«У чуда синие глаза…»

Последний концерт Эдит Пиаф

Она стояла на сцене –
Невзрачная и больная,
Стояла на спичечных ножках,
Которые еле держали
Её невесомое тело.
«Вперёд, Пиаф!
Мы с тобой, наш любимый воробушек»,
Скандировал зал.

Ей очень хотелось быть сильной,
Ей очень хотелось быть прежней,
Чтобы каждому зрителю в зале
Досталась горсть её нежности.

Песня хлынула горлом,
Песня хлынула вместе с хрипом,
Песня хлынула вместе с жизнью;
Силы как-то внезапно иссякли.

Все её предали, все –
Голос куда-то исчез,
Запропастился куда-то,
Ах, как это было некстати!
Уж от него-то она
Не ожидала такой подлянки.
Руки нервно и мелко дрожали;
Её невесомое тело
Было слишком тяжёлою ношей
Для тонюсеньких ног.
Даже печень – и та предала,
Выставила на всеобщее обозрение
Желтушную бледность её лица.

Она стояла на сцене –
Маленькая и беззащитная.
Она вынесла к людям
Свой закат, свою боль, свою осень.

Она стояла на сцене
И пела о розовой жизни.
О пройденных днях сожалела,
Прощалась со сценой, но пела,
Что ни о чём не жалела;
Она всё забыла, забыла,
Всё потеряла, но пела,
Что ничего не забыла…

Монолог Антонио Сальери

Всё Моцарту. Всё Моцарту. А мне?
Корпеть над каждой нотой и сонатой?
Вымучивать созвучья в тишине?
И изнывать из-за больной простаты?

Всё Моцарту. А мне – лишь тяжкий труд.
За музыкой всю жизнь свою профукал.
Но все мои труды со мной умрут.
Я – пленник нот. А он – властитель звуков.

При этом он сгорает, как свеча
Не дорожит собой, своим здоровьем.
Он Божий дар расплещет сгоряча,
Дар выйдет через горло вместе с кровью.

И что мне делать? Сдаться без борьбы?
Ведь я же лучший концертмейстер. Первый.
Смотреть, как этот баловень судьбы
Шутя, штампует новые шедевры?

А музыка его способна греть.
Она лучится. Всё в округе меркнет.
О, Боже! Боже! Лучше умереть,
Чем примириться с тем, что я низвергнут.

Низвергнут? Кем? Зарвавшимся юнцом?
Меня подкосит это, как измена.
Я был ему наставником, отцом.
Он гений и дурак одновременно.

Как мне гордыню усмирить свою?
Она давно мне душу растравила.
Его заслуги честно признаю,
Но ведь и я – не муха-дрозофила.

Клянусь, не причиню ему вреда,
Хотя во сне не раз мне это снится.
То, что ему даётся без труда,
Меня изводит, словно роженицу.

Он – выскочка, фрондёр и баламут.
Где он берёт волшебные созвучья?
От музыки его – в душе уют.
Пошли ему, Господь, благополучье.

Какая легкомысленность во всём!
И безответственность. Циркач блаженный!
А в музыке – воздушен, невесом.
Да, он дурак. Дурак, хотя и гений.

Как мне его спасти? И чем помочь?
Как помешать его самосожженью?
Смерть любит гениев. И ей не скажешь: «Прочь!».
Прощай, мой друг. Прощай, дурак и гений.

***

Европа толерантна к извращенцам,
Гомосексуалистам всех мастей.
Ей не впервой выкидывать коленца
Псевдодемократичностью своей.

Она такая добренькая с виду,
Так мягко стелет – только жёстко спать.
Кузнечика – и то не даст в обиду.
Кузнечикам в Европе – благодать.

Старушка геев балует вниманьем.
Готова перед ними стлать ковры.
Кивает головою с пониманьем:
Они – другие, будьте к ним добры…

Им непременно нужно дуть в фанфары,
Устраивать парады-дефиле,
В литавры бить, чинить скандалы, свары, –
Собаку съели в этом ремесле.

Ах, им бы не высовываться всюду,
Быть ниже, тише, чем трава, вода,
Но нет – им нужно шумно бить посуду,
Быть на виду – везде, сейчас, всегда.

Им непременно нужно бросить вызов
Другим, «традиционным», напоказ.
Европа – щит, и голос свой возвысив,
Кричит: «У них – права». А что у нас?

Понять Европу – дело не простое.
Какой-то странный у неё аршин.
Казавшиеся крепкими устои
Трещат по швам, как тонкий крепдешин.
 
Я восхищаюсь старой госпожою,
Готовою возглавить гей-парад.
Но я предпочитаю быть ханжою.
Да, я – неисправимый азиат.

***

«Когда говорят о Японии,
Мне на память приходят
Басё, Кобо Абе, Акутагава Рюноске», –
Сказал я.
«А для меня Япония – это “Тойота”, “Ниссан”,
“Мицубиси”, “Судзуки” и “Лексус”, –
Подмигнув окружающим,
«срезал» меня какой-то олигарх.
И, конечно, не забыл заржать.
Это очень важная атрибутика
Его самовлюблённости,
Которой он, как фиговым листом,
Пытается хоть как-нибудь прикрыть
Убожество своего содержания.

***

Бросил иголку в стог сена
И теперь вот весь день напролёт
ищу её.
Что значит – для чего её забросил?
Хотя бы для того, чтоб опытным путём
На собственном, так сказать, горьком опыте,
Помучавшись изрядно, убедиться,
Что найти её – гиблое дело…

***

Впорхнула песнею залётной
И до-о-лго стряхивала снег
С весёлой шапочки зелёной.
У шапочки – зелёный смех.

Затем привычно и державно –
Как пережить мне миг такой! –
В послушной пряди задержалась
Своей волшебною рукой.

И я всё силюсь что есть мочи,
Чтоб не сойти с ума, когда
Серёжкой звонкою на мочке
Искрится капелька-звезда.

Влетай же, зимняя пичуга!
С тобой – цветные голоса.
Ты – тополиный пух, ты – чудо.
У чуда – синие глаза...

Чужеземец

…А машины 
Рванули,
Как гончие псы, -
Светофор
И моргнуть не успел.
В этом городе нет
Ни травы, ни росы, -
Пахнет ржавою жестью
Капель.

Здесь все ночи – 
В неонах, 
Здесь ветер упруг,
Беготня – 
С незапамятных пор;
Только мамонты зданий
Пасутся вокруг, –
Одинаковые,
На подбор.

Здесь рассвет –
Не рассвет,
Здесь закат – 
Не закат, 
Все напичкано здесь
Суетой;
Все куда-то бегут,
Все куда-то спешат, –
В этой спешке –
Болотный застой.

Несусветная чушь:
Взбеленились часы. 
Циферблат
Подозрительно бел.
…А машины рванули,
Как гончие псы, -
Светофор
И моргнуть 
Не успел.

Пророчица Ванга

Пророчица Ванга,
Ты Божьим сосудом была;
Тебе открывалось такое,
Что нам и не снилось.
Ты видела, ведала
Божьи пути и дела,
Свои откровенья
Ты нам раздавала, как милость.

Слепая вещунья,
Ты видела зреньем души,
И судьбы людские
Листала, читала, как книгу.
Бездушные люди
Душили мечту за гроши,
Довольные тем, что имеют,
И сытной ковригой.

Пророчица Ванга,
Ты слышала Голос Творца,
Связною была
Между грешной землею и небом;
Как окна и двери,
Ты всем открывала сердца,
И даже отребью
В нелепом, свирепом вертепе.

Посланница неба,
Ты хлебом насущным была.
Тебе открывался
Язык мирозданья и бездны.
Вчера, и сегодня, и завтра –
Как сажа бела;
Чудесна небесная песня,
Молчит и звучит повсеместно. 

Художник: Нино Чакветадзе.