«В этом снежном феврале…»

Оптимистическая элегия

Беру ли хрупкое весло,
пускаю деньги ли на ветер,
я говорю: мне повезло,
что я живу на этом свете!

А если в чем не повезло,
держу иное на примете.
Не всякое смертельно зло,
пока живешь на этом свете.

Ведь кто-то умер, кто-то ждет
и потому боится смерти.
Ему уже не повезет,
а я живу на этом свете.

Дружу со снегом и дождем,
не унываю – хоть убейте.
Ведь кто-то даже не рожден.
А я живу на этом свете!

 

Фотоальбом

Есть и у вас потрепанный альбом
на дне комода, среди старых шляп,
картонок, поясов, брошюр ненужных,
и есть в альбоме память прежних лет,
которой вы боитесь почему-то – 
неловко вам встречаться с нею, стыдно.

Но вот жена уехала к родным,
и непривычна тишина в квартире.
Вы бродите по комнатам, следите,
как осыпает листья за окном поникший тополь.
И не уютно вам, не по себе.
Холодный чай, аквариум, октябрь.

Все прочно в вашем мире, все на месте,
на месте, предначертанном судьбою,
и наперед подведены итоги
любви, карьере, поиск позади.
Но что – судьба, что – счастье?

Размышляя, 
вы достаете свой фотоальбом,
с кривой улыбкой гладите обложку,
а пыль на ней за пять минувших лет,
как будто бы за пять тысячелетий,
и выцвел глянец старых фотографий,
и надписи поблекли, и не вспомнить
фамилий, если надписи молчат.

Знакомое веселое лицо,
летящий шарф, открытая улыбка,
большая кепка. 
«Здравствуй, как тебя? 
Василий? Нет, постой, пожалуй Виктор.
«В. Д.» Данилов? Дмитриев? Донских?
Хороший был бетонщик, славный парень...»

Так думаете вы, как будто мертв 
приятель ваш, В. Д. А он ведь жив,
не сдал, не отступился. Для него
и для того, что с ним на фото 
с лопатой в правой, с портсигаром в левой
вы в прошлом, вы мертвы,
и неизвестно,
кто больше прав. 

О, время – это стрелочник надежный,
так разведет, что не собрать концов!
Но главное, что молодость уходит,
с каждым годом явственней пределы
стремлений,
с каждым годом величавей
осеннее пронзительное небо,
и с каждым годом холоднее кровь.
И хочется в прошедшее вернуться,
и другу позабытому вернуть
хотя бы малость, вздор – рукопожатье,
но только бы почувствовать на миг,
что впереди большое расстоянье
и ты способен все преодолеть.

Махнув рукой, кладете в саквояж
рубаху, галстук, мыло, папиросы,
и новый поезд, дребезжа на стыках,
увозит вас по старым адресам.

Счастливый путь! Желаю вам удачи!

 

Эмигрантская ночь

Какая на небе луна!
Бессонный фонарь-одиночка.
И все же, как прежде, темна,
глуха эмигрантская ночка.

Пронзая удушливый мрак,
с упрямой языческой силой
сияет луна, как маяк,
зажженный над родиной милой.

Неверное, это Сварог – 
насмешник, прослывший рисковым,
его ненароком зажег
над Питером или над Псковом.

Лунища – сквозная дыра,
тоннель, озаренный огнями. 
Теперь ей зиять до утра
в оконной замызганной раме.

И снова я, как на кресте,
распят на ее переплете.
Умчаться бы к дальней звезде,
исчезнуть, пылая, в полете!..

Уже до утра не заснуть.
Бегом – от тоски и печали.
Считаю сантимы – и в путь,
в ночной кабачок при вокзале.

До боли знакомый маршрут,
бреду, спотыкаясь во мраке.
Там пляшут цыгане и пьют,
свинея, ночные гуляки.

И сам я, толпу растолкав,
у стойки дымя папироской,
хватаю немытый стакан:
– Плесни-ка, приятель, moskovskoj!

Веселье. Паршивый кабак.
Цыганская, вроде, чечетка.
Прокисший заморский табак.
И, якобы, русская водка.

 

***

Ушел январь, поземкою пыля.
За чугуном кладбищенской ограды
в морозной мгле ложится на поля 
все новая страница снегопада.

Студен и чист
февральский снежный прах.
Он под луной зловеще серебрится.
Я, как всегда, испытываю страх
пред ликом незаполненной страницы.

Какие продиктует письмена
мне это ночь,
которой дьявол правит?
Чьи дорогие сердцу имена
рука, не дрогнув, на листке оставит?

Какая беспощадная зима!
Пурга и стужа бесновались люто.
Но я, однако, не сошел с ума
и до конца не умер почему-то.

И, может быть, не стоит в эту ночь
стучать в чужие запертые двери,
не достучавшись, гнать надежды прочь,
копить обиды и считать потери?

Но ночь диктует горькие слова.
Ночная вьюга стонет за стеною.
И будешь ты, любимая, права,
перечеркнув написанное мною.

 

Приснись мне

Приснись мне, пожалуйста, снова,
скажи мне хотя бы во сне
одно лишь хорошее слово – 
мне этого хватит вполне!

Приснись, ты должна мне присниться!
Я только затем и живу.
Пускай хоть во сне повторится
утраченное наяву.

Хочу я увидеть воочью,
что я потерял навсегда.
Приснись же мне нынешней ночью,
и больше не снись никогда.

 

Дождь в Вилково

И слова, и молчанье исполнены смысла великого
на последнем пристанище нашей любви кочевой.
Зажигая звезду над сухими каналами Вилково,
опускается ночь над горячей моей головой.

Добросовестный зной, изнуривший сады до бессонницы,
уползает в Дунай, награждая себя за труды.
И тотчас вслед за этим с неласковым ликом покойницы
возникает Луна на поверхности черной воды.

И Луна, расплываясь, дробится и рвется на полосы,
и ночная прохлада ликует ожившей листвой.
И летят мне в ладони твои пробужденные волосы
на последнем пристанище нашей любви кочевой...

Я поверить боюсь, что потом, когда все это кончится,
когда память умрет и приспустит свой шелковый флаг,
станем мы поумнее, и нам непременно захочется,
чтоб не так это было, что все это было не так!

Просто случай нас свел на нечаянной утренней пристани.
Где, когда это было? Простите, не все ли равно?
Мы бродили под солнцем, мы праздными были туристам
и, спасаясь от зноя, прохладное пили вино.

Пахло рыбой сушеной на рынке и улицах города,
обелиски молчали, недавние помня бои.
В незнакомом краю нам и радостно было, и молодо,
только радость и юность у каждого были свои.

А затем над Дунаем огни загорелись вечерние,
хлынул ласковый ливень на жесткие пряди твои.
Но ни мне, ни тебе он в ту ночь не принес облегчения,
ведь слова и молчанье у каждого были свои. 

 

Чужие города

Мой приют – чужие города.
Вот опять я в городе над Бугом,
в городе, который не был другом,
и не станет другом никогда.

Здесь когда-то на исходе лета
жил я и порою до темна
замирал, не зажигая света,
в кресле у открытого окна.

Слушал, как играет по соседству
старенький заезженный рояль.
Чувствовал, как проникает в сердце
легкая эстрадная печаль.

Выходил на ближний перекресток – 
тихий остров в море суеты.
Наблюдал как девочка-подросток
продает осенние цветы...

И опять я здесь. И вновь, ссутулясь
и припоминая жизнь свою,
узнаю беспечный облик улиц,
на пустынной площади стою.

Понимаю: гибельное дело
в прошлое глядеть через плечо.
Города чужие ни при чем,
если сердце помнить не умело!

Позади вокзалы и причалы,
не один нелегкий перевал.
Я бы все сумел начать сначала,
я еще нисколько не устал.

Не согнулся я от испытаний,
не оглох от боевой трубы.
Где он, исток моих скитаний,
кочевой запутанной судьбы?

Может быть, в мелодии неловкой,
что гнала из комнаты меня
за мечтами юности далекой
на исходе памятного дня?

Или здесь, на перекрестке этом,
посреди вечерней суеты,
где зачем-то на исходе лета
покупал я поздние цветы?

Получай же, сердце, по заслугам!
Нечего нам делать, вот беда,
в городе, который не был другом,
и не станет другом. Никогда.

 

Февраль

Печь остыла. За окном – 
ночь, пустынная дорога.
Посети мой скромный дом,
посиди со мной немного!

Неуютно на земле,
неуютно под землею
в этом снежном феврале,
этой вьюжною зимою.

Говорить или молчать,
плакать, пить ли беспробудно,
провожать или встречать – 
неуютно, неуютно...

Приходи! Затопим печь
и над чайником кипящим
заведем с тобою речь
о былом и настоящем.

Только вряд ли сможешь ты,
за друзей душой болея,
встать из вечной мерзлоты.
Скоро сам приду к тебе я. 

 

***

Над книгой женщина сидит,
но книгу вовсе не читает.
Сама с собою говорит – 
сама себя не понимает.
А за окошком на гранит
негромкий дождик моросит
и обо мне напоминает.

Ее душа причуд полна.
В глазах – беспечная луна.
Сама собой ослеплена,
она пощады не запросит.
А мне, признаться, все равно,
зачем глядит она в окно,
какие клятвы произносит.

Пускай, пускай в своем раю
она внезапно загрустила
и книгу умною свою
листом осенним заложила.
Я без волненья узнаю,
что душу грешную мою
она молитвою почтила.

Но что поделать – тихий страх
уже живет в ее ночах,
что в самых радостных речах
уже проскальзывает бегло.

Летит листва в осенний прах,
и вижу я: в ее очах
луна беспечная поблекла.

 

***

И снова в парке листопад,
и тихо, словно в мавзолее.
Молчат пустынные аллеи,
костры неяркие чадят.

Вчера здесь женщина была,
хотела что-нибудь припомнить.
Ее из коммунальных комнат
сплошная скука прогнала.

Касался дождь ее волос,
и губы бледные дрожали.
Но только осени до слез
ее глаза принадлежали.

И вот на утренней земле
ботинка хрупкий отпечаток
и пара маленьких перчаток,
забытых ею на скамье.

Спасибо ей, что, уходя,
она смогла себя оставить
скамейке, капельке дождя,
и осени, и мне на память.

 

***

Тоска по осени пришла,
когда дожди похолодели 
и плотный занавес аллеи
рябина первая прожгла.

В недостижимой глубине – 
в чужом распахнутом окне
видна при свете ночника
ребенка спящего рука.

Туман на утреннем стекле.
Мохнатый плед на барахолке.
Щепотка соли на столе
и томик Пушкина на полке.

А если осень бы пришла,
то плед мохнатый бы купили,
и томик Пушкина раскрыли,
и соль смахнули со стола.

 

Август 

Еще как будто крепок зной
и звезды звонкие огромны,
и ливни так же вероломны,
и ты по-прежнему со мной.

Не сыщешь видимых примет
того, что осень рядом где-то,
и верить хочется, что лето 
еще продлится много лет.

Но зло базарные торговки
швыряют гирьки на весы
и крыши Ближней Журавлевки
влажны от утренней росы.

Красу садов на стеблях плотных
хозяйки больше не щадят.
Все горше, горше в подворотнях
костры неяркие чадят.

Все жарче по ветру скользит
листва, сходящая со сцены,
и легкий холодок измены
ясней в зрачках твоих сквозит.

 

***

Ни звука о тебе – и птицы замолчали.
Ни вздоха о тебе – и вьюга улеглась.
Я презираю миг, когда тебя зачали,
я ненавижу день, когда ты родилась.

Я выжег травостой на нашем брачном ложе,
я истребил цветы и собственной рукой
искоренил дубы, каштаны уничтожил
и превратил в пустырь аллею над рекой.

И наконец, чтоб враз с тобою расквитаться,
я стал еретиком и, помня свой обет,
твое я имя сам вымарывал из святцев,
и в перечне святых тебя отныне нет.

Теперь хватает мне и глубины, и шири,
и можно дальше жить, о прошлом не скорбя.
Но – пусто на земле, но – бесприютно в мире,
в котором нет тебя.

 

Художник: Г. Козлов.