Наташа

Этот день был бы ничем не примечателен. Утро – как утро: с сентябрьскими клочковатыми облаками, желтеющими акациями, неизменной стайкой довольных первокурсниц во дворе колледжа и с таким же неизменным пинг-понгом взглядов в сторону сбившихся под грибок ребят. Всё, как и год назад. Но год минул, предстоящая контрольная тревожила, и Наташа без интереса прошла бы мимо, если бы не шагнувший из-под грибка светлокудрый незнакомый парень в лихо сдвинутой фуражке. Ничего и не случилось; вспомнила о нём лишь в столовой, да и то потому, что увидела его в очереди на два человека впереди. Парень был крепок в плечах, короткими и уверенными фразами перебрасывался с соседом, и по всему было видно, что привычен к собственному лидерству. Ребят в колледже хватало, но механизаторы занимались во втором корпусе – через переулок, а в аграрно-ветеринарных классах сильный пол был в явном дефиците. Только-то, что общежития стояли бок о бок, да столовая была общей. Наташу, впрочем, это мало интересовало. Ей едва исполнилось семнадцать, самое бы время для интереса, но уж так складывалось: с детства оставшись без родителей и едва оправившись от страшного потрясения, она после уроков неизменно торопилась домой, чтобы забыться в заботах по хозяйству. Домик был небольшой, участок подкармливал, но всё это требовало постоянного ухода, забот и хлопот. Забот было много. Особенно в слякоть и холода. Дед, конечно, оберегал всячески и даже нешуточно сердился на излишнее, но Наташа вспоминала маму. Ни на что не роптала, и лишь однажды, раскровавив ногу о ведро с углем, безутешно проплакала до самых дедовых шагов у крыльца. Деда она любила и старалась не огорчать. Особняком складывалась её жизнь – без резвых подружек и звонких веселий. А помимо, было у них с дедом ещё одно – общее увлечение, тоже отдалявшее её от сверстников. И всё-таки… Однажды в их восьмом Б появился новичок. Подтянутый, с аккуратной стрижкой и пронзительно, по-весеннему синими глазами. Юра Трифонов. Это случилось в конце сентября. А уже в октябре всем стало ясно, что он провожает Наташу домой не потому, что живёт на параллельной с ней улице. Этот прилив взаимной симпатии затопил Наташину грудь неведомой доселе счастливой радостью, выказать которую даже перед дедом было почему-то неловко и даже боязно. К осенним каникулам она знала о нём всё. Так ей казалось. И о себе рассказывала охотно и без утайки. Да и что было утаивать?
– Вполне, – одобрительно кивнул дед, возвращая табель. – Даже математику подтянула. Стимул?
Виктор Семёнович учительствовал в другой школе, но «стимулы» случаются во всех школах.
– Стало быть на каникулы тебе домашнее задание: меньше хлопот и больше отдыха.
Вскинул ладонь.
– А этими двумя экспонатами я и без тебя займусь.
Каникулярное задание было прекрасным. Десять дней показались одним. Встречались. Подолгу гуляли. Привычное и обычное никуда не делось, но теперь каждое утро несло в себе ожидание чего-то нового и непременно хорошего.
– Отец соблазняет юридическим, мама медицинским.
– А ты?
– А я не знаю.
Он может быть кем угодно. Он и сейчас лучший на всём свете. «А я?» – остро мелькала мысль. Но дальше она не заглядывала, дальше пряталась густая тревога.

В сырую ноябрьскую стынь она пригласила его на чай с яблочным пирогом. Растапливая плиту, вдруг ужаснулась: что он может вообразить? Ничего, успокоила, ничего плохого он подумать просто не может, что за глупости. Встретила, поставила чайник, хозяйничала, и он помогал накрывать стол и нарезать аппетитно пахнущий пирог и изумился, узнав, что пирог этот – из-под её рук. Тут и вернулся дед. Бровью не повёл, словно в их доме каждый день угощали пирогами. С неподдельным удовольствием познакомился, пока Наташа, обмирая, доставала его большую синюю кружку. Засиделись, от пирога осталась четвертинка, а от её переживаний ни единой крошки. Проводила за калитку, постояла, ответно взмахнула рукой. Как хорошо всё сложилось! Это была ещё одна радость. Дед перетирал посуду и, показалось, чего-то ждал. Вопрос к нему возник ещё у калитки, но она не могла, не решалась его задать. Сидела за столом, теребила уголок скатерти. Дед поставил тарелку, сел напротив. Понимающе улыбнулся.
– Приятный паренёк. Неглупый.
Что-то иное уловила она в его тоне. Дед понял.
– Нет-нет, – успокоил. – Всё хорошо. Просто своё вспомнил. Я, знаешь, в твоём возрасте обжёгся сильно. Долго болело. И пока болело, понял: не было бы мне так плохо, если бы не было так хорошо. Так часто случается.
– А потом?
Улыбнулся.
– А потом была твоя совсем юная бабушка. И двадцать четыре года света и счастья.
Так часто случается… Но могло ли это случиться с нею? Юра. Трифонов. Умный и пылкий лорд Бекингем. Он виделся при шпаге и в шляпе с роскошным белым плюмажем. Любовалась, когда отвечал у доски. Любовалась спортивной статью. С волнением задавалась вопросом и боялась признаться в том восторженном и прекрасном, что явилось ей так внезапно и, может быть, слишком рано. Но это не могло обжечь, это было бы неправильно, несправедливо, её сердце отказывалось в такое верить. И всё-таки от новогодних праздников что-то неуловимо и быстро стало меняться. Финал случился после зимних каникул.
Они с дедом вышли из магазина с объёмным, туго перевязанным свёртком. Обновка была великовата, но это ведь сущие пустяки; в будущую зиму она наденет свою первую в жизни шубку. Пятнистую, как горностаевая королевская мантия Анны Австрийской. Дед сомневался в размере, но он ничего не знал о Бекингеме и Анне, а эту зиму можно было доходить и в пальто. Почти у самого дома встретилась Зоя – близкая подруга и соседка по парте. Дед поздоровался и пошёл дальше. Наташа уже готова была поведать о своей радости, но Зоя опередила. Взяла за руку и почему-то хмуро глянула в лицо.
– Что скажу, Наташ, не поверишь. Но чистая правда, вот с места не сойти. Вчера вечером в нашем подъезде опять Юрку с Анютой видела. Он к ней с нового года ходит.
– И что?
Вопрос соскочил сам, но тут же вспомнилось, что именно с этого времени всё более редкими и какими-то вялыми становились их встречи.
– Не до меня им было… Обнимались.
У Наташи похолодело лицо.
– Да почудилось тебе.
– Ничего не почудилось. А позавчера слышала, как он прямо хмыкнул: «Да ну. Дедова дочка».
Жаркая и горькая залила обида.
– Да ты не переживай, – испугалась Зоя. – Мне он, между прочим, с первого дня не понравился. Такой себе свет в окошке.
Сердце сделалось тяжёлым, как камень. Зоя заглянула снизу.
– Наташ… Ну, чего ты?
Она не знала: «чего»? Но это было невыносимо, и уже следующим утром поздоровавшись с Юрой, она отважно глянула в его лицо и тихо спросила: «Дедова дочка»? Увидела его отчётливо метнувшееся замешательство и пошла к своей парте. Болело сильно. Так, что высушивало слёзы. Лечилась привычным: заботами и хлопотами. И ещё – обретавшей видимую плоть дедовской и уже своей мечтой: краеведческим музеем. С учёбой, на удивление, ладилось. А летом Юра пропал. Скоро узнала, что Трифоновы уехали во Псков.
Первая любовь. Детская, яркая, косо скользнувшая звезда… Давно это было. В другой жизни.

Дед в сомнениях не ошибся: шубке пришлось долежаться до уже послешкольных времён. После девятого класса Наташа поступила на бюджетное обучение в сельскохозяйственный колледж, чтобы не сидеть на попечении деда с его учительской пенсией, твёрдо настояв на своём. Стипендию приходилось отрабатывать усидчивой учёбой, да почти всё личное время уходило на домашнее хозяйство. Так что симпатия к парню в лихой фуражке с именем Саня проросла не сразу. Да и осознала это только через неделю, когда вдруг обрадовалась, опять увидев его в столовой. Чему обрадовалась – бог весть, но после этого столовая сделалась тайным местом её и только её свиданий. Там же – в столовой услышала и его имя, и его голос, и голоса двух его друзей – Коли и Толи, и всё чаще стала вспоминать его вечерами, и уже приятно беспокоило воображение, как он обратит на неё внимание. А началом всех начал опять оказался дед.
В октябре в той же столовой организовался для первых и вторых курсов традиционный вечер знакомств. От столов освободили просторный зал, стулья стояли вдоль стен, народ возбуждённо толпился, вспыхивал смехом, цеплял к лацканам яркие номерки и ждал лотереи. Это тоже была традиция: инкогнито переписываться по номеркам. Уже доставались блокноты, уже что-то кому-то писали, вручая записки курсирующим почтальонам с аршинными буквами «П» и уже обшаривали взглядами лица, стараясь угадать, от кого какое счастье. Люба Мельникова – близкая подруга, староста их группы и до вызова жгучая брюнетка уже трижды просила у Наташи блокнот, тщательно сворачивала записки и, с левым наклоном надписав номер, совала их почтальонам. Наташа три последних дня мучилась: идти-не-идти, искала для себя отговорки. Всё утро привычно старалась, суетилась вокруг стола с завтраком. Дед молчал, поглядывал. А во время чая, будто продолжая разговор, буднично сказал:
– Платье надень с рюшами. И возьми мамин ридикюль.
– Зачем? – опешила.
– Затем, что негоже на балу пацанкой выглядеть. А ридикюль – в тон и к месту.
Платье ей очень нравилось. А ещё больше понравилось, что дед махом разрешил её сомнения.
На Санином свитере почти у самого плеча был пришпилен белый квадратик картона с номером «22», и эти две синие двойки в цвет её платью почему-то выглядели не просто случайностью. Стоял он с друзьями не очень далеко, весело оглядывал зал и, по всему видно, шутил, но Наташа лишь украдкой осмеливалась глянуть в их сторону. Почему? Парни как парни, ничем не приметные среди остальных – таких же подвижных и весёлых. Мелькнула мысль отправить ему пустую бумажку, и от этой мысли вдруг смутилась до жара в лице. Напасть какая… Началось главное действо. Танцы. Оркестр старшекурсников демонстрировал своё искусство извлечения музыкальной гармонии и не очень музыкальных децибел. Люба настойчиво тащила за собой, что-то возбуждённо покрикивала, половина слов тонуло в таком же возбуждённом потоке. Шум. Ритм. Гомон. В этом гомоне сновали и почтальоны, продолжали отыскивать адресатов. Посреди очередного танца почтальонша в жёлтой блузке вскинула перед Наташиным лицом руку, и Наташа едва не отшатнулась.
– От кого?
Но первокурсница уже упорхнула: почта покоилась на интриге. По этой же причине содержаниями записок тоже никто не делился. У Наташи хватило выдержки не только дождаться перерыва в танце. Успокаиваясь, махнула Любе, отошла к стене, опустилась на стул и даже потом не сразу развернула бумажный квадратик. Понимала: знак внимания. Но какой и от кого? В записке было четыре слова: «Пригласи на белый танец». И вопреки всем интригам стояла подпись: «22». Она спрятала записку в ридикюль и, почти истово благодаря деда, не покидала своего места, пока солист ансамбля – Аркаша Суриков не огласил заветного: «Белый танец!» Это всегда был вальс.
Она подошла не сразу; отчего-то внутренне надеялась, что его пригласят раньше. Но он уже смотрел в её сторону, и Наташа, одолев робость, подошла и склонила голову. Танцевал он не очень умело, но это было неважным. Её рука покоилась на крепком плече, отчётливое тепло текло от его ладоней, бережно несущих её правую кисть и ещё по подростковому тонкий стан. Во время танца они не сказали ни слова. Лишь когда смолкла музыка, Саня широко, открыто и весело улыбнулся.
– Что ж ты нелюдимая-то такая? Давай хоть познакомимся.
Познакомились. Весь остаток вечера провели вместе. Познакомил и со своими друзьями, и уже что-то, кокетничая, щебетала в этом кругу Люба, и срывалась в танцах с Колей-Толей возникшая вдруг Вероника из параллельной группы, и Люба властно тянула в общий круг Саню; он не противился, но неизменно увлекал и Наташу. А потом пошёл её провожать.
– Да я сама дойду, – нескладно возражала. – Далеко отсюда.
Но он проводил. Это были первые в её жизни проводы со значением. В ту памятную октябрьскую субботу она долго не могла уснуть, переживая в своём теле тягучий поток медовых и колющих ощущений. Новое, запоздалое, неведомое и необъяснимое происходило в её жизни. Хотелось просторного, как летний рассвет, счастья. А воскресным утром стали вдруг прорываться в этот поток холодные и неприятные струйки чего-то подспудного и постыдного. Она попыталась понять, но стыдиться было решительно нечего.

Саня Сорокин был родом из соседнего хутора Сосновки, провёл там своё детство, оттуда же ушёл в армию, отслужил в инженерных войсках и, вернувшись, без экзаменов и сразу на второй курс был принят на факультет механизации; с механиками в Сосновке было туго. Наташу он не покорил, нет, хотя и пробудил силы чувственные, глубинные и до поры дремлющие, так неожиданно её растревожившие и смутившие. Растревоженность, однако, улеглась быстро, хотя и не совсем бесследно. Тайные столовские свидания перестали быть тайными, оставив после себя лишь ностальгические и немного грустные воспоминания. Они встречались не только в столовой. Иногда ходили в кино, иногда, не замечая зимы, просто гуляли, коротая время в разговорах об общем и постороннем. Ей нравилось, что он рядом, что не чурается, как ей казалось, её прорывающейся наивности, что без утайки делится своими взглядами на всё на свете. Нравилось, что он старше, и поначалу его прямоту и категоричность относила именно на этот счёт. Лишь со временем обратила внимание, что с охотой поддерживая разговор о себе, он почти не задаёт вопросов о ней самой. Оправдывала: он и без расспросов всё знает. В оправданиях таилось лукавство. Она рассказывала, конечно, и о своём деде, и о создаваемом им краеведческом музее, и о том, как дорог ей этот музей, но, когда на предложение сходить туда он хмыкнул: «С дедом, что ли, знакомиться?» – Наташа обиделась всерьёз. И всё-таки продолжала представлять его чуточку большим, чем просто другом. Так длилось до самых новогодних праздников.
Был снежный, не самый приятный вечер, когда они остановились у калитки Наташиного дома. Весь путь до него Саня настойчиво пытался обнять, а она с такой же решительностью и так же молча уклонялась. Уже прощаясь, стиснул руками её плечи, попытался привлечь к себе, и она испуганно отшатнулась.
– Всё, Саня, – сказала требовательно. – Не разрушай.
В эту ночь она тоже пережила и передумала многое. Почему явилось это «Не разрушай», что могло разрушиться? Но в тот короткий миг вдруг возникло видение летящего на неё безжалостного чёрного шара, которым три дня размашисто крушили стены бывшей чайной. Видение не отступало. Она не часто плакала. А в ту снежную ночь сон пришёл только после долгих и в общем-то беспричинных слёз. Не знала она, что в открывшемся на месте чайной универсаме уже работает охранником вернувшийся со службы Прохор Пичугин, с которым всего через несколько дней сведёт её причудливый каприз судьбы. 
Новый год она встретила наедине с дедом, как не настаивал тот отвеселиться в колледже. В шуме предстоящего там веселья ей всё ещё чудился обвальный грохот рушащихся стен. Боль из той – другой – жизни саднила, напоминала о себе. Но дед не был бы её замечательным дедом, если бы не придумал, как устроить этот праздник. Они накрыли стол в музее! И это была самая прекрасная, самая таинственная и самая волшебная ночь…
Перед зимними каникулами нужно было ещё одолеть короткую дистанцию экзаменов.
– Ты чего хромаешь?
Вопрос был участливым, но прозвучал рассеяно. Двигались в пошаговой раздаточной очереди в столовой.
– Да так, – ответила в тон. – Поскользнулась.
Вспомнила знакомство с Прохором, помогшего ей подняться и добраться до музея. Все похожи и все разные.
– Скоро открытие музея. Придёшь?
– А ты?
Вот почему он так, ну что за пустой вопрос! Расплатился, освободил место у кассы.
– О, Толян объявился!
И поспешил к другу. Свободное место там было только одно, и Наташа, стараясь не приволакивать ногу, пошла в другую сторону. Отношения их после того вечера неспешно наладились, к чему Саня, надо сказать, приложил основательные усилия. Но возвратилось не всё, и в немалой степени, сам того не веда,я поспособствовал этому Прохор Пичугин. Наташе почему-то сразу понравилось его давнее и немного наивное прозвище – Молчун. В первый же вечер не очень складного их знакомства она сразу записала его в друзья. Лишь потом, в «Пышечной», когда он назвал историю сбором баек, а помогая надеть шубку, коротко, но отчётливо сдавил плечи, Наташу окатила горечь. Все они разные, и всё в них похоже. Оттаяла, когда на открытие музея он без раздумий согласился прийти.
Не пришёл. Ни в десять, ни до закрытия. А Саша пришёл. Уже в разгаре были экзамены, а он привёл с собой едва ли не половину группы, что было совсем уж неожиданно и очень, конечно, ко времени и месту. Назавтра после полудня довольный и возбуждённый Саша заскочил в музей. Знал, где её можно найти.
– Всё! Отстрелялся на пять баллов. Теперь – домой, автобус через полчаса. Так что до второго семестра. Будешь скучать?
Ответа не ждал.
– Не скучай, домашнего привезу.
Какое ещё домашнее? Саня, Саня. Вспомнился предновогодний разговор с Мельниковой.
– У тебя как с ним, серьёзно?
Блеснула взглядом и своей белозубой улыбкой.
– Жаль. Я бы с ним замутила, по мне паренёк.

Событий крутилось много и разных. В каникулы можно было бы и заскучать, но скучать Наташа не привыкла, да и с Молчуном они виделись теперь часто. Огорчение, что его не было на открытии, улетучилось в один миг, едва узнала от деда причину. Незаметно и естественно крепла в их отношениях взаимность. Перед самым окончанием каникул вдруг опять вспомнила Мельникову с её новым косметическим кремом.
– Не дешёвый, гад, но зато два в одном, – заговорщики хвасталась. – Питательный и освежающий, на каком-то особом молоке.
Вспомнила об этом домашним вечером, и аналогия развеселила. В Санину пылкость добавить бы Прошиного участия… Засмеялась.
– Ты чего это?
– Ничего, деда.
Подошла, обняла, приникла щекой к седовласому затылку. Виктора Семёновича не беспричинно любили ученики. Помолчал, накрыл её горячую ладошку.
– Это хорошо, Наташенька. Жаль только, что я не мама.
И вдруг заплакал. Неожиданно и безмолвно. Не помня себя, прижалась, оглаживала его лоб.
– Дедушка, родной ты мой, что ты, что ты…
– Ничего, милая, это я так.
Совсем по-детски шмыгнул носом, поворотил мокрое и доброе лицо.
– Дожил, вот.
У Наташи мигом вспухли глаза. Но дед уже справился.
– Маме твоей было легче, ей было с кем своим поделиться, – сказал негромко. И, помолчав, добавил: – Ничего, милая, ты и без меня со всем разберёшься.
Осветился улыбкой.
– Только не торопись. Жизнь торопыг не жалует.
Саня вернулся только через три дня после начала занятий. Пригласил в кафе. Угощал, оживлённо рассказывал.
– Мать лапши наварила. Домашней, как я люблю. Настюха тёть Машина тоже сюда прицелилась, всё выпытывала, что да как? Отъелся да отоспался вволю, дома – не в общаге.
Наташа улыбалась, слушала молча. И неожиданно для себя спросила:
– Как тебе открытие?
– Какое открытие?
– Ну, музейное. Так и не поговорили.
Удивлением повело лицо.
– Да как? Помпезности много: красная ленточка, речи, книга эта отзывов. Я, между прочим, там тоже отметился.
– Видела. Хорошо написал.
– А что можно было написать? Не для жалоб же этот гроссбух.
«Гроссбух» они с дедом оформляли вдвоём.
– А если честно?
– Ну ты даёшь. Ведь для финансирования эта отчётность, чтоб затраты оправдывать. Не-е, Виктор Семёнович, конечно, молодец, дело хорошее и кому-то нужное, только этот кто-то – точно не я. Не прошлым жить надо, так думаю.
– Так без прошлого, – заикнулась, но он насмешливо перебил.
– Ну, да. Слышали. Будущего, Наташа, без настоящего нет – вот так правильнее. А настоящее – только миг, знаешь такую песню?
Да что же ты такой заземлённый-то? Подавила вздох. Но перечить не стала.
Они – Саня и Прохор – познакомились в магазине в самом конце февраля. Представляя их друг другу, Наташа вдруг почувствовала неведомо откуда взявшуюся неловкость. А потом они оставили Прохора нести службу. Саня отчуждённо молчал, и молчание лишь усиливало неловкость.
– Он кто?
Спросил нехорошо, или ей показалось?
– Он мой друг.
Саня остановился, резко повернул голову.
– Что-то я о нём ничего не слышал.
Сделалось вдруг досадно.
– А о других ты слышал?
– Так ты не говорила.
– Не спрашивал, вот и не говорила.
Помолчал, поиграл желваками.
– Так расскажи.
Рассказала. И о неожиданном, в буквальном смысле упавшем знакомстве, и о прозвище, и о его рисунках, и о сближении с дедом, и о планах на институт. Рассказывала и было это странно приятно – делиться с Саней своей приязнью к Молчуну. Словно хорошей частью своей жизни. Часть была не просто хорошей. Рассказывая, вдруг по-новому осознала это. На полуслове оборвала себя.
– Друг, значит? С планами?
Взялся за запястья.
– Вот уедет этот друг осенью, и появятся у него новые планы. Без тебя.
Она не высвободила рук. Смотрела снизу вверх – в тёмные и немного грустные глаза, смотрела и не находила, что ответить. Хотелось, очень хотелось ей всё того же – просторного рассветного счастья. Уже войдя в дом, вспомнила дедовы слова, что жизнь торопыг не жалует. Впереди была весна. А за нею – лето.

После июньских экзаменов второкурсников распределили по местам практик. Саня без труда добился Сосновку и для неё.
– Там же новый маслоэкстракционный завод, самое твоё. Напрактикуемся и уедем туда…
Запнулся.
– …Работать.
Рейсовый автобус останавливался прямо под густыми ёлочками сельсовета. Саня по-хозяйски подхватил её чемодан и широко шагая увлёк в белёное здание. Без стука распахнул высокую дверь.
– Вот, Михеич, и мы.
– Невесту, что ли, привёз? – поднялся навстречу невысокий и полноватый председатель.
– Да упрямится пока, – весело отреагировал Саня. – Но мы ж – сосновские, мы упрямые. Садись, Наташа, оформляться будем.
Достал, положил на стол направления.
– Та-а-ак, – протянул Михеич, вчитываясь в бумаги. – Великанова, значит, Наталья Андреевна. МЭЗ, цех калибровки семян. Годится. Жить у Сорокиных намереваетесь?
– Да ну, – неожиданно возразил Саня. – От нас же до МЭЗа три километра пёхом. Может, с Пелагеей договоримся?
– Дело. В пятистенке одиночеством мается, сын в Тюмени, девчонки разлетелись. Просторно, чисто и до работы два шага.
– Пустит?
– Комбикорма посулим. С тобой, Саня, всё ясно: в свою тракторную бригаду завтра прямо с утра, а Вас, барышня, прошу в мой бобик, поедем к Пелагее свататься. Наташа немного удивилась: как тут, оказывается, всё легко и просто. А всё и в самом деле сладилось в один час.
Пелагея Филипповна, дородная, ещё не старая женщина, оказалась приветливой и радушной хозяйкой. С прибаутками отвела отдельную комнату с просторной тахтой и шкафом, принесла постельное бельё, три полотенца, помогла расположиться. Села, беззастенчиво, по-матерински осмотрела, удовлетворённо вздохнула.
– Девонька, вижу, серьёзная, не то что наши трещотки. Ну и поживём ладком с Божьей помощью.
– Поживём, Пелагея Филипповна.
– Да ты язык-то не ломай. Зови Филипповной, а то и Пелагеей, я привычная.
Первые три дня Наташа путалась в именах и отчествах, потом – в премудростях цеха. И вдруг всё прояснилось как Божий день. На неё уже покрикивали и – странно – это было приятно. Дни проходили быстро, а вечера… Она почти сразу обратила внимание на завешенный косынкой экран телевизора, потом кивнула.
– Не работает?
– А чего смотреть эту балаболку? С утра до вечера одно и то же. А ты включи, если хочешь.
Наташа мотнула головой, засмеялась.
– Не хочу. Мы с дедом тоже не смотрим.
– Ну и правильно. Вечерами, Наташка, надо песни петь. Умеешь дишканить? Ладно, – улыбнулась, – охота будет – напробуемся.
Словоохотливость Филипповны Наташу, мало сказать, радовала.
– У нас в клубе по выходным танцы, – рассказывала. – С буфетом. А то и артисты залетают, ты в цеху объявления смотри. Работается-то как?
– Да вроде осваиваюсь.
– Знаю, что осваиваешься. Маняша ноне заглядывала, хвалила тебя.
– Мария Марковна, что ли? – вспомнила сухонькую и востроносенькую весовщицу.
– Это для тебя она Марковна. А для меня как была Маняшкой, так и осталась, даром ли тридцать лет соседствуем. Хорошая, в общем, баба, да не дал Бог ума бабьего.
– Это как?
Филипповна метнула короткий взгляд.
– Подрастёшь – поймёшь.

Шли дни. Наташа мимо воли и всё чаще вспоминала Молчуна. Как он там? Как ему живётся, вспоминает ли о ней? Представляла его образ, и в её воображении он становился ближе, доступнее. Вспоминала их такое неожиданное знакомство. Перебирала в памяти встречи. Его голос. Улыбку. Спокойный. Близкий. И неожиданно далёкий. Конечно, он вспоминает, он не может не вспоминать. Это и согревало, и странно заботило. Большое и впрямь видится издалека.
В пятницу вечером к их взгорку подлетел и засигналил кузовной ЗИЛ.
– Пелагея! – заразительно кричал, стоя на подножке, через верх кабины, Саня. – Отворяй ворота, принимай комбикорм!
Разгрузил три мешка в сарай к поросятам, ткнул кулаки в бока.
– Обидишь постоялицу, обратно заберу. Ты, Наташа, чуть что – сразу мне жалобу, я теперь большой начальник.
– Ладно, начальник, – в тон отмахнулась Филипповна. – Заходи, чайку попьём.
Шумно прошли в горницу, Наташа помогла расставить посуду, поглядывала на Саню. «Опекун», – подумала с какой-то новой приязнью. Попили. Саня оттарабанил о своих новостях.
– В клуб-то завтра пойдём? Могу и на машине.
– Да ну, – растерялась. – Недалеко же.
Ещё и впрямь подумают, что невеста.
– Ну тогда в семь у клуба. У киоска, – уточнил. – Всё, – подхватился. – Дел уйма.
– Ишь ты, – усмехнулась вослед Филипповна. – Распетушился.
Клубный вечер был не слишком людным и шумным. С наступлением темноты парочками и группками потянулись к выходу. Саня уловил настроение, предложил прогуляться. Не сговариваясь, пошли в сторону огней завода, за высоким и глухим забором которого в ста шагах стоял приметный дом Филипповны. Вопреки Наташиным страхам Саня вёл себя даже без намёка на непорядочность. Лишь когда почти миновали густую тень заводского забора, вдруг заступил дорогу. Наташа инстинктивно сделала шаг назад и прижала к груди руки.
– Санечка…
Она хотела его объятий! Хотела. И уже ждала их. Но в этот момент перед глазами вдруг озарилась шляпа с плюмажем. Обожгла. Он не протянул к ней рук, и она дрогнула голосом:
– Не торопи… Пожалуйста…
Неспешно и молча дошли до самого крыльца. Лишь прощаясь, чуть стиснув её холодные пальцы, сказал:
– Ладно… Спокойной ночи.
Повернулся и не оглядываясь пошёл обратно. Было ли это запоздалым согласием на её просьбу? Она не знала. Но губы сами шепнули вслед: «Спасибо».
Проснулась она привычно рано. Но в этот воскресный выходной торопиться было решительно некуда. Лежала, закинув руки за голову, вспоминала вчерашний вечер. Услышала негромкий стук в дверь.
– Не спишь?
– Входите, – бодро откликнулась.
– Поднимайся, у меня уж и чайник поспел.
Июльское солнце заполняло горницу умиротворённым покоем. Позавтракали. Пили душистый чай с печеньем, получали удовольствие.
– До самого крыльца, значит, довёл? Не приставал?
– Нет. Он, вообще, очень хороший.
– Правда твоя. И работы не боится, и в школе не шалопайничал. А после армии и вовсе повзрослел.
Вздохнула.
– Была у него одноклассница. Нашенская, бухгалтерши дочка. В армию провожала, плакала. А через полтора года с другим расписалась. Сообщила, правда, ему, повинилась, видать. Всё, в общем, по-людски, без дуростей обошлось. А он вернулся, да и завеялся на учёбу, с глаз чтобы долой. Жизнь. Ещё неизвестно, как повернётся. У тебя-то есть кто?
– У меня только дедушка.
Пожалела про «только дедушку», но Филипповна с расспросами не полезла.
– А у Вас семья какая?
– Да не маленькая. Две дочки замужние в Нижнем Новгороде, внучка, да два уже внука там же, сын аж в Сибири. Инженер-нефтяник, а чистый обалдуй.
– Да ну?
– Вот тебе и ну. Не нагуляется никак. За тридцать уже, а ни семьи, ни деток. Со второй уж три года живут, и опять без росписи.
– Ну, – пожала плечами Наташа. – Беда это что ли? Сейчас много таких.
– То-то, что много! – озлилась вдруг Филипповна. – Только себя и любят, хоть бери да раскулачивай. И тебя от этой беды избави Бог. Был бы жив отец, он бы ему прописал ижицу.
Помолчала.
– На пожаре мой Петя обгорел. Троих из огня вынес, а сам, вот… Семнадцать лет мы с ним – душа в душу.
– Приезжают дети-то? – поспешила сменить тему Наташа.
– А то нет? В августе опять все слетятся. Двадцать пятого поминать будем.
Провела ладонью по скатерти.
– Давай-ка к обеду состряпаем чего-нибудь. Может, по этой жаре окрошки? Ты как?
– Очень даже.
– Мы с Маняшой уж много лет столы по воскресеньям накрываем. Нынче как раз мой черёд. Можно сегодня и наливочки в твою честь.

Думала Наташа, что отобедают они окрошкой и заплетутся разговоры о погоде и суставах, посудачат женщины о хозяйстве, посплетничают, песни, может, споют. А она прогуляется. Но разговоры заплетались и такие, и всякие, так что о прогулке само забылось.
– Да ты слыхала, Пелагея, какой вопрос надысь на правлении Михеич поставил? Профилакторий в соснах строить.
– Где пионерлагерь был?
– Ну да. Да как поставил-то: или, говорит, решим, или в кабинет мой пускай кто попало садится.
– Ну вообще-то… только в какую копеечку?
– А они с финансистом уж и смету составили. В три года, говорят, вчистую окупится. Собрание на пятое августа собирают.
– И я пойду, – разволновалась Филипповна. – Не посторонняя, чай.
– Так всех сзывают. Дело, говорят, общее, нечего по катухам отсиживаться.
– Ну и так. Давай-ка по второй за это дело.
Наливка была тягучая и вкусная, как сироп – и закусывать не надо. Маняша вдруг прицелилась в Наташину сторону.
– Слух прошёл, что тебя из клуба Санька Сорокин провожал?
Засмеялась.
– В Сосновке всё на ладони. Ничего, он парень хороший: и сам не обидит, и в обиду не даст. Или у тебя другой ухажёр есть?
Наташа поворота не ожидала, стушевалась.
– Да чего ты пристала к дитю! – заступилась Филипповна.
– К дитю? – плеснула руками Маняша. – Да моя бабка в её возрасте уже замужем была.
– Ты бы ещё прабабку вспомнила. Налей-ка лучше по третьей, давай за любовь.
Но Маняшу не так-то просто было свернуть с колеи.
– Не-е-ет, девка, замуж надо в соку выходить, да не за того, кого любишь, а кто тебя любит. Верные мои слова.
– Глупые твои слова, – без паузы парировала Филипповна.
– Это с чего так?
– А с того. Не с тебя твой Николай пушинки сдувал? А к кому ушёл?
– Разбаловала. Четыре года и вкусненьким, и сладеньким… чуть подолом не мела.
– То-то, что мела. А Анютка, вон, за подол не хваталась, а приняла его – желанного, двух девок ему нарожала и живут который уж год.
– Давний разговор.
– Да и правда.
Сердито замолчали. Но Филипповна, коротко взглянув на Наташу и поворотившись к своей товарке, вдруг продолжила.
– Себя ты любила, а не его. Всё располнеть боялась, всё порхать хотела.
– Ты зато своего Петеньку любила. А не заглядывал он к библиотекарше?.. Все они кобели.
– Не его вина, – раздельно и внятно припечатала Филипповна.
– Да уж, не его. Она, бесстыжая, виновата. Не зря потом удочки смотала.
Наташу огорчила эта негаданная перепалка. Хотела и вмешаться, но осеклась.
– Что ты можешь понимать о нашей с Петей жизни? – негромко выдохнула Филипповна.
И опять – как припечатала:
– Моя в том вина.
Повернулась к Наташе и повторила с горечью:
– Моя. Я как сыночка Пете родила, так на два года меня счастьем, как шалью накрыло. Души в нём не чаяла, пестовала, нянчила, любила маленького. А большому от этой любви одни крошки сухие оставались. Опомнилась, да поздно уж было. Еле выбрались потом, да и не выбрались бы, если б девчушки наши нам в подмогу не стали. А даже и в больнице, в пустой уж след друг у друга прощения просили.
Подобрела вдруг лицом.
– Хорошо, конечно, когда жених к тебе своей любовью тянется, на то он и будущий муж. Только под венец надо не за чужой любовью идти, а за тем, от кого детей захочется, как благодати…
Поворотилась к притихшей подруге.
– Бабья любовь на детишках замешивается. Может, и сын у меня такой, что перелюбила я его, сызмала получать приучился. И супружницы у него – такие же.
– Разговорчивая ноне наливка, – усмехнулась Мария Марковна.
– А и не знаю я ничего, – вяло отмахнулась Филипповна. – По себе сужу.
Встряхнулась, отодвинулась вместе со стулом.
– Давай, Маняшка, заиграем, что ль, свою.
И неожиданно чисто повела: «По До-о-ону гуля-я-ет»…
Тридцатого июля практиканты пришли за аттестациями. Михеич поднялся навстречу, протянул руку Наташе. Отдавая бумаги, сказал:
– Молодец, девонька. Со всем справилась. Понравилось тебе у нас?
– Даже очень понравилось.
– Вот и ладно. Доучивайся и приезжай, нам такие нужны.
Повернулся к Сане.
– А тебе чего? Три дня отдыха и обратно в бригаду.
– Да…
– И слушать не хочу! Самая страда начинается, как ты в глаза людям будешь глядеть? И собрание скоро. Наталья бумаги твои сдаст, а ты и думать не смей. Ну ладно, – подобрел. – Четыре дня, съезди уж, проводи.

Дед, встретив, даже помолодел. Долго и подробно расспрашивал, согласно кивал.
– Ну, а как люди в хуторе, чем живут?
Наташа задумалась, склонила голову.
– Да разные, конечно, они. Но… добрее, что ли. Отзывчивее. Бесхитростные, – подобрала слово. – Проще с ними, понимаешь? Легче.
– Ну да. Города людей портят. В сутолоке и суете живут, а порознь.
Помолчал.
– А Саня как? – спросил осторожно.
– Вот даже не ожидала. Он там тоже другой какой-то.
Помолчала и – тоже осторожно:
– Молчун к тебе не заходил?
– А как же. И позавчера перед отъездом забегал. Привет передавал. После двадцатого вернётся.
– Если раньше не срежут.
– Не должны бы. Цепкий он, примут.
Как жаль! Как невыразимо жаль, что неизбежна эта будущая разлука. Его будет не хватать, без него будет плохо. Очень плохо. «Уедет твой друг…», – вспомнила. Двадцатого ждала с нарастающим нетерпением. Вернулся Молчун двадцать второго вечерним поездом. В музей зашёл только утром. Встретились радостно, но сдержанно. Два месяца разлуки – срок.
– Двадцатого списки вывесили.
– А чего же не ехал?
– Так документы, общежитие…
– Устроился?
– Санаторий. Комната на четверых, тумбочки, шкафы встроенные, стол, стулья, даже графин есть. Только учись. Ты о себе расскажи.
– Всё хорошо. Практику прошла, пригласили после учёбы на работу к себе, так что у меня уже и место рабочее есть. Тумбочки только нет, – засмеялась. – И кровати.
– Так и диплома пока нет. Ещё полтора года учиться.
– А тебе – все пять.
Сказала весело, а внутри обожгло словами.
– Ну не на краю же света. Приезжать буду, письма писать… Ты-то не заленишься?
Да как же залениться? Почему?
– Постараюсь.
Уже прощаясь, решилась.
– Придёшь завтра к нам? Я к обеду пирог испеку.
– Приду, – коротко и радостно кивнул.
С утра занималась тестом. Долго разминала, сами собой шептались над ним ласковые слова. Представляла их чаепитие вдвоём. И как гром с небес вспомнились слова Филипповны о женской благодати. Замерла, долго стояла, опустив руки и ничего не видя. Боже мой! Да как же? Опомнись! Стояла, пыталась и не могла найти объяснение этому – безотчётному и пугающе ясному. Неуёмная сумятица творилась в её девичьей душе, но уже возник в ней – восемнадцатилетней – первый проблеск новой, восходящей звезды. Путеводной.

Художник: А. Мишагин.