ставку при генерал-квартирмейстерской части. 

Вскорости после выписки, за день до отбытия из Петрограда в Могилев, Юрий Павлович, выполняя просьбу жестоко изувеченного соседа по душноватой, признаться, палате – гренадерского капитана Уколова, – навестил его невестку и мать: дамы жили в то время в родительском доме Уколовых, как помнится, на Песках. Брат раненого гренадера, один из помощников нашего военного агента в Великобритании, находился в Лондоне, тогда как супруга его задержалась с отъездом: кажется, по болезни одного из сыновей (подробности Юрий Павлович то ли пропустил мимо ушей, то ли запамятовал). И мать, и невестка кап. Уколова, очевидно, были обрадованы сообщенными им известиями. Впрочем, они и сами уже не однажды навещали капитана в лазарете, но признались гостю, что постоянно тревожатся, каждый день, втайне друг от дружки ожидая беды. К беспокойству невестки присоединялась еще неизвестность о муже; во всяком случае, она спешила отправиться в Лондон. И когда мать вышла на минуту из гостиной, невестка, понизив голос, продолжила: «Ведь все у нас говорят, что весной будет революция. Неужели они там в Европе не знают, что творится в Петрограде?! После Нового Года я здесь ни за что не останусь». Слова ее не слишком удивили Юрия Павловича – в столице ему уже пришлось услышать нечто подобное и от иных, кем-то или чем-то взволнованных, особ, – но все же покоробили своей неуместностью, даже в каком-то смысле бесцеремонностью: ведь он был человеком посторонним. Лутохин ограничился успокаивающим, но и не без насмешливости «да что вы – это маловероятно» и счел за лучшее распрощаться. 
В столице болтали и не такое, но Юрий Павлович был как-то особенно неприятно встревожен посещением семьи Уколовых. Да и сам капитан с самого начала казался ему несимпатичен: болезненно разговорчивый, постоянно упоминая о своем ранении, он бормотал, то и дело запинаясь на частом вдохе-выдохе: «...сентябрь, ночь, дождь; попали под огонь; пришлось залечь; потом пошли параллельно нашим же окопам; здесь вчера и немцы окапывались; их артиллерия метила в нас, а попала в них; один получил громадный синий осколок в голову; их снаряды выкрашены в синий цвет, – да вы, конечно, видели; застыл в какой-то невероятной позе; наподобие знаменитого Лаокоона; только лежа…»
Прервать, остановить капитана Юрий Павлович полагал бы дурным тоном, даже бессердечием. И Уколов не умолкал: «…окопы были протрассированные; попалась русская фуражка; а рядом с нею офицерский погон; 3-го Финляндского стрелкового; защитный; с красным просветом; серыми цифрами; вы же помните, в корпусе, он был из нижегородского “аракчеевского”, считалось обязательным знать буквально все формы русских полков; открыл глаза; вокруг дым; что-то на меня сыплется; вскочил и увидел – из левой руки вовсю льется кровь; кисть оторвана; пальцы валяются тут же на дне окопа; я еще ничего не понимал; брови, ресницы и усы сгорели; глаза, к счастью, уцелели». Это походило на некий рапорт, готовящийся доклад; но кому его предстояло докладывать?
Сам же Лутохин даже косвенное напоминание о своих болячках считал неприличным. Дважды самая младшая Великая Княжна спрашивала его о здоровье, и в первый раз очень серьезно. 
– Теперь отличное, Ваше Императорское Высочество! Надеюсь, что скоро будет позволено не только вставать, но и танцевать! Недавно приступил к репетициям. – И штабс-ротмистр продемонстрировал пальцами на ладони, как именно он репетирует будущие танцы. 
Смешливая Великая Княжна не выдержала и не просто ответила улыбкой, но как-то совсем открыто прыснула, отчего старшие вынуждены были остановить ее взглядами. 
Через несколько дней вновь обратясь к Лутохину с тем же вопросом, Анастасия Николаевна уже заранее посмеивалась, и в свою очередь Юрий Павлович, произнося то, что следовало по этикету, произвел уже знакомое Ей «па-де-па» указательным и средним пальцами, а в ответ Великая Княжна комически повела глазами: вверх-вниз-к переносице! 

***

Поздним вечером 27 февраля 1917 года, незадолго перед срочно ускоренным отбытием Государя в Царское Село (как известно, Литерныe поездa на военной платформе станции Могилев задержались до рассвета на 28-е), штабс-ротмистр Лутохин, выполняя предусмотренное для подобных случаев распоряжение, проследовал на дрезине по главной колее до самой стрелки, проверяя исправность пути, время от времени останавливаясь и кротко посматривая то в темно-известковое небо, то задумчиво наблюдая обожженные шпалы. И полуосознанно повторял про себя любимые им строки К.Р.: «В тихую, темную ночь...», потому что и сам от юности писал довольно милые, трогательные стихи. 

Неделей позже штабс-ротмистр оказался свидетелем и участником церемонии прощания Государя с чинами Ставки – церемонии скомканной, горестной, незавершенной. Впрочем, навряд ли штабс-ротмистр смог бы связно воссоздать – пускай только для себя самого – тогдашние события. Не единожды он старался, но безуспешно. Примечательно: обыкновенно безжалостная в подобных случаях богиня памяти в тот раз подвела или, если угодно, пощадила довольно многих: свидетельства о тогдашних событиях весьма и весьма существенно разнятся, вплоть до противоречий. 
Зато несравненно лучше и резче Юрий Павлович запомнил иное, поистине ужаснувшее его, и по всей видимости, только его одного, происшествие, случившееся утром 26 февраля. Собственно, никакого происшествия вовсе и не было. Могилев завалило выпавшим ночью снегом, и через площадь, в виду зданий присутственных мест, где располагались Управления генерал-квартирмейстера, Дежурного Генерала и двухэтажный губернаторский дом, т.е. Дворец, пришлось идти гуськом по едва протоптанной тропинке: впереди помощник начальника Оперативного отдела, подполковник гвардии NN (также питомец Славной Школы, но тремя выпусками старше), а уж за ним – он сам, Лутохин. Краем глаза Юрий Павлович увидел, что навстречу ему, по той же тропке, следуют казаки Конвоя Его Величества. Но разговор был до того занимателен – офицеры обсуждали предстоящие в марте-апреле наступательные операции, – что Лутохин едва не упал, когда на него неожиданно и весьма чувствительно налетел подполковник, спешно уступающий кому-то дорогу.
– Государь!.. 
Его Величество, также в конвойской черкеске, чуть наклонив голову, отчетливо и ловко переступая, шел в направлении штабной церкви: было воскресенье, да к тому же, день рождения Его Августейшего родителя – Императора Александра Третьего, Миротворца. Царь был в высшей степени погружен в себя, сосредоточен на собственных мыслях, и если б не достаточно шумные экзерциции, которые буквально вплотную к Нему затеяли офицеры, становясь на полголенища в снегу во фронт и отдавая честь, Он, скорее всего, едва ли заметил бы их присутствие. Но офицеры привлекли Его внимание; Государь ответил, улыбнулся, казалось, намеревался что-то сказать, но тотчас же опять опустил взгляд. И не увидел, что наперерез Ему – в нескольких вершках! – тропинку медленно переехал старик-извозчик. В санях у него вольно сидели двое студентов, а на коленях у них пристроилась румяная барышня-курсистка. Чуть поотдаль, направляясь к тротуару поблизости от Уездной Земской Управы, деловито вышагивали еще какие-то люди, большею частью военные, но никто из них не приветствовал Государя. Юрий Павлович хотел было на них как следует прикрикнуть – штабс-ротмистра в особенности вывели из себя извозчик и его безобразные пассажиры: «Головы соблаговолите по-вер-нуть!» – но сообразил, что эти слова не имели смысла. Невежи смотрели в правильном направлении. Все они должны были видеть Того, кто шел по тропинке, они просто не могли Его не заметить и не узнать. 

– Всё, – подумалось (а скорее – беззвучно произнеслось) Юрию Павловичу. – Вот теперь всё. Конец. Они Его действительно не видят. Но может ли быть, что Он стал внезапно невидим?! Или это мы все – стали призраками, невидимками друг для друга, и потому так?.. И для меня – это последняя встреча с Ним?.. Первая – тогда, в Школе; сразу после Святок; уже почти пять лет прошло, – я еще был «зверем», «сугубцем»; Он, конечно, не мог бы сегодня узнать – я тогда забрался под сидение Его саней; мы их буквально облепили со всех сторон; Государь заметил меня в полутьме, согнутого в три погибели – и сказал: «Однако! Неужто всем удобно?» – и засмеялся; а мы закричали: «Так точно, Ваше Императорское Величество!» 

Подполковник NN окликнул застывшего на месте Лутохина: «Молодой, не мечтайте! Скоро девять». 

***

Невестка более никогда не встреченного Юрием Павловичем безрукого капитана Уколова, кстати, звали ее Ольгой Васильевной, и она была на его вкус несколько худощава, но совсем недурна – странно, что это сейчас припомнилось, ведь он забыл о ней, едва выйдя в сторону Конногвардейской, Ольга Васильевна оказалась права. Все и вся разнесло вдребезги. А меньше чем через год со времени посещения семьи Уколовых началась достаточно долгая и тяжкая междоусобная война, которой так и не было толком усвоено вполне приемлемого для всех ее участников или хотя бы для одной из сторон именования. Победители быстро приноровились называть ее «гражданской»; побежденные сперва говорили о войне добровольческой; задержалось, конечно, «гражданская», потому что это словцо, хоть и вовсе неверное, было принято много легче, разумеется, каждым на свой лад. Таким образом можно было делить эту войну на славные походы, фронты, операции, усвоить им особенные имена, а зато все вместе оставлять как-будто безымянным. Юрий Павлович прикровенно определил ту войну – будто в стихах – самопожирающей, но никому этого не поверял, да и сам в себе старался лишний раз не допускать свое определение на поверхность. Он хорошо помнил «бонмо», произнесенный в его присутствии лейб-гвардейцем князем Ч.: «Нельзя воевать под пустыми знаменами», – и признавал известную справедливость сказанного. Но участие в этой войне Лутохин счел обязанностью, притом исходя из соображений военно-практических: он не желал допустить несчастной случайности, когда бы в некое решающее боевое мгновение – а его обыкновенно заранее не предусмотришь и не угадаешь, – чтобы в такое мгновение недостало для победы именно его. 
Не откладывая, с немалыми трудностями он пробрался в Новочеркасск, где по заслуживающим известного доверия сведениям формировались какие-то ударные части; здесь он застал еще живыми благородного, но слишком нервного атамана Каледина и есаула Чернецова, пылкого партизана, о котором через год-полтора все словно позабыли. В городе тогда находилось не то три, не то целых семь тысяч офицеров. Уступая настойчивой просьбе Чернецова, по гарнизону был отдан приказ: офицерам – зарегистрироваться. А перед регистрацией всех, ей подлежащих, пригласили в Офицерское Собрание. Зала была переполнена. После речей Каледина и его помощника Митрофана Богаевского, прозванного «донским златоустом», заклинавших пополнить тающие ряды чернецовских юношей-партизан, вперед выступил сам Чернецов: «Г. г. офицеры. Если уж так придётся, что большевики меня повесят, я буду знать – за что я умираю. Но если придётся так, что большевики будут вешать и убивать вас, – то вы не будете знать, за что умираете...»
В перерыве началась запись. Из восьмисот без малого офи¬церов, что пришли в Собрание, записалось двадцать семь. Увидев это, Лутохин, с брезгливой поспешностью, не дожидаясь, когда закончится весь этот публичный позор, Собрание покинул. Он принял решение, что доложит о себе на другой день вечером, подойдя прямо к отправке эшелона в сторону станции Лихая, где поблизости велись – или только ожидались? – бои. Позднее ему рассказали, что Чернецов пригрозил «трусливым бездельникам» добиться для них лишения содержания. Тогда записалось сто пятнадцать. А вечером следующего дня к отправке их явилось тридцать. Сам же Юрий Павлович, еще в Собрании счастливо встретив кое-каких знакомых, вскоре присоединился к тем, кого назвали «добровольцами». 

Воевал, но впечатлений своих не утратил вплоть до самой эвакуации, тем более, что к первым, новочеркасским, все прибавлялись и прибавлялись последующие, все в том же роде. 

***

– Как ты думаешь, почему нас красные так гоняют? – вполголоса спросил его сослуживец. 
– Воевать еще не умеем, не втянулись, – тотчас отозвался Лутохин. 
Но немедленно сообразив, что сказал неправду, вернее, – в раздражении грубо упростил правду настоящую, продолжил совсем иным голосом: 
– ...или разучились. Навык пропал. 
– Да разве же это возможно?!
– Очень возможно. Бог оставил. Предателям в такой войне победы не даются. Раньше надо было воевать. Истребить тех, кто руку поднял на Государя: всю эту думскую сволочь, изменников в Ставке... А теперь – что ж... 
И замолчал, поняв, что сказал лишнее...

Художник: Н. Самокиш.