Среди чистого неба...

Юрий МИХАЙЛОВ 06 февраля 2023 1149

Ольгу Владимировну Соколову привезли с группой детей в небольшой рабочий город Верхневолжья, наверное, в самый страшный, второй год блокады Ленинграда. Хотя кто может сказать, какой год медленного вымирания ленинградцев был самым тяжёлым? Её, молодую учительницу русского языка, закрепили за младшеклассниками, подготовленными к эвакуации на Большую землю. Но спроси у неё, как и почему они остались живыми, она бы не ответила. Наверное, повезло: они плыли на катере ночью и ранним утром, с детьми не было других пассажиров, кроме группы тяжело раненных бойцов, укрытых на палубе солдатскими шинелями. В пути не появилось ни одного фашистского самолёта в небе, дети смогли даже немного поспать, прижавшись друг к другу и к своей учительнице.
У неё самой была большая семья, но как-то так случилось, что старшее поколение во главе с отцом Владимиром Владимировичем, членкором Академии, его братом, овдовевшим учёным-полярником, было эвакуировано ещё до полного окружения города фашистами. Среднее – осталось без мужчин, те сразу ушли на фронт, успев только собрать жен и детей в старой квартире отца. К этому поколению относилась и Ольга, только что закончившая университет, высокая, с классическими чертами лица и модной в то время укладкой из тёмно-каштановых волос, очень похожая на мать, смутившую в своё время уже довольно известного учёного – филолога, убеждённого холостяка, оказавшегося старше её на пятнадцать лет.
В новом для неё городе, полутёмном и мрачном в вечерние и ночные часы, с заградительными щитами возле окон заводов и фабрик, коих с райцентрами насчитывалась добрая сотня, было дополнительно открыто несколько детских домов, куда она и хотела устроиться работать. Но в гороно её остудили, сказав, что там с организацией учёбы всё более-менее нормально, а вот в обычных школах, бОльшая половина которых уже была занята под госпитали для тяжело раненных бойцов, да с учётом тысяч беженцев с захваченных фашистами территорий, случился страшный дефицит учителей, приходилось заниматься с детьми в три смены. Так она попала в обычную среднюю школу, построенную перед войной со всеми удобствами, с туалетами и даже с собственной столовой, где по утрам, в обед и вечером выдавали ученикам каждой смены хлеб и горячий морковный чай. Ещё двое учителей из Ленинграда работали здесь: Тамара Васильевна Хлумова, тоже русист, и химик – Оберемок Илья Ильич, которого не призвали на фронт из-за жуткого ревматизма, в период обострения болезни тот передвигался на костылях.

Поселили их в коммунальной квартире, где уже проживала семья кадровика оборонного завода, носившего форму капитана Красной Армии и успевшего повоевать около года, но, к несчастью, потерявшего в боях ногу. С двумя детьми и старой матерью они занимали две смежные комнаты, для учителей оставалась комната с входом из кухни, а для химика женщинам пришлось отделить шкафом угол возле двери. Илья Ильич не обижался, молчал, уставал в школе так, что вечерами сразу засыпал на узкой солдатской койке, нередко забывая поужинать. Тамара Васильевна опекала Оберемка, и, хотя была моложе его, проявляла к нему внимание, как к младшему брату: постирает что-то из белья, вечером накормит оставшейся с обеда кашей и куском хлеба. Пробовала научить его пользоваться опасной бритвой (школа не прощает небрежности в туалете, считала она), но здесь не помог даже офицер-кадровик, сказавший после очередной неудачной попытки химика побриться острым лезвием:
– Не в коня корм. Не мучайтесь, Тамара Васильна, я ему подарю станок, а бритву заберу себе, от греха подальше...
К урокам учителя-филологи готовились вечерами, на кухне, за большим общим столом. Им было легче, чем другим, они умудрялись в каждой смене по очереди вести и русский язык, и литературу. Но постепенно Ольга Владимировна всё больше стала заниматься со старшеклассниками, она привлекала их и как знаток литературы, и как собеседник на самые разные темы, демократичный и справедливый. Тамара Васильевна была нетерпеливой и взрывной, её могли выдерживать только дети с пятого по седьмой классы. И то семиклассники надеялись: это – их последний год мучений, лишь бы дотянуть до экзаменов и перейти в восьмой класс к Ольге Владимировне или пойти учиться в техникум. Илья Ильич готовился к урокам по собственной методике: в воскресенье уходил в школу, закрывался в кабинете химии и работал там до обеда. Конечно, ни реактивов, ни приборов в школе не осталось, приходилось почти все опыты пересказывать устно, но дети понимали, что идёт война и относились к учителю, считай, инвалиду, с уважением и сочувствием.
Директор школы, Николай Михайлович, мужчина солидного возраста, кстати, тоже химик по образованию, несколько раз просился на фронт, но после звонка военкома в гороно его неизменно оставляли дома: учить две тысячи детей – очень важное государственное дело. Он был доволен своим коллегой, Илья Ильич не только прекрасно знал материал, но и умел преподнести его детям. Правда, то ли от воспитания, то ли от врождённого демократизма, он не мог не только наказать ребёнка, но даже оскорбить его криком, ко всем обращался на «Вы», а досрочно окончивших контрольную работу отпускал из класса в коридор – «отдохнуть и проветриться». Директор или завуч молча возвращали детей в класс, зная, что учитель их просто не заметит, помогая кому-то из учеников разобраться в формулах, написанных на доске. Но дети его не просто любили, но и обожали, их общение с учителем напоминало сюжет всем известной картины «Устный счет в сельской школе».

Зимой 44-го коллеги-учителя подходили к ленинградцам, поздравляли их с прорывом блокады. Завхоз, он же шофёр, учитель труда и истопник в столовой школы, крепко обнял Илью Ильича, сказал:
– С победой! С освобождением города от фашистов...
– Ленинград – не был взят немцами, – торопливой скороговоркой перебил его учитель, – это наши воины прорвали блокаду. А город не сдавался, выстоял почти девятьсот дней...
В гороно собрали эвакуированных ленинградцев, попросили закончить учебный год в школах, а потом уже решать дела с переездом. Честно говоря, никто из них, вырвавшихся из ада блокады, и не думал бросать детей в середине учебного года, но переписку с родными и близкими людьми наладили быстро. Ольга Владимировна узнала, что в Средней Азии скончался отец, и мама решила быть рядом с могилой мужа, осталась преподавать в местном институте. Из двух её братьев в живых остался один, старший. Две семьи решили продолжать жить в старой квартире отца, так было легче удерживать быт и пропитание четверых детей. А их школа попала под бомбёжку, из трёх строений – остался один корпус, где размещался спортзал и хранилище инвентаря.
Но она, ни с кем не советуясь, подумывала остаться работать здесь: ей нравился рабочий город, его жители, ученики, особенно старшеклассники, к которым она привыкла за эти тяжёлые годы. И ей нравился учитель рисования, длинноногий бывший художник облдрамтеатра, прибившийся, чтобы не умереть с голоду, к коллективу школы и тут же получивший от учеников прозвище – «Журавль». Военкомат ещё вначале войны оставил его в покое: у того было что-то с лёгкими, он не распространялся о своих болячках, старался незаметно покашливать и покуривать, одновременно. Жил он в мастерской, доставшейся ему от отца, который начинал здесь своё творчество и стал народным художником, написавшим портреты многих известных людей довоенной эпохи. Иногда Ольга ходила к Журавлю в гости, как-то засиделись допоздна, он пытался её рисовать, но нервничал, у него явно не получался портрет. Утром Тамара отчитала вернувшуюся со свидания подругу, просила не увлекаться сильно, можно и школу проспать, сказала она назидательно, как настоящий учитель. Ольга хотела ответить, что той повезло с Ильёй Ильичом, оказавшимся под боком, но промолчала, зная, что они уже летом собираются в родные пенаты, где и оформят свои отношения в ЗАГСе.

Павла (если будет мальчик) назвала этим именем ещё до рождения мама, которая знала, что он – последний ребёнок в их семье, поскольку отец вернулся до окончания войны инвалидом. Да и она, сорокалетняя, трудясь на мясокомбинате, уже надорвалась, перевозя на тележках туши забитых животных, которых гнали своим ходом из прифронтовых территорий, везли поездами со всех концов союза: «Всё для фронта! Всё для Победы!» Родился сын легко, прямо в кузове полуторки, переделанной под санитарную машину, не успев доехать до больницы с отделением для рожениц. «Вот и Паша, в память о деде, на свет появился, – сказала мама негромко, а про себя подумала: – Пусть будет такой же здоровый, богатый и толковый, как дед Павел Иваныч Медведев...» Тот на поставках зерна и мяса стал уважаемым человеком не только уезда, но и губернии, был принят генерал-губернатором по случаю вручения ему ордена и присвоения почётного звания купца II-ой гильдии. Но об этом знала только мама Павлуши, она никому в семье не рассказывала о дедушке, о том, как он жил, почему по собственной воле уехал в Магаданский край и никому из родственников не прислал ни одного письма. Будто растворился в золотых приисках Арктики.
Жили после войны трудно, муж, как он сам выражался, коптил небо, работать не мог, его денег по инвалидности хватало на неделю. А в семье – трое детей, двоим надо кончать десятый и седьмой классы. Но тут, считай, повезло, в один из послевоенных годов вдруг объявили приём в военное училище по рекомендации ОСОАВИАХИМа до получения аттестата зрелости, а в школу фабрично-заводского обучения (ФЗО) разрешили поступать с любым образованием, лишь бы возраст позволял. Так старшие брат и сестра Павла определились в этой жизни. А того к учёбе подготовило государство: вместе с мамой его пригласили на склад шефствующей над школой фабрики и одели с ног до головы, даже портфель из толстой брезентовой ткани вручили. Но он не понравился мальчишке, уж очень походил на девчоночный. К этому времени старший брат приехал из военного училища в отпуск и подарил ему полевую сумку командира. С ней он и пошёл в школу.
С утра светило солнышко, первоклассники стояли отдельной шеренгой под могучими тополями, шелестевшими листьями на лёгком ветерке. Но их было немного, всё-таки год окончания войны не был богатым на родившихся детей. Однако два класса виновников торжества всё же набралось, все были в праздничных одеждах, девочки в белых фартуках, мальчики в отутюженных брюках и, как правило, в ковбойках. Павла поставили рядом с маленькой девочкой, у неё была коса с белым бантом, а лицом она походила на мышку. Он и сам был не Илья Муромец, но ему всегда хотелось защищать слабых людей. Поэтому он сказал себе: «Эту девочку надо защищать. Я буду за неё заступаться...» И, надо было случиться, именно в это время Юрка Равкин, сосед со второго этажа их дома, наступил ему на ботинок, Пашка запнулся и, если бы не девочка, подхватившая его под руку, он точно бы растянулся на утрамбованной дорожке, ведущей к школе. «Выходит, она первая спасла меня... Буду дружить с ней вечно», – решил он и сильно сжал её маленькую ладонь.

Перед ступеньками, ведущими к дверям школы, кучковалось с десяток учителей и гостей праздника, их Павел не знал, конечно, но он почему-то обратил внимание на высокую, очень красивую женщину, стоявшую рядом с директором. Его он знал хорошо, познакомились, когда вместе с комиссией тот приходил к ним в посёлок, чтобы обследовать условия проживания жильцов в шлакозасыпных домах. Все называли его Николаем Михайловичем или «товарищ директор». А он вдруг наклонился к Пашке, стоявшему в толпе зевак, спросил:
– Скажи, малыш, как тебе здесь живётся, крысы не замучили? – Все засмеялись, а он смотрел на мальчишку грустными глазами и ждал ответа.
– Крыс – много. Но у нас есть кошки и ловушки. Керосином крыс обливаем и поджигаем. Остальные от вони-дыма разбегаются. Надолго, такая-растакая мать, уходят...
Вот тут директор расхохотался, долго не мог остановиться, наконец, сказал:
– Давай знакомиться. Как тебя зовут-то?
– Пашка... Беляков, значит. Вот здесь и живу. На первом этаже.
– А я – Николай Михайлович, директор школы. До осени, братишка. Буду с нетерпением ждать тебя... – Посмотрел на членов представительной комиссии, добавил: – Надо было сразу после войны ломать эти хоромы. Да о людях и детях вспоминаем, как всегда, в последнюю очередь.
Учился Павел хорошо, гуманитарные предметы тянул на твёрдую четвёрку, с математикой бывали проблемы. Но всё зависело от него самого: потрудится дома – на пять ответит, особенно у доски. Весь класс слушал в тишине, когда мальчишка начинал читать стихи. Позже учитель русского языка стала давать ему для чтения кусочки из прозы, но просила читать не по книге, а наизусть, тогда и текст лучше воспринимается, говорила она. А дебютировал Пашка на сцене школьного актового зала с рассказом Чехова «Злоумышленник». На юбилее писателя ведущая Ольга Владимировна (её имя хорошо запомнил Павел, стоявший за кулисами и ожидавший своего выхода) говорила о русском гении, которому была отведена в истории России такая маленькая жизнь, чуть больше сорока лет. «Надо прочитать Чехова, – подумал он, – я, конечно, помню много рассказов... Но про его жизнь – ничего не знаю». И тут вдруг слышит:
– Рассказ «Злоумышленник» Антон Павлович написал совсем молодым человеком, но какой глубокий смысл заложен в произведении: часто мы просто не задумываемся о возможных последствиях, когда совершаем неправильные поступки... Читает рассказ ученик восьмого «Б» класса... – и называет фамилию Павла.
Зал плохо среагировал на его выступление, зрителям не понравилась манера читать этот рассказ не как юмореску, а как притчу, предупреждающую о том, что надо думать, прежде чем совершать какие-то поступки. И сам чтец был убеждён, что зрителями воспринимается только смешная часть рассказа, тогда ребята просто умирают от хохота. Но вот послушал он по радио «Злоумышленника» в исполнении великого артиста МХАТ, решил попробовать повторить его манеру чтения и, в итоге, получил жидкие аплодисменты. Грустный, он вышел в коридор, увидел, что за ним идёт директор. Тот протянул Павлу руку, сказал:
– Хорошо понял Чехова. Это – не клоунада, скорее даже, трагическая история. А зал ждал хохму, поэтому и аплодировали вяло... Тебе надо участвовать в конкурсе чтецов, я позвоню в жюри. Не расстраивайся, и удачи, Пашка Беляков. Помнишь, как матерился при работе комиссии в вашем посёлке? И уже – восьмиклассник. А я – уже пенсионер...
Потом Ольга Владимировна нашла Павла у лестницы, буквально завела в свой кабинет, села за стол у окна, пригласила его присесть напротив. Говорила долго, разбирая отдельные куски из рассказа, потом вдруг сказала:
– А можешь ещё что-нибудь почитать?
– Чехова? – спросил Павел как-то с испугом.
– Из стихов что-нибудь знаешь?
– Да, – и, помолчав, полуприкрыл глаза, начал читать Есенина, которого не проходили в школе. Голос его завораживал, буквально обволакивал слушателя, тоже хотелось закрыть глаза и плыть с ним куда угодно, хоть на край света.
– Удивительный тембр голоса, – сказала учительница, прервав, наконец, молчание, – кто-нибудь говорил тебе об этом? Думаю, надо показать тебя в театре дворца пионеров, там сильные актёры работают с ребятами...

Соседи Ольги Владимировны, семья кадровика с военного завода, получили квартиру в новом доме, и директор школы пробил ей, ставшей завучем по старшим классам, в горисполкоме эти две смежные комнаты. А её жильё, с входом через кухню, получила молодая учительница английского языка с мужем, они поженились года два назад и снимали комнату в частном доме. Новоселья завуч не устраивала, после тихого отъезда ленинградцев Тамары и Ильи домой, у неё не осталось друзей, она месяцами ни с кем не встречалась, было столько работы, тетрадей, подготовки к урокам, что вечерами хватало сил только на книги. Правда, к ней нечасто и довольно спонтанно заходил в гости учитель рисования – Дмитрий Павлович, тот самый, которого дети за длинные ноги прозвали Журавль. Он с каждым годом всё сильнее покашливал, но всё также нещадно курил и начал выпивать. Дело дошло до разговора с директором школы, который якобы сказал: «Я вас держу в память о вашем отце, великом художнике – нашем земляке. Молчу и держу, хотя кругом – дети, а у вас туберкулёз, к счастью, незаразный. Но я уволю вас в пять секунд, если ещё раз выпьете во время уроков... А я буду об этом знать. Не сомневайтесь!» И он сделал это: в середине самой тяжёлой третьей учебной четверти школа осталась без учителя рисования. Трудовую книжку тому привезли прямо домой, чтобы лишний раз не видеть его в школе.
В одно из воскресений Ольга Владимировна поехала в тихий уголок санаторного местечка, где на быстрой и чистой реке стояли два больничных корпуса и несколько подсобных строений, включая морг, областной туберкулёзной больницы. От старинного товарища Дмитрия Павловича по художественному училищу она узнала, что тот находится здесь и практически безнадёжен. По словам коллеги, выходило, что он сам хотел смерти, оставшись один, без родственников и друзей. Соседка Ольги Владимировны по кабинету, тоже завуч школы, сказала, что такие заведения, как правило, бывают закрытого типа и что туберкулёз – опасная и заразная болезнь. Тем не менее, она решила навестить бывшего учителя рисования.
Спроси её сейчас: почему они не поженились, она не смогла бы ответить или сказала бы: «Он не сделал мне предложения...» Может, потому что она дорожила своей независимостью, желанием построить педагогическую карьеру, полностью отдать себя детям, Дмитрий так и не решился предложить ей руку и сердце. А может, потому, что знал, конечно, о туберкулёзе, да в такой стадии, что его не взяли на фронт. Хотя он как-то говорил: военком предупредил, что при необходимости его призовут санитаром в медицинский поезд или в госпиталь. А в итоге – не очень понятно всё получилось. Ведь и Ольге, молодой красивой женщине, ничто человеческое не было чуждо, она хотела любви, близких отношений, вполне могла, наверное, родить нескольких здоровых детей, воспитать их не хуже, чем растили своих чад вечно занятые наукой академик и его красавица супруга. Они сумели вырастить троих, вполне приличных людей, один из которых погиб на войне.

Художник был плох, выглядел совсем неважно, когда его привезли в коляске в специально оборудованный бокс для свиданий с больными. Но улыбался, было видно, как он рад видеть Ольгу.
– Ты не представляешь, как я рад... – сказал он, наклонив голову к решётке, наполовину закрытой стеклом. – Вот живу теперь, как в зверинце... Ты меня хорошо слышишь?
Она кивнула, вынув платок из кармана, приложила его к глазам. Он опять заулыбался, видимо, продолжая шутить, сказал:
– Надеюсь, ты пришла не за эмоциями? Мне было бы слишком больно осознавать это... – Он дышал тяжело, правой рукой прикладывал к губам продолговатую марлевую подушечку. Заговорил тише, со свистом втягивая губами воздух:
– Знал, что не смогу быть с тобой, а полюбил... Всем сердцем. Ну что сейчас говорить об этом... Но я всё равно сегодня-завтра позвал бы тебя... Думал о наследии отца, большая часть которого ушла государству... – Снова помолчав, продолжил: – И это правильно, картинам лауреата госпремий не дело висеть в частных домах и квартирах, их должен видеть народ... – Вдруг голова Дмитрия буквально откинулась на спинку коляски, руки, сжав подушечку, упали на бёдра.
Ольга плакала, стараясь не выдать себя голосом. В дверь бокса заглянула медсестра, строго посмотрела на плачущую женщину, даже погрозила пальцем. «Видимо, моя реакция может плохо сказаться на его самочувствии», – подумала она, вытерла глаза, постаралась восстановить дыхание. Дмитрий очнулся, повернул голову к Ольге, снова заговорил:
– Я оформил завещание, несколько своих картин и дом в деревне записал на твоё имя... К сожалению, я единственный, но внебрачный сын, правда, признанный отцом, давно, с самого детства. Но картины и московская квартира не принадлежат мне, всё отойдёт для музея... Как жаль, что мы не поженились, я бы спокойно ушёл, зная, что всё передал в твои надёжные руки. Ах, глупая молодость... И вот уже смерть стучится. А мне всего-то чуть за пятьдесят... Ладно, Оля, не помни плохое. Помни, что я тебя любил. Это главное для меня. Хоть в этом есть смысл моей никчемной, бестолковой жизни...
Она опоздала на вечерний автобус, главврач больницы, уехав в город, забыл поставить печать на документы, подготовленные Дмитрием, и его возвращения прождали почти до ужина. Он даже не извинился: дела больницы – превыше всего, говорило его строгое, озабоченное лицо. До города медработники предложили Ольге Владимировне доехать пригородным поездом утром или на такси. Она попросила помочь с машиной, дежурная медсестра кому-то позвонила, и вскоре у дверей приёмного отделения появился частный «Москвич». Дорога была недальняя, хорошо очищенная грейдером и затрамбованная катком. Весь путь до дома перед глазами женщины стояла картина: санитар увозит коляску, а Дмитрий даже не пытается что-то сказать на прощание. Будто он уже смирился с фактом смерти, будто знал, когда та придёт за ним. Зачем слова, эта суета, говорили его глаза...

К моменту зачисления в девятый класс школы (уже одиннадцатилетки) Павел предложил маме несколько вариантов своего будущего: идти на завод учеником токаря-слесаря-ремонтника, одновременно учиться в ШРМ (школа рабочей молодёжи). Второе: многие одноклассники поступили в техникумы и училища (на хорошем счету было медицинское, например, где готовили зубных техников, рентгенологов и акушеров) и так далее. Но мама была категорически против ухода из школы, вариант другой учёбы, тем более, работы на заводе, не хотела даже обсуждать. А пока они думали да гадали, все места в новых классах 11-летки были заполнены, пришлось идти в текстильщики, благо, таких парней набралось с десяток человек, которым «железно» обещали сделать из них классных ремонтников (кстати, у тех были самые высокие заработки в городе).
Ребята два дня в неделю работали на комбинате, четыре – учились, как все школьники, в девятом классе. В ткацком цехе им выделили просторную комнату, переоборудовав её в учебных класс, руководить группой из более двадцати человек (в основном, девчата и семеро парней) стала замглавного инженера, красивая женщина лет пятидесяти. И как жалко было на неё смотреть: та совсем не умела работать со старшеклассниками, бледнела, краснела, заикалась, не знала, как обращаться с хулиганистыми обалдуями из школы, расположенной на окраине рабочего посёлка. Но как-то после обеденного перерыва ребята собрались в учебке одни для честного разговора. Не митинговали, сразу решили: куратору надо помогать, к другим преподавателям спецдисциплин, инженерам и мастерам, относиться уважительно, чтобы не создавать напряжения в учёбе. И дело пошло: взрослые успокоились, а ребята поняли, что профессия на улице не валяется, тем более, они сами пришли в эту группу. Правда, над парнями хохотали текстильщицы: какие красавцы появились в цехах, но тех по-быстрому разбирали в свои бригады ремонтники, где старались под завязку загрузить работой. А её всегда было, хоть отбавляй.
Павел по чьей-то указке попал в поле зрения актёра драмтеатра, работавшего с самодеятельными артистами. Тот ставил спектакль из современной жизни, заняты были два состава, человек около тридцати. Хорошо играли рабочие и ИТРовцы (инженерно-технические работники), оказывается, они готовились к поездке на смотр в столицу, не жалели свободного от работы времени. Естественно, в спектакль Павел не попал, для него не было подходящей по возрасту роли. Но параллельно к недельному выезду в подшефные колхозы готовилась агитбригада, и там не было чтеца патриотических стихов. Прослушав Павла два раза, актёр сказал:
– Ты не против выучить поэму Маяковского – «Разговор с товарищем Лениным»? Будешь с неё начинать концерт нашей агитбригады. У тебя должно получиться, только поработаем с голосом, там нужен будет патриотизм...

Павел быстро выучил поэму, хотя она не понравилась ему, наверное, что-то было непонятное в ней: «ходят, гордо выпятив груди, в ручках сплошь и в значках нагрудных…» «Кто это, о ком речь? – Раздумывая над строчками, он решил поговорить с Ольгой Владимировной, сначала – вообще о жизни, потом об агитбригаде и чтении таких стихов. Она сказала, что Маяковский – разный, он – трибун, оратор, но он и лирик, и прочитала Павлу стихи, совсем не похожие на поэму про Ленина.
– Но решать – тебе, – закончила она разговор. – Если ты будешь читать именно такого поэта, то тебе, скорее всего, ещё не раз придётся читать такие или похожие на эти стихи, по случаю госпраздников и прочее...
Так и случилось: после агитбригады, где Павел выступал с чтением Маяковского, его позвали на открытие комсомольской, а чуть позже – и партийной конференции, там он приветствовал делегатов от имени подшефной школы и читал отрывки из поэмы. Зрители принимали чтеца хорошо, а под новый год его пригласила в профком зампредседателя и вручила конверт со ста рублями, попросив расписаться в листочке с названием «Ведомость». «Это тебе за вклад в воспитание молодёжи. Потрудился ты хорошо, порадуй свою маму...» – сказала профсоюзница. Позже Павел узнал: у инженера комбината в то время оклад был – сто десять рублей.
Мама не верила глазам, когда Павел отдал ей конверт с деньгами, допытывалась: как такая сумма очутились у него в руках. Он успокоил, сказав, что поездка по колхозам и выступления на конференциях – это тоже работа, которую оценили премией. Но она так и не поняла, как это сын умудрился заработать больше матери, хотя стала планировать, что нужно подкупить из одежды и ещё что-то вкусненькое на праздничный стол. Большую фотографию сына, снятую на сцене, которую тому подарили в комсомоле, она вставила в рамку и повесила над комодом, недалеко от Владимирской иконы Божьей Матери.

– Скоро будет печальная дата, Паша, день смерти Толстого... В гороно нас попросили помочь Дворцу культуры организовать выставку о жизни и творчестве писателя, этим занимаются сейчас кабинет литературы и фотокружок школы. А накануне и в день кончины Льва Николаевича я буду рассказывать зрителям кинофильма «Воскресение» о его жизни. Но это будет скучно, наверное. Вот, послушай, что решила предложить тебе... – И она рассказала, как было бы здорово, если бы он после её выступления прочитал отрывок из произведения Толстого. Она почему-то была уверена, что сражение под местечком Аустерлицы, описанное им в романе «Война и мир», точно понравится зрителям.
– Сначала ты сам прочитай о сражении, библиотекарь уже подобрала книгу. О содержании поговорим позже, когда постараешься понять суть того, что хотел сказать автор.
Отмеченный библиотекарем отрывок состоял из двух частей. В первом – князь Андрей Болконский поднимает в атаку солдат батальона, перехватывает знамя у погибшего знаменосца и бежит на врага. Не сразу осознав, что ранен, довольно обыденно размышляет: «...Что это? я падаю! у меня ноги подкашиваются, – подумал он и упал на спину... – Как тихо, спокойно и торжественно, совсем не так, как я бежал, – подумал князь Андрей, – не так, как мы бежали, кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами тащили друг у друга банник француз и артиллерист, – совсем не так ползут облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!...» (Сокращённый вариант.)
Второй отрывок связан с Наполеоном, который, объезжая поле битвы, увидел лежащего на земле князя Андрея с древком от знамени в руках. Наполеон долгое время был кумиром Болконского. «Voil; une belle mort**, – сказал Наполеон, глядя на Болконского. Князь Андрей понял, что это было сказано о нем и что говорит это Наполеон. Он слышал, как называли sire – того, кто сказал эти слова. Но он слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое, высокое и вечное небо...» (**Вот прекрасная смерть.) (Сокращённый вариант.)
Ольга Владимировна решила объединить эти два отрывка для выступления Павла, но почему-то думала, что парень вряд ли поймёт мысли великого писателя, заложенные в главе об Аустерлице. Она сказала:
– Трудный текст, философский. Будем учить его по абзацам, с остановками...
– Он разлюбил Наполеона, – вдруг сказал Павел. – Всё это – беготня и суетня. Ничего нет навсегда, кроме природы. Вот, думаю, что главное здесь. Может, я ошибаюсь...
– Дорогой ты мой, – сказала совсем тихо учительница, – я уверена: писатель обнял бы тебя...

Был конец ноября, на улице – сыро, всё пропитано влагой, из туч иногда моросит игольчатый дождь. Ольга Владимировна увидела на Павле, вошедшем в её кабинет, тёмно-синюю ковбойку, чёрные брюки и такого же цвета ботинки. «Что же он без зонта? – подумала она. – Надо у соседки (второго завуча) попросить зонтик, у неё, запасливой, всегда можно выручиться необходимой вещью...»
– Как самочувствие, Паша? – спросила она как можно участливее. – Вымок без зонта? Ладно, сейчас у Анны Иванны попросим запасной зонтик...
– А я на голове завязал капюшон из болоньи, да и пальто тёплое, почти не промокает, – парень улыбался, на лице не видно следов тревоги или волнения.
– Нам три остановки до Дворца, недалеко, разок пройдёмся по тексту...
– Ольга Владимировна, текст уже в зубах застрял. – сказал Павел. – Я его не перепутаю. Вот про небо – надо ещё попробовать интонации...
– Да, ты прав. Мне самой надо текст мысленно повторить. Чудесным фильмом открываем дни памяти. Ты уже посмотрел «Воскресение»? Но он такой тяжёлый, как зал воспримет?
– Надо было всей школой сходить, сидим, как куркули на мешках, кто видел, кто нет...
– Фильм, конечно, надо посмотреть, – сказала Ольга Владимировна, – хорошую мысль подал, всей школой, спасибо.
В фойе Дворца культуры на нескольких фотостендах развернули выставку о великом русском писателе. Зал вместительный, сцена – хоть оперу с декорациями показывай. Но сегодня всё скромнее, печальный юбилей – дата смерти. Открыт тяжёлый занавес, белизной сверкает огромный экран, на его фоне – портрет писателя. У рампы – небольшой столик, три стула, ведущая, сотрудник Дворца, предоставляет слово завучу подшефной школы Ольге Владимировне Соколовой. Та – в вечернем платье, на плечи наброшена горжетка из короткого меха, волосы уложены высокой причёской. «Красивая, – думает Павел, разглядывая в свете прожекторов свою учительницу, – и чё это она не замужем, без детей живёт? И голос у неё, как у артистки... А может, она и есть артистка? Случайно попала в школу...»
Учительница говорила доверительным голосом, ясно и понятно рассказывая о Толстом, но акцент всё же сделала на последних месяцах его жизни. Он хотел провести их вдали от суеты, чтобы ему никто не надоедал. Для этого он тайно покинул Ясную Поляну и отправился только ему известным маршрутом. Но в дороге простудился и вынужден был сойти на станции Астапово (ныне Лев Толстой), где и скончался от двустороннего воспаления лёгких. После смерти литератора его тело отправили поездом в Ясную Поляну. На похоронах присутствовали дети Толстого и крестьяне близлежащих к его имению сёл.

Зал был полон, но зрители не аплодировали учителю, молчали, будто сражённые известием о такой будничной смерти великого писателя. А Ольга Владимировна, не теряя ни минуты, сказала:
– Отрывок из романа Толстого «Война и мир» прочитает ученик нашей школы Павел Беляков.
Он встал из-за стола, прошёл к микрофону, постоял минуту и, проведя двумя руками по густым русым волосам, заговорил обычным голосом, как это делают рассказчики в кругу близких людей:
«...Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и упало, задержавшись на ружьях соседних солдат. Солдаты без команды стали стрелять. – О-оох! – с выражением отчаяния промычал Кутузов и оглянулся. – Болконский, – прошептал он дрожащим от сознания своего старческого бессилия голосом. – Болконский, – прошептал он, указывая на расстроенный батальон и на неприятеля, – что ж это? Но прежде чем он договорил это слово, князь Андрей, чувствуя слезы стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к знамени. – Ребята, вперед! – крикнул он детски пронзительно...»
Павел говорил и говорил в зал, то повышая, то понижая голос, переходя на фальцет и старческий полушёпот, а то долго молчал, будто давая зрителям возможность обдумать и переварить полученную информацию. Уже закончились строки о Наполеоне, который представился тяжело раненому князю Болконскому, лежавшему на поле боя, надоедливой мухой, ничего не значащей для него. И тут неожиданно для себя он снова вернулся к строчкам, которые поразили его с самого начала работы с текстом:
«...Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..»
Зал долго молчал, Павел тоже держал паузу, не уходил от микрофона. Наконец, он сделал шаг назад и низко поклонился зрителям. Сотни людей хлопали в ладоши, долго, а для чтецов несколько минут аплодисментов – всегда неожиданный и приятный сюрприз. Только после этого он ещё раз поклонился и пошёл к столику у рампы. «Ты у нас в театре занимаешься? – спросила шёпотом сотрудница Дворца. – А я и не знала...»

В паре с завучем у них было ещё одно, последнее, выступление в воскресенье. В выходной во Дворце культуры собралось столько народу, что яблоку негде было упасть, и Ольга Владимировна волновалась сильнее обычного. Как только Павел увидел в фойе директора школы, понял причину волнения: тот прошёлся возле всех фотостендов, сказал, пожимая руку завучу:
– Надо бы и книги Льва Николаевича выставить, у ДК есть и шкафы, и витрины...
В ложе у сцены собралось человек пять, там был и директора школы. Не понимая от чего, Пашка заволновался сильнее, чем на открытии печального юбилея писателя, выступая, он несколько раз спотыкался, не договаривал фразы. Что-то с самого начала пошло у них с Ольгой Владимировной сегодня не так, больно уж испугалась она директора. Хотя тот, выйдя из ложи перед показом фильма, похвалил их, пожал руки, учителю сказал, что старшеклассников надо почаще привлекать к таким мероприятиям, а за предложение всем вместе сходить на просмотр фильма, поблагодарил. За умную и своевременную идею, подчеркнул он. Обратился к Павлу:
– Паша, а у тебя есть выходной костюм? Извини, глупость спросил, извини... Говорил я с директором Дворца, тот сказал, что тебе пошьют костюм, да ещё и с бабочкой будешь выступать на концертах. Хорошо у тебя получается, людям нравится. А народ – не обманешь...
Вот и всё, можно было одеваться, идти по домам, хотя, честно говоря, ни Павлу, ни Ольге Владимировне не хотелось уходить из тёплого и уютного Дворца. В зале шёл показ нового фильма, который хорошо, переживательно воспринимался народом. После него обещали танцы под оркестр, работал буфет с «Дюшесом», мороженым, пирожками и булочками.
– Зайдём в буфет? – спросила Ольга Владимировна голосом, не терпящим возражений. – Что-то пить захотелось, столько волнений пережили... И я сегодня угощаю, Паша. Ты, оказывается, такой молодец, и как хорошо тебя принимает зал... Пойдём за столик, посидим, поговорим, а потом ты проводишь меня до остановки трамвая. Возьми, – она протянула деньги. Он смутился, но машинально взял купюру и теперь стоял, не зная, что ему делать. – Иди в буфет, джентльмен, будешь угощать даму. Попроси воду, нехолодную, и за тобой шоколадка и несладкая булочка...
Буфетчица сама выдала Павлу поднос, поставила туда две бутылки воды, довольно красиво разложила на нём две плитки шоколада «Спартак» и четыре румяных булочки, посыпанные ванилью. Откуда-то из-под прилавка достала пару больших яблок, но за салфетками и стаканами парню пришлось идти дополнительно, они уже не вмещались на подносе. Лицо Ольги Владимировны светилось счастьем, она сказал:
– Лопнем! Точно умрём от обжорства. Спасибо, Паша, какой ты молодец. Я так есть хочу...

Они просидели в буфете около часа, не замечая, как люди проходили рядом с их столиком, с интересом поглядывая на учителя и ученика, счастливых и весёлых, ну, просто влюблённых друг в друга. Нет, это точно были не мама и сын, хотя, по возрасту, наверное, их так и надо было называть. По тому, как они смотрели друг на друга, улыбались, как женщина ласково гладила плечо парня, как он несколько раз, как бы невзначай, прикасался к её ладони, можно было понять: им безумно приятно находиться рядом. Наконец, Ольга Владимировна, с явной грустью, сказала:
– Ну вот, и это маленькое счастье заканчивается... Паша, спасибо тебе. Мне давно не было так хорошо, весело и счастливо. Ты проводишь меня до остановки? Пора добираться до своей одинокой берлоги...
Они одновременно встали из-за стола, учительница положила в ридикюль плитку шоколада и яблоко, давая понять глазами, что сумочка сейчас лопнет. А всё остальное, что было на подносе, сам того не заметив, подъел Павел. Вот только плитку с красивой надписью «Спартак» на стальном фоне обёртки он не трогал: шоколада никогда не ел, побоялся к нему прикоснуться.
Вышли из Дворца, на улице – темень, ни фонарей, ни домов с освещёнными окнами. Благо, до остановки трамвая – меньше ста метров, правда, надо пройти мимо пивнушки, где публика, особенно в воскресенье, подбиралась не самая лучшая в микрорайоне.
– Пойдём ближе к домам, Паша, – сказала учительница, – я знаю этот микрорайон, не боюсь, но неприятно себя ощущаешь здесь...
Она буквально подцепила парня под левую руку, передав ему довольно увесистый зонтик – в правую. У аптеки, на углу большого кирпичного дома, горела яркая лампа, там стояли трое-четверо мужчин, курили, матерились, но делали это как-то по-тихому, не оскорбляя своим поведением редких прохожих. Ольга Владимировна ускорила шаг, потащила Павла за собой.
– Ой, гляньти-ка, хтой-то к нам пожаловал... – один из парней, явно играя под актёра Алейникова, попытался остановить учителя и ученика. – Чёй-то вы к нам пожаловали? Да в выходной... Да с салагой... Вон у нас сколько холостых да неженатых.
– Росщупкин, я вас помню, хоть вы и сбежали из школы. Где трудитесь? Как семья поживает? – Ольга Владимировна чуть притормозила шаг, однако не давала парню возможности схватить Павла за рукав пальто.
– ПонЯл, – сказал Росщупкин, – а мне чёй-то ваш кавалер не ндравится...
– Щупа, отвали от училки... – не зло, но с предупреждением, сказал рослый парень из той же компании. – Не обращайте внимания, ко всем пристаёт, пока в морду не получит...
– Спасибо, вам, – сказала учительница, и они вместе с Павлом забежали за угол дома, где была остановка трамвая.
Ольга Владимировна больше не излучала тёплых волн, которые совсем недавно чувствовал Павел, улыбка исчезла с её лица, оно выражало усталость. Она традиционно, за руку, простилась с парнем, села в трамвай, стала думать: «Вот район, боже мой, где я работаю? Бандиты, алкаши, пьющие с начальных классов, мат-перемат... Нет, надо на новогодние каникулы ехать домой, в родной Ленинград. Нужна подпитка, иначе аккумуляторы сядут... А Павел? Рыцарь печального образа, бросился на защиту дамы... Нет, не выдержит он этой борьбы за жизнь под солнцем. Вряд ли поедет учиться в Москву, мама старенькая, как её оставишь. Есть театральные училища в Ярославле, ещё где-то поблизости от нас. И что? Подмостки провинциала, Счастливцев-Несчастливцев...»
Какая-то женщина попросила передать мелочь на билет кондуктору, та сидела сбоку у входной двери, дремала, до неё – никого, кто бы мог отдать деньги за проезд. «Вот так всегда, остаюсь крайней, – сказала сама себе учительница, встала, получила билет у кондуктора и демонстративно подошла с квиточком к довольно ещё молодой женщине. Та приняла билет, даже спасибо не сказала. Учительница снова села на старое место. – Господи, какая я дура, вечно попадаю в истории... И явно лишку себе позволила сегодня, как буду смотреть мальчишке в глаза? А ведь он мог быть моим сыном. Такие способности, и какая дремучесть...» – Она невольно улыбнулась, вспоминая словечки, которые услышала от него за час разговора в буфете.

Учительница позвонила Павлу по домашнему телефону, номер которого ей передали ребята – первые выпускники одиннадцатилетки. Было воскресение, по московским меркам, наверное, ещё рановато, но она боялась, что не застанет его дома, а вечером уходил поезд в её город. Кстати, и в его город тоже, который он оставил, кажется, уже сто лет назад. Ему ничего не надо было напоминать, говорил с ней по телефону, будто они только вчера расстались. А ведь прошло двадцать лет... Свой адрес не стал называть, спросил лишь, где она и когда её может забрать машина. Она сказала, что остановилась у подруги, которая, выйдя на пенсию, не в пример ей, переехала к родителям в столицу.
Машина «Волга» стояла у подъезда, Ольга Владимировна спросила шофёра:
– Вам не сказали: мне чемодан забрать с собой?
– Я не в курсе, – сказал водитель, – но знаю: проблем с машинами не бывает, отвезём-привезём, куда угодно...
Квартира не очень большая, хотя и трёхкомнатная, почти пустая, без мебели. Видимо, недавно получил, размышляла Ольга Владимировна, проходя по комнатам, переехал и решил обзавестись новой мебелью. В первой комнате стояло старинное пианино со стульчиком, на котором расположился белоголовый мальчик в очках, сын, видимо, первоклашка. В соседней – меньше размером – чешская стенка, забитая книгами, стол и два спартанских, жёстких кресла. Здесь он работал, его жена накрыла письменный стол для кофе и угощений. Поставил оба кресла у окна, друг против друга, они расселись, заговорил:
– Вижу по глазам: вы обо мне всё знаете... Тогда скажите, как ваше здоровье, когда собираетесь на пенсию и в связи с этим, где будете жить, в Н-ске или в Ленинграде? К чему спрашиваю? Стали потихоньку выходить в свет мои очерки, статьи, рассказы... Если будет ваш адрес, смогу пересылать кое-что, на мой взгляд, интересное. А вы скажете, стоит ли этим заниматься. Помните печальный юбилей Льва Николаевича Толстого? – Он достал с полки толстенную книгу. – Здесь напечатан мой большой очерк о писателе, называется «Среди чистого снега и неба...» Это строчки из его дневника. Отзывы – хорошие, люди читают и благодарят за память о Толстом, за рассказ о его жизни и как человека- труженика, и как великого писателя. Помните, я читал большой отрывок из «Войны и мира», до сих пор вижу реакцию зала, словно это было вчера: «Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его, наконец. Да! Всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И, слава Богу...»
Павел замолчал, а Ольга Владимировна почувствовала волнение от воспоминаний, но не было той забытой дрожи, пробегающей по телу, тепла и того памятного тембра голоса, который обволакивал и уносил человека в мир покоя. «Может, тогда ему помогал сам Толстой? – задала она себе крамольный вопрос и невольно улыбнулась. – А ведь было, точно было соединение мальчика со словами писателя, через него тот общался с поколением будущего, к которому всегда спешил и к которому обращался, – учительница снова улыбнулась, наклонила голову, глаз её не было видно. – Я ничего не скажу Павлу... Он мог стать большим актёром, и люди слушали бы его голос. Но стал писателем. Он сможет и здесь достичь высот. Но Толстой уже не с ним. И он это знает и понимает почему...»
– Ничего нет, кроме этого бесконечного неба... – сказала учительница.
– Я тоже об этом думал сейчас, – вторил ей ученик, – а впервые осознал эти мысли так ясно и чётко, когда работал над другим очерком – о дружбе двух граждан России – Чехова и Толстого...
Он довольно долго молчал, сказал, наконец:
– Давно собирался съездить на родину, вы ускорили это решение, Ольга Владимировна. Не против того, чтобы я поехал с вами? Хотя я бывал дома. И не раз, могилы родственников... Вот и наговоримся дорогой. А у Дворца культуры, где мы с вами выступали, я хочу извиниться за то, что не смог защитить вас от хулиганов в тот вечер. Все годы ношу с собой этот позор...
Водитель передал Павлу чемодан учительницы и два билета в СВ-вагон скорого поезда, отправляющегося после обеда и прибывающего в их город поздним вечером...

Художник: Г. Васецкий.