«Дожди по осеннему миру стучат, напевая печаль…»

Тиха украинская ночь…

                             женщине Новороссии

Она как взглянет на ладонь
Своей истерзанной отчизны,
Ей кажется – течет огонь
По линиям судьбы и жизни.

Война, не слышно звона лир,
И у людей глаза пустые,
«Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые…»

Но Тани Лариной свеча
Горит в ночи под канонаду,
Сорочка падает с плеча,
И Александр Сергеич рядом.

Свеча, красавица, окно,
Луны сиянье, ночи тени,
И русской девушки письмо
Звучит в сознанье поколений.

Хоть Пушкин брошен за порог,
Освистан толпами и ныне,
Как православный русский бог,
Он враг на щiрой Украине.

Но их не сжечь, не расстрелять,
Они как ветер в чистом поле...
Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу еще сказать?

 

Май

Май простирает руки золотые,
Но монотонно, как докучный бред,
Шумит дорога, газы выхлопные
Тревожно-сизый оставляют след,
И, как Эроты взбалмошные, птицы
Взмывают над пейзажем городским
И свищут вдохновенно небылицы
Доверчивым возлюбленным своим.
И, сердце надрывая людям честным,
Опять цветет черемуха в садах,
И девушка движением прелестным
Цветок тюльпана крепит в волосах.

 

Мифы Эллады

Ах, мифы Эллады! Шумят паруса кораблей,
Красавчик Парис верит женским лукавым посулам,
Сверкают под солнцем гривастые шлемы царей,
Сдвигаются скалы с чудовищным медленным гулом.

В морях винноцветных застряли форштевни бирем,
Быки бога Солнца беспечно пасутся на воле,
По спинам овец тонкорунных проводит рукой Полифем,
Познавший коварство людей и паров алкоголя.

А где-то вдали ждет скитальцев уют и любовь,
И груди их жен дивной негой полны, как фиалы,
Но песни сирен так чаруют сердца моряков,
Что даже корабль свой не жалко им бросить на скалы.

А парус наполнен ветрами крутых перемен,
Все ангелы спрятались робко в небесную нишу,
Но воск залит в уши, и песни коварных сирен,
Пока ты со мною, надеюсь, что я не услышу?

О мифы Эллады! – вы жизни пьянящий глоток,
Но всё изменилось, и мы отрезвели, похоже,
От воя сирен мир в испуганный сжался комок,
И воск, влитый в уши, уже нам спастись не поможет.

 

Осенние баталии

Дожди по осеннему миру
Стучат, навевая печаль,
В потрепанных красных мундирах
Рядами стоит иван-чай.

А ветер, лихой и угрюмый,
Дав шпоры, не держит узды
И как кавалерия с шумом
Врезается в эти ряды.

И словно картины былого
Я вижу и польских улан,
Что в поле теснят Ватерлоо
Атакой каре англичан.

И золотом щедро расшита,
Компания ярких берез,
Глядит, как роскошная свита,
На этот военный вопрос.

А тополь, невзрачный и хмурый,
Забывшись меж ними в тоске,
Застыл одинокой фигурой
В походном своем сюртуке.

Как будто, уйдя на закате,
В печальные думы свои,
Безмолвный стоит император,
Простывший в бою при Линьи.

Быть может, сейчас ему снится
Тот остров, кайма берегов?
Что солнце Аустерлица,
Уже не согреет его?

 

По следу итальянских стихов Б.

В тенистый парк спускался вечер,
Но как кипела жизнь вокруг!
Я слышал пламенные речи
Младых людей и их подруг.

То вились, то ломались скрепы
Их первобытно-пылких чувств,
То поцелуй, то мат свирепый,
Стекали лавой с юных уст.

От слова рушились святыни,
А поцелуй звучал впотьмах,
Как медь торжественной латыни
На святотатственных устах.

Залив неведомое горе
Житейских бурь, уйдя в тираж,
В кустах, как в гробе Теодорих,
Лежал подвыпивший алкаш.

А с листьев тополя, без счета,
Вечерний свет, в тот самый миг,
Сползал, как будто позолота
Со стен равеннских, базилик.

Девица в белом, словно фея,
Шла в окруженьи странных лиц,
Был чёрный взор ее чернее,
Чем даже тушь ее ресниц.

И я подумал: елы-палы,
Ведь вижу я, что видел Блок!
Уж не самой ль блаженной Галлы
Чудесный взор меня прожег?

Она, как будто в усыпленьи,
Плыла по сумраку аллей,
И шум царящего смятенья
Не доходил до слуха ей.

Не дым курительных приборов,
Не гул докучливой молвы –
Печаль о невозвратном море
Клубилась вкруг ее главы.

А прочих веселило пиво,
Аккорды брякали вдали,
И женский голос пел тоскливо
О неприятностях в любви.

Немая ночь с угрюмым видом
Спускалась с звездных рубежей,
И мне казалось: глас Плакиды
Пел о скорбях земных страстей.

И жизнь казалась длинной-длинной,
И странно ночь была нежна,
И Данте с профилем орлиным
Смотрел туда, где шла война.

 

Гильгамеш

Еще не осень, но она на старте,
Уже невольно отмечает взгляд
Её следы, и листья на асфальте
Как клинопись шумерская лежат.

Проходит лето… буду ль я утешен,
Когда на каменных страницах, здесь вот, вдруг,
Я что-нибудь прочту о Гильгамеше?
О городе загадочном Урук?

Но труден перевод и нет покоя!
Ведь скоро, ойкумену ослепив,
Замажет осень кистью золотою,
Как глупый варвар, мой шумерский миф.

 

Киркоров

Был вечер. Миром и покоем
Зефир задумчиво дышал,
А в облаках над головою,
Открылся солнечный портал.

И света яркого излишки,
Сверкали в лужах и траве,
В оконных стеклах городишка
И в настороженной листве.

Казалось, спать во всей округе
Шумы и страсти улеглись…
И вдруг, культурного досуга
До слуха звуки донеслись.

Звук бил из окон растворенных
И из распахнутых дверей,
Из глоток бил разгоряченных,
Веселых, выпивших людей.

Там пир гремел, потели девы
В безумном танце, и еда
Переполняла тяжко чрево,
Гремел стаканом тамада.

И словно хор краснознаменный,
И из последних самых сил
О тетке, с ветром обрученной,
Филипп Киркоров голосил.

Ночь в небе звездные фигуры
Вбивала, словно гвозди в гроб,
И звуки массовой культуры
Ползли на город, как потоп.

Во сне, в своих убогих кельях,
Тонули люди, город гиб,
И словно ветвь в ковчег веселья,
Как голубь, голос нес Филипп.

 

Эос

Зимой, издыхающим зверем во тьму,
Скуля, уползают дороги,
А холод и мрак, словно шепчут уму,
Что землю покинули боги.

И вдруг, посреди бесконечной зимы,
Когда уже жить не хотелось,
Являлась для глаз из космической тьмы,
С перстами пурпурными Эос.

Зачем она слезла с небесной арбы
И в мир наш явилась суровый?
Чтоб кисточкой этой фабричной трубы
Подправить ресницы и брови?

А вот уже Феб, не смотря на мороз,
По стылому небу пустился,
И к Царству Небесному крепко примерз
Своей золотой колесницей.

Но дня завершился короткий процесс,
И Феб в полуночные страны,
Сойдет с потемневших, холодных небес,
Потом сиганет в океаны.

Ушло божество, ночь пустилась в набег,
И звёзды клинками сверкнули…

Покинутый богом глядел человек
На дня догоревшие угли.

 

Туман

А за окном в тумане мирозданье.
Эпохи плыли в нем иль острова?
Туман все размывает очертанья
И плоть вещей лишает вещества.

В тумане образы, казалось, трепетали,
Струились тени, зажигался свет,
Приоткрывая тайные порталы
В миры забытых сказок и легенд.

И видел я, кольчугами сверкая,
Шагали тридцать три богатыря,
И как без жалоб, равнодушно тает
Снегурочка в объятьях Мизгиря.

Там девочке, которой очень страшно,
Дарил в лесу подснежники Апрель,
И юный принц карабкался на башню,
По волосам прекрасной Рапунцель.

Там в битву вихрем мчались паладины,
И аргонавты плыли за руном,
А вкруг меня блиставшие, как льдины,
Поверхности сходились под углом.

А за окошком между тем без всплеска
Старинный город из зыбей всплывал,
Мост Понто Веккьо, купол Брунеллески…
И я тогда совсем затосковал.

Ведь стража времени, нахального пришельца,
В век кватроченто, на брега Арно,
К ногам Великолепного Лоренцо,
Как не блажи, не пустит все равно.

Не этот век – гробница моей плоти!
И я с тоской смотрел на берега,
Где мрамор, оживленный Бонарроти,
С пращой в руке высматривал врага.

 

Некрополь

А в жизни есть печальные страницы,
В ней зыбко все, всему приходит срок…
Гробам отеческим я еду поклониться
По рытвинам истерзанных дорог.

Дорога эта – кости хоть рассыпьте,
И даже душу можно растрясти,
А прежде, где-то, в Древнем хоть Египте,
Вели в некрополь гладкие пути.

И словно прямо в вечности прохлады,
По гладким плитам, белым как туман,
Величие гранитной колоннады
В град мертвецов вводило египтян.

Ну а у нас бог знает кем разбиты,
Ведут ряды согбенных фонарей,
С анкилозирующим спондилоартритом,
Заместо колоннады в мир теней.

Из фонарей в безмолвном этом крае
Плафоны их, обрывки проводов
И профили на них сидящих чаек
Птицеголовых делали богов.

И мне казалось, чопорно и гордо,
С синдромом Бехтерева, возраст свой кляня,
Недужные египетские боги
Презрительно глядели на меня.

 

Начало истории

История та же – мужик и богиня,
Как в древности были Венера, Анхиз,
И фон подходящий – лесная пустыня,
Изба, в огороде морковь да редис.

По-черному баня натоплена жарко,
На полках два тела нагие лежат,
И новую нить уже начали Парки,
Ведь новый Эней пять минут как зачат.

Пока на земле хорошо и спокойно,
Играет Улисс малолетний с отцом,
Но только начнутся троянские войны,
Он сделает ход деревянным конем.

 

Queen

Уж голова полна седин,
И одиноко ложе,
Но у неё от песни Queen
Озноб бежал по коже.

И как от ласки рук мужских
Звенело сердце медью,
И делал твердыми соски
Тревожный голос Фредди.

Но песня улетела прочь,
Вздыхает обреченно,
Монокль Луны блестит, и ночь
Стоит во фраке черном.

 

Польша

Когда-то Московского царства побольше
Лежала на карте Великая Польша.

Ее короли – Ягеллоны, Баторий
Поставили Польшу от моря до моря.

И знали магистры, цари, коннетабли
И польскую удаль, и польские сабли.

От смелых хоругвей и ляхов нахальства
Тряслось и шаталось Московское царство.

И гнев лить Аллаха на польские чада,
Просил крымский хан и султан из Царь-града.

Ведь где-то под Веной жолнерские роты,
Сломали все планы Блистательной Порты.

Но скоро судьба усмехнулась лукаво,
И Польши ослабла и сабля, и слава.

И милую Польшу времен Станислава
Порвали на части другие державы.

Но Польша воспрянет, все будет, как прежде,
Орлы Бонапарта несут ей надежды!

И вновь московитам возникнет на горе
Великая Польша от моря до моря.

Но польские рати под снегом в итоге
Остались на Старой смоленской дороге.

Не раз еще Польша рвалась и металась
И кровию лучших сынов умывалась.

И мучила сердце своим полонезом,
И вновь предавалась заманчивым грезам,

Что ляжет однажды в законное ложе
Великая Польша «от можа до можа»*
_________
* от моря до моря (польск.)

 

Выпивший старик

Ладьи светила вспыхнуло весло
В обрывках туч, струи дождя иссякли,
Лишь падали на землю тяжело
С ветвей дерев сверкающие капли.
И то ли выпивший, а может, чуть влюбленный,
Шел по аллее вдохновенный дед,
Вливая в ухо спутнице смущенной
Какой-то странный, старомодный бред.
Он говорил: ведь очень может статься,
Что морок туч лишь для того исчез,
Чтоб ангелы могли бы любоваться
Красою вашей с высоты небес,
Что вам не надо ни одежд, ни пищи,
Какой бы не был метеопрогноз,
Что у Святой Инессы в узилище
Таких роскошных не было волос,
Такой приятной для мужского зренья
Фигурки, что прозрачна аж на свет,
В которой, для затей пищеваренья
И ничего, казалось бы, и нет.
Он говорил: куда как ясно вам,
Что я для вас не свет звезды вечерней?
Принадлежим мы разным временам
И между нами многое, наверно, –
Тотемы, геральдические львы…
И наши судьбы протекут раздельно
И горизонта линии, увы,
Мы никогда не станем параллельны
При наших встречах, мадемуазель,
Ведь озаренный чувственным пожаром,
Я не смогу согреть для вас постель,
Оставшись глупым перпендикуляром.

Она скучала. И досады пятна
Ее прекрасный покрывали лик.
Ей было совершенно не понятно, – 
О чем базлает выпивший старик?

 

Встреча

Я встретил девушку и думал: мыслей бег
И наших чувств бесплотные кочевья
Не существуют сами по себе,
Как камни или, скажем так, деревья.

Она красива, и с ее лица,
Казалось, в мир нисходит откровенье…
Но красота не правда до конца,
Она лишь остановит на мгновенье.

А до конца пути пройти нельзя,
Чтоб впечатленье сохранить в потоке,
Ее черты и странный блеск в глазах,
Укрою я в рифмованные строки.

Пусть с нею мне не бухнуться в кровать,
Ее лобзая перси и ланиты,
Но ведь и ей про стих мой не узнать,
И мы, в какой-то степени, с ней квиты.

 

Рахиль

                        И купол гроба, выбеленный мелом,
                        Таинственною бледностью одет...
                        Ив. Бунин

Светился снег под полною луной,
Дорога вверх тянулась до предела,
И снежная поверхность предо мной
Приподнималась, словно купол белый.

Мне тот предел внушал невольный страх,
Глазам казалось, что сияньем белым
Тот лунный свет лежал не на снегах,
А на гробнице, выбеленной мелом.

Как будто здесь Иаков схоронил
Свою Рахиль, умершую в дороге,
И ветр о том, как кантор голосил
Старозаветной притчей в синагоге.

Внезапно, мановением чудесным,
Здесь началась история с нуля,
Я был уверен, что за этим лесом
Лежала Ханаанская земля.

Конечно, широта была другая,
И я наделал много перемен,
Воображением на Север направляя
Двенадцать все израильских колен.

Будь это так, не в жаркой Палестине
Лишился части царства Ровоан,
Да и Самсон бы челюстью ослиной
Гонял вогулов, не филистимлян.

Тогда бы ведь не сгинули в пустыне,
Среди живых оставшись для забав,
Такие очень видные мужчины,
Как Олоферн, Аман и Голиаф.

И Флавиев тогда бы легионы
С орлами золотыми на значках
Не добрались до храма Соломона
И до сих пор стоял бы он в лесах.

И было бы иначе все в России,
Если б Иаков с хрупкою Рахиль
И с близорукой, плодовитой Лией,
Свернул бы к Северу на пару тысяч миль.

 

Космос и опасности земных дорог

Я шел рано утром в печали,
Небесный блистал окоем,
Созвездья с небес лепетали
Мне что-то в безмолвье своем.

И эхом Большущего Взрыва,
Загадкой ученейших дум,
Из космоса в город тоскливо
Струился реликтовый шум.

Бубнила созвездий шарманка,
Вещая в пророческом сне,
Быть может, она как цыганка,
Судьбу обозначила мне?

А ниже царило смятенье,
И судьбы взводили курок,
Хтонических демонов тени
Скользили по лентам дорог.

Внимая их тяжкому топу
И слыша их грозную речь,
Я чудищ охотничьи тропы
Готов был уже пересечь.

Но вдруг, прозвучал очень близко
То ль скрежет, то ль стон, то ли крик,
И огненный взор василиска
Мне в самую душу проник.

Мелькнула вся жизнь метеором –
О, сколько не сделано дел?!
Меж тем, перед огненным взором
Я всем существом каменел.

Как будто свихнувшийся к черту,
Весь кальций, пустившись в туризм,
Мою вдруг покинул аорту
И весь охватил организм.

Взорвался весь мир от удара.
И, горды добычей своей,
Смотрели глаза или фары,
На честно добытый трофей.

 

Персей

«Веселье на Руси есть пити» – 
Владимир-Солнце говорил.
Ну как же осенью не выпить?
Пейзаж осенний так уныл!

С бензопилой мужик убогий
Так размышлял. Он был томим
Похмельем тяжким. Колченогий,
Он был и ранее судим.

Он брел по жизни одиноко,
Среди истерзанных аллей,
Весной, обрезанных жестоко,
Когда-то рослых тополей.

А те, в болезненной усладе,
Вздымали ветви в небосклон,
Как будто вздыбленные пряди
Безумных женщин иль Горгон.

И вдруг, средь них узнал наш малый
Медузу, двух ее сестер!
Вот Стено, рядом Евриала – 
Волосья-змеи, жуткий взор.

Взглянув в их бешенные лица,
Кто б сердцем вдруг не ослабел?
И в камень бы не обратился,
И навсегда окаменел?

И понял выпивший калека,
Что он Персей – гонитель зла!
Клинок из бронзового века
Теперь его бензопила!

И не торговка в магазине
Хмельному парню в прохорях,
Ему клинок дала Афина,
Бак опраставши чифиря.

Она сказала: монстров смело
Рази ты им, без лишних слов!
Они ж куда хужей, брателло,
И прокурорских, и ментов.

Они ж по беспределу, знаю,
В нас губят к родине любовь,
И души в камень превращают
Авторитетных пацанов.

И вот, взволнован и восторжен,
И для спасения людей,
Рванув стартер, как меч из ножен,
На битву ринулся Персей.

 

Бегство

Уйду подальше от путей земных –
От шума, пыли и железной лавы,
Туда, где языком глухонемых
Под ветром разговаривают травы,
Где воздух упоителен и свеж,
Где лист сверкает ярче свечек бальных,
Где комаришка с песней погребальной,
Как камикадзе, рухнет мне на плешь.

Где старый тополь каждый раз чудит,
Едва нагих берез увидев ляжки,
И рвет кору с надрывом на груди,
Как выпивший матрос свою тельняшку.
Увы, увы, красавиц лишь смешит
Такой порыв древесного мужчины,
Ведь вид незагорелой древесины
Не будит сексуальный аппетит.

Осины там трепещут под рукой:
То ль ветер их трясет, то ль соки бродят,
Под их зеленоватою корой?
И мысли очень странные приходят:
Что, может быть, таится до поры,
До поцелуя местного Париса
Премудрая красотка Василиса
Под лягушачьей кожею коры?

Где вкрадчиво, как скромница, река
По лесу движется, парят над ней стрекозы…
Но блеск ее, как острый блеск штыка,
Таит в себе какие-то угрозы.
Ну а река, стыдливо смежив вежды,
Змеится гибко телом водяным,
Я замечал, движением таким
Выскальзывают девы из одежды.

Поверхности реки не беспокоя,
Скользили рыбы, спал топляк на дне,
Но тишины и этого покоя
Эквивалента не было во мне.
Ведь иногда на жизненном пути
Коснуться можешь с ловкостью факира
До жгучих тайн, до всех соблазнов мира,
Но мира так в себе и не найти.

 

Метель

О, бремя февральского сплина!
Блуждают метели вокруг,
И странные видишь картины,
И слышишь таинственный звук.

Кружатся и пляшут метели,
И тени встают из снегов
Чахоточных дев и камелий
И Севера мрачных богов.

Поет сатанинская лира
В колючих, холодных дымах,
Пришельцы загробного мира
Кружат в инфернальных балах.

Вливают забвенья услады,
То вдруг потрясают мой дух,
И будто бы гул канонады
В смятенный вторгается слух.

И вихри в заснеженных латах
Вздымают свой призрачный меч,
И как кирасиры Мюрата
На флеши летят сквозь картечь.

То вижу я скифов кочевья,
То польских гусар тесный строй,
И их лебединые перья,
Как крылья шумят за спиной.

Снега то бросаются к Мекке,
То сети рангоута вьют,
И парус пиратской шебеки
Уносят куда-то на зюйд.

Увязнув меж явью и снами,
Стою я, лицо наклоня,
И вихрь ледяными устами,
Как призрак, целует меня.

 

К портрету прекрасной L

Она, как богиня,
Стоит, не таясь,
На полку камина
Чуть-чуть наклонясь.

К ней свет потянулся
И впал в забытье,
И носом уткнулся
В ключицу ее.

А ткань ее платья
Чернее ночей,
Из черных объятий
Рвануться бы ей.

Пусть вздрогнет мужчина,
Увидев Эдем,
Одежда богине
В Эдеме зачем?

Но в это мгновенье
Как воздух вернуть
И сердца биенье
В смятенную грудь?

И просит несчастный
Небесную власть:
Мол, можно с прекрасной
Наладить бы связь?

Пусть тень ее, Отче,
В мой сон поскорей
Вплетет Ангел Ночи
По воле Твоей!

Яви, Боже, чудо
В родной стороне!
И милостив буди
Ко грешному мне.

 

Художник: М. Зайдулина.