Моя Марина

К 130-летию со дня рождения

Журнал «Новый мир» намедни объявил конкурс эссе к памятной круглой дате, тематика обширная: «Работа должна быть посвящена биографии или творчеству Марины Цветаевой, она может рассказывать о событии в жизни автора, которое связано с творчеством Марины Цветаевой»...

Вот о моей Марине я и расскажу.
Само собой разумеется, стихи её наизусть знала ещё в отрочестве. Потом в университете разъяснили, что на все четыре стороны благословляла Марина Ивановна отнюдь не мужчину (впрочем, ее стриженая головка и раньше мнилась мне точь-в-точь схожей с «Поэтессой», фиалкокудрой, покусывающей стило, с той, кто по преданию – Сапфо), а с цветаевской прозой познакомилась на третьем курсе филфака. «Повесть о Сонечке» меня ошеломила. «Она пишет так, как я пишу – в своих дневниках!» Не знала, что с такой великолепной, беззащитной исповедальностью, без маски и позы, можно писать прозу – о любви, о многих любовях, слитых воедино. Такая молодая, но премудрая – и безумная… Не очень счастливы те юные девы, которые смотрятся в Марину как в зеркало – или в морскую гладь: утопит!

…Марина Ивановна в житейском отношении была дура набитая, а детская простота в трагические дни оборачивается преступлением.
Помню разговоры университетские, мимолётный спор с однокурсницей, пока красноярский автобус с натугой полз в гору, к Академгородку:
«Цветаева – преступная мать, сдала дочерей в детдом, Ирину уморили там голодом! Гумилёв – преступный отец, тоже сдал дочку в детдом! Ахматова – дурная мать…» 
«Но им и не следовало заниматься чадородием, а гениальность не подразумевает моральной порядочности».
«Для меня невозможен талант вне морали! Талант – прежде всего хороший человек!» – кипела собеседница.
Я тихонько усмехнулась. Ах вы, синюшные птицы счастья из кулинарии по рупь двадцать, жиловатые несушки с затянутыми синеватой плёнкой глазами, – сварят из вас семейный бульон, выхлебают и спасиба не скажут. Жар-Птице в небесах – Марине ли, Анне – праведного ко-ко-ко и не слыхать.
Обещали детям в приюте шоколад от «АРА» и сливочное масло. Шоколад и сливочное масло тамошние серафимовичи сбывали на сторону, потому что у них была своя родня, кому нужны чужие сироты? Ей и самой ЛИТО Наркомпроса в пайке отказал в 22-м году, в 41-м – не дождалась чёрной работы судомойки в литфондовской столовой.
А теперь в провинциальных вузах нашлись праведники в белых одеждах, пеняют гению за аморальный облик: «Цветаева сама записывала свои “покражи в комиссариате”; упоминала, что крала хлеб для голодных детей у друзей, пригласивших ее к столу». Надо же так свою ошеломляющую дурость выказать судиям.

Сны об Ирине:
Держу ее на руках, верней – она меня обхватила (руками за шею, ногами за пояс.)
– «Ну, поцелуй меня!»
– Лицо – ее, прекрасные глаза ее темные, золотые волосы, – но веселая! здоровая!
Целует. Взгляд немножко лукавый, как когда на: «Скажи: мама!» застывала с открытым ртом: – «М – а – а-а – а ...»
И вдруг подает мне – прямо к губам – какую-то движущуюся тесемочку:
– «Целуй!» – «Брось, Ирина, это гадость!» – «Это ящерица!» – «Какие же ящерицы – зимой?»
(Теперь соображаю.)

Офорт Светланы Ланшаковой

Сообразила – в Елабуге проклятой.
Первый раз МЦ из петли вынули в 17 лет. Воля к небытию – девиз всей жизни. Ещё урок мне: не терять веры в Бога, не предаваться отчаянию. «Как каторгу избываю жизнь».
Совпадаем с ней в одном: в монархизме. Впрочем, она-то убеждениями розовела, краснела, желтела – прямо как осенний лист. А данные были изначально хорошие, да дураку досталась в жёны.
Занятное из записных книжек, рисующее её непримиримый характер «против течения»:

– «Марина, Вы «еврей» переправляете на «жид», как другие «жид» на «еврей».
Шестилетняя Аля.
«Возвращаемся с Алей с каких-то продовольственных мытарств унылыми, унылыми, унылыми проездами пустынных бульваров. Витрина – жалкое окошко часовщика. Среди грошовых мелочей огромный серебряный перстень с гербом.
Потом какая-то площадь. Стоим, ждем трамвая. Дождь. И дерзкий мальчишеский петушиный выкрик:
– Расстрел Николая Романова! Расстрел Николая Романова! Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым!
Смотрю на людей, тоже ждущих трамвая, и тоже (то же!) слышащих. Рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми. Ничего. Хоть бы кто! Хоть бы что! Покупают газету, проглядывают мельком, снова отводят глаза – куда? Да так, в пустоту. А может, трамвай выколдовывают.
Тогда я, Але, сдавленным, ровным и громким голосом (кто таким говорил – знает):
– Аля, убили Русского Царя, Николая II. Помолись за упокой его души! 
И Алин тщательный, с глубоким поклоном, троекратный крест.
(Сопутствующая мысль: «Жаль, что не мальчик. Сняла бы шляпу».)

Русский гений, явленный в женщине (Цветаева и Ахматова), как действующее лицо античной трагедии.
«Вагон, везущий Ленина, – не тот же ли троянский конь?» (Дневники МЦ)

…Вот уж кто, на мой взгляд, любовной взаимности совершенно не искал в своем ирреальном мироощущении, так это Марина Ивановна. Ей важно было самой очароваться, насочинять, вознести предмет своей страсти на ледяные вершины совершенства – и разочароваться. «В кошачьем сердце рабства нет!»
Кто же виноват, что мужчины «глупее бабы» и не в силах даже понять, КТО перед ними. Оттого МЦ и писала о Пушкине и Гончаровой, что видела в «нашем всём» – себя, а в возлюбленных – «роковое пустое место».
Ариадна Эфрон вспоминала о материнских увлечениях:

«Не женское это было свойство у нее! – ведь наряжала она других, а не себя и, по-мужски, просто была, а не слыла, выглядела, казалась».
«Господи, какими же ничтожествами мама обольщалась!»

Но её ранило – и убивало – всё: человеческая пошлость, быт, глупость…

«А со скучными поэтами – то же, что и со скучными людьми: надоедает не однообразие, а тождественность ничтожного, хотя бы и весьма разнообразного. Как убийственно одинаковы, при всей разноголосости, газеты на столе, как убийственно одинаковы, при всем разнообразии, парижанки на улицах! Словно все это: рекламы, газеты и парижанки – не разное, а одно. На всех перекрестках, во всех лавках, трамваях, на всех аукционах и во всех концертных залах – им несть числа, но сколько бы их ни было, а все – одно! И это одно – все!
Надоедает, когда вместо человеческого лица видишь нечто худшее маски: слепок массового производства безликости: ассигнации без никакого золотого обеспечения!»

Сейчас ещё хуже (МЦ до Второй мировой эти слова написала), ещё гомогеннее: слипшийся комок неразличимой человечьей глины, утратившей образ Божий.
Набоковское определение духа времени: «Poslost’». Любящие ещё тошнотворнее осуждающих. Какова же бесовская насмешка над цветаевским трагическим благородством: от жеманных всхлипов сетевых графоманок («Ох, Серёжа Эфрон! Такой волшебный юноша с сердоликовой бусиной! Ах, любовь на берегу Чёрного моря!») до бойкой торговли брелоками в Тарусе, где за портрет Марины туристам выдают кадр из слезоточивого фильма-байопика (вместо трагической маски гения – смазливая актриса, куколка в нахлобученном пышном парике).

Магнитик из Тарусы

…Главный отрицательный урок – не заводить детей, чтобы потом их не уморить. (Могла обеих дочерей-младенцев убить – и написать детской кровью трагедию «Медея». Она и в юности всё прекрасно понимала, сама же писала: «Любая прачка может выйти замуж и родить».) Не использовать живых людей как объекты фантазий и гордыни. И от эфронов, бурно взволнованных политикой, подальше держаться. В её случае, впрочем, всё было без пользы: психиатрия с отрочества, сильнейшее мортидо, и вместе со всей Россией гениальная женщина попала в катаклизм. Марина Ивановна многажды порывалась развестись, я сама видела в РНБ ее рукой заполненный аусвайс, где написано: «В разводе». Осуждать её нет смысла, она сама себя осудила, приговорила и выполнила приговор.
Ещё из воспоминаний о МЦ: «Очень близорука была. И она считала, что близорукость – это большое счастье, потому что близорукий человек видит лица людей гораздо более красивыми, чем они на самом деле».
«Доктора узнают нас в морге
По не в меру большим сердцам».

…Жизнь Марины Ивановны оцениваю с юности как отрицательный урок, особенно подловив жизненные события на сходстве, с присловьем себе «а вот ты поступай иначе». Оммаж памяти Цветаевой – мой рассказ о её кольце, от которого я отказалась. Идея очень проста: женский выбор – либо поэзия, либо проза (семья). Совмещать не получится, тень убиенного младенца преступную мать умучает.
Был в моей жизни тягостный период летом 2007-го, ехала на Васильевский остров и отчего-то вспоминала, как Цветаева в эмиграции выклянчивала у знакомой серебряное кольцо с нефритовой лягушкой. Писала ей страстные льстивые письма: «Я променяю его Вам на ожерелье из ляпис-лазури, к моему неидеальному овалу лица оно не идёт, и глаза у меня зелёные, как Ваша лягушка!» – etc. И выцыганила всё-таки у владелицы... 
Вот и я забралась за церковью Михаила Архангела в какой-то антикварный закуток, подозрительный и странный, и первое, что увидела в витрине – цветаевское серебряное кольцо с нефритовой лягушкой. Мрачные азиаты точили старинное холодное оружие, хозяйка – древняя еврейка – называла смешную цену за бриллианты: там промышляли скупкой... Ушла оттуда поскорее, в мистическом страхе.
«Кольцо, попавшее на нужную руку…» Нет, не возьму ничего от тебя. Ничего твоего, ничего твоего. Кроме завета архаистки – сестре:

– Не нужен твой стих –
Как бабушкин сон.
– А мы для иных
Сновидим времён.

– Докучен твой стих –
Как дедушкин вздох.
– А мы для иных
Дозо́рим эпох.

– В пять лет – целый свет –
Вот сон наш каков!
– Ваш – на́ пять лишь лет.
Мой – на́ пять веков.

– Иди, куда дни!
– Дни мимо идут…
– Иди, куда мы.
– Слепые ведут.

А быть или нет
Стихам на Руси –
Потоки спроси,
Потомков спроси.

Художник: А. Билис.