Телескоп

В бледном, акварельно размытом июльском небе парил белохвостый орлан. Распластанные крылья с шестью чёрными, острыми, как золингеновские ножи, перьями ловили восходящие потоки, мягко выправляя широкие сторожевые круги степняка. Это была его вотчина – с гнездовьем в густом лесу курганного берега речной петли, просторами левобережного разнотравья и двумя мостами к прямым улицам и переулкам полусонного городка. Насупленный взгляд строг, с жёлтым отливом глаза зорки, прицельны. Не сомневался Павлываныч, что видит орлан и его, ловящего в окуляр белой трубы царственный полёт. Не сомневался и в небрежении к себе – мелкому, в нелепом дощатом гнезде на сарайной крыше. И всякий раз возникал и долго оставался в нём тягучий привкус сладостной горечи. Вздыхал, зачехлял телескоп и спускался вниз – к повседневной реальности.
Реальность. Это был дом на нешироком подворье с прямой плиточной дорожкой от ворот к порогу, длинный сарай, летняя кухня и сад с давней картофельной делянкой и овощными грядками. Ничего в этой реальности не менялось из года в год, всё оставалось, каким было при Ларисе, и менять хоть что-то у него не поднималась рука. Даже с обрезкой разросшихся яблонь он всё медлил и медлил. Только этой весной, почти через десять лет, когда привычная, большая и понятная жизнь в одночасье стала мелкой и непонятной, появилась площадка для телескопа.
Была у Ларисы старшая сестра. Галя. Немалая разница в возрасте не разделила их, а, скорее, сблизила, с самого детства назначив Галю надёжным и неизменным поводырём младшей сестрёнки. 
Даже когда уехала учиться, а потом стала офицерской женой в неведомой и далёкой Рязани, сёстры хранили свою взаимную любовь. Капитан Ермаков преподавал в известном всему миру училище ВДВ. Они приехали по значимому поводу, когда Лара, взрослевшая с Пашей за одной партой от первого до выпускного звонка, окончила школу. Приехали с Ларой-маленькой – первой своей трёхлетней дочуркой. Кириллу было 28 лет, но сошёлся с ним Паша легко и сразу.
С той осени началось надолго и тревожно разлучавшее студенчество, но в год Олимпиады, вернувшись с дипломами к родным пенатам, Павел и Лариса навсегда стали Калятиными. Свадьбу справляли без Ермаковых, в этот год у них, после ещё одной дочки Светланы наконец-то родился наследник. Анатолий. И в Рязань отправились молодожёны. Там, на городском балконе просторной квартиры, Павел впервые увидел и подивился смонтированному на треноге телескопу. Не удержался от вопроса:
– Так на девушек пялиться, – пошутил Кирилл. И неожиданно серьёзно добавил, – Есть в этой штуковине что-то…
– Что?
Кирилл помолчал, подумал.
– А вот и не выражу с ходу, – произнёс с огорчением.

Павлываныч часто вспоминал то далёкое и замечательное время. Длилось оно недолго: под траурные гудки и чёрные ленты на знамёнах так и кануло навсегда. В перестройку семья Калятиных обретала твердь; несмотря ни на что их жизнь наполнялась тем ощущением уверенности в простор будущего, которое так свойственно молодым. И неизбежную череду венков они – взрослеющие – уже воспринимали как трагичное, но такое же объяснимое проявление бытия. Начало тысячелетия вместе со страной встречали с надеждами и оптимизмом. Всё ладилось. Даже отсутствие детей долгое время не вызывало особенных тревог, и уже обдумывался и обсуждался очевидный и достойный выход. Ежегодно на всё лето принимали растущую рязанскую детвору, чему несказанно радовались. Этот их совместный, ставший таким привычным и необременительным жизненный путь уже осязаемо спрямлялся, тянулся к далёкому ещё горизонту и не сулил неожиданностей. Но сырым октябрём 2011 года в той же Рязани случилось то, что стало неожиданностью, как оказалось, только предвестной. Полковника Ермакова похоронили по торжественному воинскому ритуалу: с краткими речами и троекратным салютом. Пробыли в Рязани три дня, а перед их отъездом майор Анатолий Ермаков внёс в комнату большую, тщательно упакованную коробку.
– Дядя Паша, – обратился негромко. – Папа наказал передать. Вам.
Павел понял: телескоп. Подарок памятный, но излишний. Возразить не посмел.
Время от времени возвращался мыслями к применению, но в апреле оборвалось и рухнуло всё. Он сам завесил в доме зеркала и люстры. Лариса. Ларочка. На пятьдесят четвёртом году… Приехала Галя с детьми. Утром десятого дня спросила: «Паша, я ещё побуду?» Проводили детей, и прямо с вокзала Павел отправился на работу. На предложение об отпуске твёрдо отказался. Дело стало тем спасительным средством, которое помогало переживать день. Вечером помогало общение с Галей. Ночи были невыносимы. В пятницу после работы принёс и поставил на стол водку. Сел, заметил осуждающий взгляд.
– Сил нет.
Галя принесла хлеб, тарелки с салатом и свежими, под чесночным соусом котлетами.
– Не сердись, – попросил.
– Да я не сержусь.
Подсела бочком напротив, подперла щёку.
– Ты, Паша, вот что… Не огорчай её.
Он уронил лицо в ладони, глухо вскрикнул.
– Кого!? Кого мне теперь не огорчать? Скажи ещё, что жизнь продолжается.
– Не скажу, – услышал тихое. – Только не понравится ей, если прикладываться начнёшь.
Поднял голову, вгляделся.
– Не было бы мне, Галя, так плохо, если бы не было нам так хорошо.
Кивнул на тарелки, вымученно улыбнулся.
– Научишь готовить?
Она согласно и облегчённо вздохнула.
– Научу…
В субботу навестила Женя Калинкина, а в воскресенье собрала других одноклассников. Посидели во дворе, посудачили, не обошлось и без шутливых воспоминаний.
– Не один ты, Паша, – прощались. – Не стесняйся, ежели…
Ежели что? Что они – со своими семьями и детьми – знали об одиночестве? После сорокового дня, проводив Галю, вернулся в пустой дом и только тогда ощутил, что остался один на один лишь с прошлым.

Да, минуло без малого десять лет. Он не каменел, не метался и не искал выхода. Жил. Работал. Занимался покупками. Держал в чистоте дом и двор, собирал и раздавал свои урожаи. Читал. Телевизор включал только по случаю. Как-то само получилось, что стал предлагать помощь. Так же само по себе за помощью потянулись к нему. Он не задавался вопросами, но это радовало, скрашивало и разнообразило монотонность быта. Лишь с уходом на пенсию всё настойчивее стали приходить раздумья с единственным и тоскливым: зачем? Отвлекало чтение и необходимость чем-то кому-то помочь. А прошлой осенью вспомнил о телескопе. Вспомнил как о забаве, но мысль неожиданно захватила. Надо было сооружать под него прочную площадку, и после нескольких вечеров появился детальный эскиз, с которым и отправился в родной промкомбинат. За зиму насобирали бросовых заготовок, а к концу марта поднялась над сараем сварная конструкция с лестницей и большим помостом с перилами, в три слоя окрашенная корабельным суриком. Это занятие доставляло едва ли не единственное удовольствие.
Разобраться и быстро освоить телескоп помогло инженерное образование. Приглашал потом всех, кто помогал. Приходили. Восхищались диковинами ночных небес. Но интерес источился, и Павлываныч подолгу и уже без помех стал вглядываться в загадочный неземной мир. Поначалу он вызывал детское любопытство, но очень скоро появились всплески не очень объяснимого, но ясно ощущаемого внутреннего волнения. Вспомнилось: «Есть в этой штуковине что-то…» Что? И в «штуковине» ли? Новый, неведомый и не замечаемый доселе открывался для него мир. Несуетный. Грозный. И до изумления ласковый. Этот мир ни на чём не настаивал и ничего не требовал. Как не настаивает и ничего не требует только подлинная любовь. Истаивал тоскливый вопрос, всё реже мешал засыпать.
Он продолжал жить. Не замечая, что уже давно сделался для всех Павлыванычем, что многое, очень многое в нём поменялось, что жизнь его всё настойчивее устремляется к иной реальности – притягательной и волнующей. Нелепыми и мелкими выглядели в ней соблазны, эгоизм, тщеславие и горячность. Она звала вглядываться в причины, она легко отторгала видимое. Но не лишним в ней было его бытие. И появившийся клуб «Я и МЫ». И телескоп, помогающий заглянуть не только в неведомые дали, но и в неведомые глубины. И кипенно цветущие по весне яблони. И луговые цветы. Всё в этой природной гармонии было не мелким и не лишним. Как не был лишним и белохвостый орлан.