«Пишу не чью-нибудь судьбу – свою от точки и до точки…»

К 90-летию Станислава Куняева...

Мера русского пейзажа, постигнутая поэтом, отзывается одновременно букетом ощущения: грусть наслаивается на счастье, а одиночество, необходимое для поэтического делания, выдвигается вариантом дополнительного постижения бытия:

Гуляет ветер в камыше,
пылит разбитая дорога,
шумит река, и на душе
так хорошо и одиноко.

С. Куняев всегда необыкновенно: в рост своеобычия дара чувствовал природу, тихие пейзажи Руси, овеянные такой несуесловной красотой, что городские дебри будто обращаются в фантики фантомов, уходят дымом; и суммы состояний, связанные с растворением в природе, проникновением в сердце её передавались им великолепно: строки будто не писались, но были продиктованы лиственной силой, движением ручья, тайным течением реки:

Что говорить! Конечно, жаль
живую грусть осенней воли,
и остывающую даль,
и отцветающее поле.
Но чтоб не очень тосковать,
чтобы перенести разлуку,
я научился понимать
одну жестокую науку:
я научился каждый час,
который родиной даётся,
любить как бы в последний раз,
как будто больше не придётся.

Куняев и каждое стихотворение писал – как в последний раз: чтобы засверкало, лучами преображая читательские души; чтобы вложить в каждую строку предельную меру узнанного и перечувствованного; и строки расцветали… самою природой.

Как разорвать мне мою пуповину
С древним погостом, с холодной Окой?
Выйду к обрыву, взгляну на равнину –
Вечное счастье и вечный покой!

Словно смертная связь: такого натяжения любви, какое, приподнимая в небеса, позволяет видеть суть души русской: нежность её, но и стойкость, тончайшие пульсации, и сплетённые сложно ассоциации, связанные с космосом истории.
…какой близок Куняеву, разумеется – под русским углом, в определённом ракурсе:

Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть,
и любовь позабыть, и войну.

Нет, не то чтобы я образцовый
гражданин или там патриот –
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
тёмный берег да шрам пустяковый –
это всё лишь со мною уйдёт.

Нет и не нужно шумных валов патриотизма, шарового шапкозакидательства: мол, мы – самые-самые, да и вообще – Россия: родина слонов; но именно тихое – сильно, и всё, так ёмко и компактно вложенное поэтом в строки, оживает такою подлинностью любви, какой не страшна смерть.
Есть в словесном пейзаже Куняева нечто от холстов Нестерова: с превалирующими зелёными и синими тонами, с серебряной излучиной реки и с тем ощущением русской тайны, которую нельзя раскрыть.
Социальность всегда сильно – своеобразной субстанцией – пропитывала поэзию Куняева; она различна, всякие растворы питали субстанцию эту, но вот эмоциональность, всполохами вспыхивая, сильно влечёт стихотворение, связанное с «детьми Арбата»:

Где вы, несчастные дети Арбата?
Кто виноват? или Что виновато?..
Жили на дачах и в особняках –
Только обжили дворянскую мебель,
Время сломалось, и канули в небыль…
Как объяснить? – Не умею никак…

История страны развернётся лентами, испещрёнными сложными письменами; стихотворение развивается столь динамично, что смена вех мелькает быстро:

Сын за отца не ответчик, и всё же
Тот, кто готовит кровавое ложе,
Некогда должен запачкаться сам…
Ежели кто на крови поскользнулся
Или на лесоповале очнулся,
Пусть принесёт благодарность отцам.

Наша возникшая разом элита,
Грозного времени нервная свита,
Как вам в двадцатые годы спалось?
Вы танцевали танго и чарльстоны,
Чтоб не слыхать беломорские стоны
Там, где трещала крестьянская кость.

Крест крестьянства тяжёл: помимо всего прочего, такую массу людскую стёр, придавив в пыль, что треск кости в строке будто разносится обвинительным гулом.
 …а вот – имена… почти родные: Н. Рубцов, А. Передреев…
Поэты, с кем довелось дружить, кто чувствовал и ощущал схоже, поэты, к которым обращается Куняев из нынешней бездны:

Мои друзья, вы вовремя ушли
От нищеты, разрухи и позора,
Вы стали горстью матери-земли,
Но упаслись объятий мародёра.

Ибо Советская Русь была продолжением вековечной: в том числе – крестьянской; ибо крах 1991 года, ныне воспринимаемый смесью преступления и катастрофы, был, в сущности, потребительской революцией; ибо воспоследовавшее не укладывалось ни в какие рамки, а попытки Русью примерять западные одежды ни к чему хорошему не привели.
Развал СССР – извечная боль поэта: бередящая сердце язва, вина – без вины…
Червоточина, проедающая душу: и… как тут уврачуешь эстетикой стиха?
…впрочем, 1993 год оказался во многом хлеще 91-го, и стихотворение Куняева, будто выдохнутое, а не написанное тогдашней осенью – словно спазм: горловой и сердечный:

Зимний рассвет просочился сквозь занавес синью...
Может, с эпохой прощаюсь, а может быть, с жизнью.
Я насмотрелся и крови, и грязи. Довольно.
Всё отболело. И даже почти что не больно.
Всё отболело... А что напоследок осталось,
выпало, словно осадок, в такую усталость,
что неохота вставать,
говорить,
просыпаться,
что неохота на имя своё отзываться...

Тяжело перечитывать и ныне, вспоминая.
…интересен поэтический метод Куняева: когда пейзажная строчка, проходя сквозь фильтры лирики, отзывается финальной метафизикой…
Но… будут и другие осени: будут изменения в природе происходить с волшебством извечности, и зажгутся совсем иные стихи:

Как посветлела к осени вода,
как потемнела к осени природа!
В моё лицо дохнули холода,
и снегом потянуло с небосвода.

Снова волшебная тишина пейзажа заиграет своей поразительной силой.
Главное – вечное: им прослоена и напитана поэзия Куняева, она освещена им: исполненным таким светом, который не даст душе увясть:

Подымешь глаза к небесам.
Припомнишь людские печали,
и сердце откроешь словам,
что в древности вдруг прозвучали,
как гром:
– Возлюбите врагов!
Живите, как вольные птицы! –
Прекрасен полёт облаков
и звёздных огней вереницы…

Как сложно преобразовать душу свою подобным образом!
Заставить жить на волне любви к врагам…
…звук инструментован богато: два «п» (Прекрасен полёт…) словно подчёркивают скрытою силою значение евангельского речения – в наши дни, когда змеиный прагматизм захватил эгоистическую реальность, разрушая самые основы устоев, особенно важного; хотя стихотворение написано в 1975 году…
Впрочем, тогда упоминания подобных философских максим тоже не особенно приветствовались.
Вот, кстати, и поэтическое опровержение эгоизма, туго организованное в стихотворение:

Всё меньше о себе – всё чаще обо всём –
о чёрных тополях, о времени, о снеге,
о том, как три звезды сверкают за окном,
как, тяжело дымясь, охладевают реки. 

И строки здесь дышат полновесно, мощно, слитно.
…старая калужская земля: малое отечество С. Куняева: разумеется, строки о ней пронизаны особыми лучами, и согреты той мерой таинственной теплоты, которая нежит сердце всю жизнь:

На стыке снега и дождя
я, вновь беспечный, как дитя,
приехал к матери в Калугу,
затем, чтоб в городе родном
забыться отроческим сном,
проснуться и услышать вьюгу.
Листва шумела на ветру,
хлестала капли по стеклу,
по подоконнику стучали…
Две черных липы на углу
ветвями голыми качали.

Как но – смертная связь: связь такой любви, когда натяжение Т Тонко-акварельная прорисовка картины завораживает: и таинством звука, и богатством смысла, и, сопоставляя свой опыт с опытом поэта, задумываешься снова и снова над оттенками отческих сводов, баюкающих каждого, как дитя, дающих сил, сопровождающих до могилы…
Сильно строится признание жизни:

Пишу не чью-нибудь судьбу –
свою от точки и до точки,
пускай я буду в каждой строчке
подвластен вашему суду.

её, приподнимая в самые небеса…
Именно так: только своею судьбой проходит Станислав Куняев по обширным полям русской литературы; именно так – стойко и веско – говорит он, не боясь ничьего суда, если надо – рассыпая публицистический перец, если необходимо – используя самые нежные лирические токи; именно так он и вступает в роскошную сень своего очень серьёзного юбилея.