На перекатах… или Волшебная сила Урала

31 октября 1902 года родился «уральский самородок» Евгений Пермяк. 

Из цикла «Забытые имена русской словесности», с лирическим отступлением…

Как солнце в драгоценной грани,
В Урале Русь отражена.
Л. Татьяничева

Начнём с интересного стилистического замечания. Некое эмоциональное отступление на тему литературного мастерства. 
Как и в эпоху николаевской реакции (одноимённые трагедии «Борис Годунов» Пушкина, Жуковского; «Князь Курбский» Фёдорова; «Скопин-Шуйский» Кукольника; «Басманов» Розена; монархическая «Марфа Посадница» Погодина; чуть ранее — «Ермак» Хомякова) — так в сталинский предвоенный, далее военный период литература обращала пристальный взгляд в глубокое, и не очень, прошлое. (Сергеев-Ценский о Севастопольских битвах середины XIX в., Тренёв о Кутузове, А. Толстой о Петре I.) Находя в исторических далях, пертурбациях и деталях то, что в полную силу раскрывало характер народа, борющегося за национальную независимость. Типологически увиливая, избегая тернистых коллизий современности, — кои, не секрет, смерти были подобны.
В русле этих традиций эпической романистики честно и преданно, не сворачивая в «идеологический шовинизм» Твардовского, Фадеева, их антипода Михалкова, шёл по стезе искусства герой нашего повествования — вятский, уральский мой земляк: — журналист, писатель и драматург Евгений Андреевич Пермяк.
Е. Пермяк, например, указывает, что история об атамане Ермаке («Ермаковы лебеди») недаром возникла у него в памяти. Година битв, навязанная в 1941-м врагами СССР, тому порука. 
Посему это сказ не столько о славном прошлом Урала. Сколько об Урале огненных дней войны с фашизмом. Сказ о могутном Батюшке-Урале — колоссальной кузнице воюющей страны. 
Стилистической ошибкой, если это можно так назвать с высоты времён, недочётом не по своей воле — была некоторая идеализация характера и деятельности Ивана Грозного.
Идеализация, присущая драматургии той поры, не раз обращавшейся в суровые будни Отечественной войны (и до, и после) к созданию образа «доброго царя» Иоанна. Да и вообще к образу «добрых царей».
Каков, скажем, «сталинский лауреат» толстовский Пётр I. Или Пётр Великий Петрова-Бирюка. Нещадно и «по заслугам» руганного цензурой за нехватку в его эпосах революционного духа. После чего Бирюк, не смея ослушаться вождя, — искусство важней! — выводит «святую» ипостась согбенного народа на первый план. Чуть «сдвинув» Петра I в сторону чисто человеческую, обыденную. (Во 2-й редакции «Кондрата Булавина», 1951.)
Также и Е. Пермяк, будучи ярким проницательным, к тому же национальным, почвенническим автором, дабы не провоцировать гнев «всевышних» сил, нашёл верное место «собирателю Руси» в композиционной структуре «Ермака».
Фигура Грозного резонно, «мягко» отодвинута (подобно Пётру I у вышеупомянутого Бирюка) на задний план, эпизодична. На авансцену же выставлен сын уральского холопа, замученный боярами (что стилистически оправдано и цензурно дозволено, — как аллюзия на «вражеский» гнёт бюрократии), — казачий атаман Ермак Тимофеевич. Эмпирически обернувшийся впоследствии легендой. Сделавшийся одной из самых «примечательных фигур в русской истории» (М. Скрынников).

Ермак не только народный гений, герой, выразитель чаяний деревенских пахарей и пастухов, — но и собирательно-поэтический образ всего народа, квинтэссенция мечты: могучая белокрылая птица-лебедь. Его помощники — беззаветные свободолюбивые есаулы Матвей Мещеряк, Никита-Пан, наторелый боец Кушга. Его рати — «Ермаковы лебеди». Пред коими широко открываются по-вселенски грандиозные — необъятные просторы Земли сибирской. Земли русской. От края до края песенной, басенной. Мифологичной.
Подобно «песенной» мифологизации зажиточного домовитого казака, атамана соляных промыслов и владельца прибыльных варниц Кондрашки Булавина (авторства Дм. Петрова-Бирюка). Обращенного преданиями в непобедимого былинного рыцаря. Ставшего предводителем донского «соляного» бунта начала XVIII в. 
Оба они, Булавин и Ермак, с разным идеологическим наполнением [один непокорный воин-бунтарь, другой преданный воин-опричник], — не гнушавшиеся в юности лихих разбойных дел(!), — поднялись от поместной, собственнической идеологии — до уровня тотально трогательной надмирной правды. Когда всесветная беспробудная боль становится сугубо личной. Вместе с тем оставаясь простыми и доступными в повседневности. 
А их авторы — Дм. Петров-Бирюк и Евгений Пермяк — превратили свои эпосы… в общенациональное достояние. Превратили повествование о счастье и горестях отдельно взятых судеб, монолитно спаянных, — в коллективный эпический портрет борющихся масс. Создав посыл потомкам о величии неиссякаемого оптимизма.
Где поэтически политизированное происшествие, по-пушкински: без патетики и насилия «входит в раму обширнейшую происшествия исторического». …С цензурно подкорректированными в «нужную» сторону нравами, повадками царей, уж куда деваться, — саркастически подытожу я. Ведь император, владыка «на все века» тогда был в единственном числе. 
Остановился же подробнее именно на Петрове-Бирюке, потому что он, — как и его коллега-ровесник Евгений Пермяк, — всю жизнь прикрыт тенью недюжинных исполинов: Шолохова с Алексеем Толстым. Равно Пермяк — в тени Пантагрюэля от литературы Павла Бажова. Что ничуть не умаляет их роли как блестящих беллетристов. Искавших разгадку русского характера, русской государственности, нравственности и неугасаемого боевого духа.
Мотив былинного геройства времён Ивана Грозного и его сподвижников (опричник Скуратов, воеводы Шуйский, Болховской, атаманы Ермак, Иван Кольцо, мн-др.) — крайне популярен в произведениях искусства Великой Отечественной войны. 
Так, в январе 1941 г. тема «Грозного» была предложена Кремлём Сергею Эйзенштейну [1]. Его попросили виртуозно воспеть ту эпоху. (Что он действительно умел.) 
Первая часть фильма вышла на экраны в 1945 году, — получив хвалебные оценки, — удостоившись Сталинской премии.
Вторая часть инспирирована вроде как продолжением, — с прославления единовластия, — повествуя о событиях 1560—1569-х гг.: создание опричнины, подавление боярской оппозиции, расправы и казни. Одномоментно резко контрастируя с первой серией обличением деспотизма и державного террора(!). 
Что тут же подверглось резкой критике со стороны Сталина: в конце сороковых годов мысль о неотвратимости расплаты за победу в борьбе за власть — моветон. Посему вышло кино на экраны России и всего мира лишь в 1958 году… В пору разоблачения культа личности. 
В свою очередь, Генсек говорил тогда, обсуждая с Эйзенштейном вторую серию картины (1947), следующее: 
«Иван Грозный был очень жестоким. Показывать, что он был жестоким можно, но нужно показать, почему необходимо быть жестоким. Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если он эти пять боярских семейств уничтожил бы, то вообще не было бы Смутного времени. А Иван Грозный кого-нибудь казнил и потом долго каялся и молился. Бог ему в этом деле мешал... Нужно было быть ещё решительнее». — Что не могло не наводить страх на слушателей-«оппонентов».

Вот это сталинское «почему необходимо быть жестоким» и старались экзистенционально плавно объезжать на литературных поворотах советские авторы-романисты. Дабы не перегнуть палку. Причём перегнуть в любую сторону: поплатиться жизнью, свободой в то время можно было за всякий, с виду незначительный, пустяк — за «власти мелочную страсть» (Твардовский). Причём в одну секунду. Не успев оглянуться на звук вынырнувшего из-за угла чёрного форда. 
Глядите, дорогие друзья, какие фразы вкладывает Е. Пермяк в уста Ивана Грозного в «Ермаковых лебедях»:
«Народ российский наш, разбуженный от векового сна, свою державу одаряет сынами ясного ума. Иван — печатник Фёдоров. Два зодчих, что воздвигли диво-храм Василия Блаженного… Ремесленники — золотые руки. Гости хитроумные и множество других, чьё имя возвеличит время. Ныне мы зрим деяния большого сына нашего народа — Ермака. Мы зрим его соратников — простых людей, чей подвиг греет сердце и украшает нашу землю…» — в лице «благостного» Грозного лицезря, конечно же, тов. Сталина. (Не забывая и того, — в скобках уточню я, — что звался властитель когда-то «Любимым», а не «Грозным». Во времена строительства храма Василия Блаженного в память завоевания Царства Казанского. Не исключено, Е. Пермяк подразумевал как раз ту «благодатную» эпоху.)
В этих словах, по мнению автора, — вся мудрость Грозного-«Сталина». В них смысл, идея пьесы, гимн простому народу, — и только народу! — одарившему отчизну «сынами ясного ума». Сим образом аккуратно дистанцируясь собственно от Вседержителя. 
А вот так, — чуть наивно, — размышляет по данному поводу нобелевский лауреат американский писатель Джон Стейнбек. Вместе с фотографом Робертом Капой совершивший длительное путешествие по Советскому Союзу в 1947-м:

«…русский народ привык к изображениям царя и царской семьи, а когда царя свергли, то необходимо было чем-то его заменить. Другие говорили, что поклонение иконе ― это свойство русской души, а эти портреты и являются такой иконой. А третьи ― что русские так любят Сталина, что хотят, чтобы он существовал вечно. Четвертые говорили, что самому Сталину это не нравится, и он просил, чтобы это прекратили. 
Но нам казалось, что то, что не нравится Сталину, исчезает мгновенно, а это явление, наоборот, приобретает более широкий размах. Какова бы ни была причина, очевидно одно: всё в России постоянно находится под сталинским взором ― улыбающимся, задумчивым или суровым. Это одна из тех вещей, которую американец просто не в состоянии понять. Есть и другие портреты и другие скульптуры. И по размеру фотографий и портретов других лидеров можно приблизительно сказать, кто за кем идёт после Сталина. Например, в 1936 г. вторым по величине был портрет Ворошилова, сегодня, несомненно, Молотова...»

Уж извините, уважаемые господа, на память тут же пришла советская байка о Стейбеке… 

Вот она:

Однажды после войны великий американский писатель Стейнбек гулял по Киеву. И до того уморился, что присел отдохнуть на лестницах горисполкома. Мало того, через минуту вовсе уснул. 
Разбудил его милиционер: мол, мужчина, нехорошо спать под окнами важного заведения. 
На что Стейнбек жестами и на ужасном русско-английском ответил, дескать, он американский писатель: набирается впечатлений для будущего фолианта об СССР. 
«Всё равно, товарищ Хемингуэй, — возразил вполне понимающий «инглиш» милиционер: — Лучше вам пройти в гостиницу». — Стейнбек был ошарашен начитанностью обычного советского служаки. Ведь даже в США обыватель абсолютно не знал Хемингуэя!..

Выше было небольшое репрезентативно-лирическое отступление об этических пределах сталинской драматургии: «боязнь — художественность», «вымысел — историческая правда», «жажда творчества — страх творчества». 

Я неоднократно упоминал и писал о соцреализме, «городских», «деревенских» прозаиках: таких как Воронкова, Грибачёв, Федин, Абрамов; «деревенщик», уважаемый мой «земеля», как и Пермяк, вятчанин Крупин. Живой классик, как бы избито это ни звучало.
Превосходные авторы, различная жанровая стилистика, исторические трактовки. Различное, — от индифферентности до отчётливо взвешенной ярости в отстаивании принципов, — отношение к сталинизму, ленинизму, капитализму, Америке и матушке-Руси etc. 
Кто-то из них по-платоновски понял губительность «коммунизма за поворотом». Кое-кто и самого А. Платонова признал «ошибочным»: Серафимович, Фадеев, Шолохов. Некоторые — отлично встроились в пантеон «двигателей прогресса». Кто искренне, — а кто и с фигой в кармане. 
Да, где-то надо было приноравливаться, «выплывать». С иного краю  — созидать, учить молодёжь, верить в грядущее светлое завтра, надеяться на лучшее. Ведь никто не спорит, что СССР преподнёс нам, советским его обитателям, как много счастья — также и горьких страниц. Много гениев — одновременно лживых бездарностей. Всяческих «попутчиков», «леваков», — как хлёстко оприходовал РАПП: — примазавшихся хлестаковых от культуры.
Слова (и какие!) найдены были (в особенности после гражданской войны) «правильные», новые: «вредительство — скрытое вредительство»; «выпад», «пересмотр позиций», «великий перелом», «классовоблизость»; «прозевать», «маска юродства» — «замаскировался»; «левацкое болото правого оппортунизма»; «идти не в ногу», «марксист-ортодокс». 
…Ведь и сейчас жись-то не лучше. Даже и без этих смешных крыловских «оппортунистических» гримас. Если, увы, не хуже — с точки зрения сбывшихся чаяний и надежд. 
Сегодня, с эмпирея прожитых «и там и там» лет, — на «перекате», как говорил Пермяк, — интересно наблюдать молодую поросль, самозабвенно выдумывающую небылицы про СССР. Небылицы, взятые, пускай, из реально-достоверных источников, не вопрос. Но медитативно интерпретированных уже по-своему, неформально, по-капиталистически. В нынешне-блоговой лёгкой языковой манере. То ли свысока. То ли, наизворот, как-то снизу, с поддёвкой, что ли, подковыркой. Иногда со «слюнявым» восхищением, ничем фактологически не подкреплённым. 
Что ж — их право. Наверняка в будущем кто-то из них сам станет историческим «источником», дай-то бог.
Про Пушкина ведь тоже пишут от имени и по зову скрупулёзно проштудированных манускриптов, не иначе. Время идёт… И каждый волен оставить в этом времени — и о нём самом — след. Гербовую печать. К чему я?..
К тому, что первый эшелон изучен филологией досконально. Когда же начинаешь спускаться глубже — во второй, третий ряд — там вдруг обнаруживаются определённые академические прорехи. 
Например, я ощутил дефицит научных материалов об отличном писателе «второго ряда» Виталии Губареве. По силе воздействия стоящем безусловно в авангарде искусства для детей! Нашедшем почётное место в Золотом фонде детской литературы. (Помните «В королевстве кривых зеркал»?) 
Вы скажете, мол, у Губарева слишком уж мала библиография. Да, отвечу я, количественно Губарев невелик. Но возьмите Сухово-Кобылина. Там вовсе одна трилогия! [Не все знают, что он перевёл практически всего Гегеля.] Тем не менее, по Сухово-Кобылину материала — не счесть. Невзирая на сплошные запреты его постановок в XIX в.
Равно и блистательный сказочник Бажов, по которому созданы сонмы диссертаций, как бы приглушает глыбой безмерного таланта своего ярчайшего последователя, земляка, замечательного уральского писателя — Евгения Андреевича Пермяка. 
Автора — с виду: судя по библиографическим сведениям, — второго, третьего эшелона. Приглядевшись же внимательнее, попристрастней — бесспорно стоящего вровень со своими «детскими», «детгизовскими» соотечественниками Чуковским, Маршаком, Барто. 
Почему?
Ответ, думается, тривиален и лежит на поверхности: слишком уж Пермяк советский, идеологически заточенный, слишком «правильный». 

«Было такое живодёрное сословие купцов-скупцов. Эти купцы загодя скупали. Задаточно деньги совали. Не без выгоды для себя. Рублёвую поделку полтиной ценили. Нуждой заарканивали. А что делать, когда наличные дают да ещё старую маклачку в четвертной бутыли на стол ставят. Она скорёхонько голодных кустарьков отуманивала и долговую — обязательскую бумагу выманивала». «Долматова фортуната»

Он безоговорочно не сомневается и верит в победу социалистических идеалов: добра, честности, трудолюбия, уважения к ветеранам, верховенства знаний и прогресса, высоких гуманистических начал. Главнейшей из задач считает воспитание у юношества взвешенных понятий о социуме, общественной пользе. И наизворот — ненавидит ложь, хапужничество и пережитки дореволюционного прошлого, пусть и с перехлёстами в идеологию. (Навроде чрезмерного обожания Ленина героями пьесы «Лес шумит». Что извинительно в контексте больших пожаров двадцатых годов XX в.) 
И что в этих бескорыстных постулатах Пермяка не так? — спрошу я вас. Что неверно? Вот-вот, в том-то и дело. В том-то и дело… Учитывая нынешнее скорбное житие наших пенсионеров, учителей. И скромное состояние образования, медицины, спорта — особенно на селе. Особенно в «соломенно»-избяной некрасовской Руси, до сих пор если полностью не изничтоженной, — то обитающей будто в XIX веке: дороги, почта, транспорт, связь… 
Да, Пермяк не умел пристраиваться, просить лишнего, кривляться, врать. Жил без изысков, лишних просьб и условий. Пермяк — простой рабочий, работяга от искусства. [Общественный деятель, один из руководителей Литфонда СССР, депутат московского райсовета.] И кроме литературы и служения литературе — ничего боле ему не надо было. 
«Для Урала найдено много лестных сравнений, — пишет в автобиографичной книге «Мой край». — Потому что, кроме всех его достоинств, мой край — удивительная призма. Призма, спектр которой — все цвета, все краски бесконечно любимой и дорогой России». 
Уральское детство. Сибирская трудовая юность: конторщик, пастух, продразвёрстщик. 
Сибирь научила его пахать и сеять, убирать урожай, косить траву конной косилкой, молоть хлеб на мельнице-ветрянке и даже выделывать овчины на полушубок.
Сибирь очаровала раздольем степных просторов, запахом зреющих хлебов, полынным здоровьем, размашистой старожильской натурой, бездонным богатством народного языка. 
Сибирь навеяла почти всю книгу «Тонкая струна», поздний цикл «кулундинских» рассказов и повестей: «Дочь луны», «Саламата», «Страничка юности». 
В Сибири начинались трогательные дни его самостоятельной юности. И в зрелом возрасте писатель не раз возвратится к ним и тем людям. Которые навсегда вошли в его жизнь нравственной чистотой исконно крестьянского бытия: своей высокой; «священной», — по-тютчевски, — простотой. 
1923 г. Пермь. Репортажи, фельетоны, статьи в газетах «Звезда», «Уральский рабочий», «На смену». Изредка печатает стихи, пока подражательные, абстрактные.
Поступает в университет. Пишет агитки, ставит студенческие спектакли. Организовывает «Живую театрализованную газету» (бумаги-то катастрофически не хватало!) — пролог литературно-драматургической деятельности. Где театрализация как художественная форма подчинялась раскрытию злободневного содержания, своеобразной сценографии и усилению идейных замыслов. 
Переезд редакции журнала в Свердловск. После чего у «ЖТГ» появляется преданный товарищ и наставник, её негласный шеф-редактор и сотрудник — Павел Петрович Бажов. Тогда-то и завязалась их дружба, растянувшаяся на долгие годы. 
Е. Пермяк не раз обращался к занимательным сюжетам и выразительным бажовским характерам. 
Так, до войны, замышлен и в основном осуществлён замысел пьесы на историческую тему «Ермаковы лебеди» (1942) по страницам одноимённого сказа П. Бажова. 
А одноимённая пьеса-комедия «Серебряное копытце», поставленная по бажовскому «копытцу», красной линией проходит по судьбам нескольких поколений советской ребятни. Да и нынешней «компьютерной» ребятни, полагаю, тоже. 
Пермяк, кстати, не подвергал сказы Бажова драматической обработке. А создавал по их мотивам всецело оригинальные произведения. Бажов — опорная точка, толчок для изобилующей фантазии художника. 
Таковой пьесой стало героико-народное представление «об Ермаке Тимофеевиче, его храбрых есаулах, верной невесте Алёнушке и о великом государе Иване Васильевиче» — «Ермаковы лебеди», с коего мы начали текст. Представление с успехом шло во время войны в театрах Урала и Сибири. 
1930-е гг. Москва. Уральские журналистско-театральные феерии приводят его к обязанности профессионального овладения драматургией, режиссурой. Искусством литературы. 
Одна за другой возникают пьесы «Золотая рыбка» (1936), «Перекат» (1939). [Любил слово «перекат». Считая его символом смены эпох. Символом непреодолимого движения вперёд — к прогрессу и созиданию.] Также «Серебряная ложка» (1940). 
Психологические, героико-романтические драмы. И будни-праздники, и лирическая комедия — вплоть до водевиля! Всё причудливо переплетается в кругу тематических интересов Е. Пермяка на пути, в общем-то, к единственно правильному и честному, — по его суждению, — человеческому, общественно-социальному решению: коммунизму. 

Не премину коротко дать обрисовку литпроцесса тех лет. Несомненно повлиявшего на мировоззрение писательской братии. 

Завяла пора бурного расцвета «групповой чересполосицы» и творческих ассоциаций нэповских 1920-х. Апрельское постановление ЦК партии 1932 г. «О перестройке литературно-художественных организаций» разом покончило с РАППом, ВОАППом и разными попутническими пристройками и прослойками. Объявив зачин единого Союза совписателей и дозволимый метод письма: соцреализм! …Литературный бомонд притих в тягостном ожидании и ощущении неотвратимого террора. 
Журналы-толстяки особо друг от друга не отличались.
Марксистско-интеллигентская «Красная новь» — от фабрично-заводского «Октября» с ильенковской «Ведущей осью». Прозаический «Новый мир» с «Поднятой целиной», Бабелем, Лидиным — от ленинградской «Звезды» с автономным авторским активом; или от «Знамени» с его дискуссиями о военных писателях: Вишневском, Соболеве, Лавренёве. Все они полемизировали, в принципе, на один предмет — ежечасно, всемерно и безмерно повышать и так постоянно растущий пролетарский дух. 
Имена, явки? Они известны: «Тихонов, Сельвинский, Пастренак». Произнёсший эту знаменитую фразу Багрицкий. Ещё Луговской. Коримый «из-за угла» Антокольский. Нещадно костеримый собратьями по перу Заболоцкий. Развёртывались «безопасные» и от того чрезвычайно вдохновенные дебаты вокруг Шолохова, Леонова, Панфёрова, Эренбурга, Шагинян и Олеши. 
Издательство «Молодая гвардия», выражавшее настрой и мысли коммунистической молодёжи СССР, разрешало себе некую смелость. Являя читателю независимую, в то же время авторитетную позицию молодогвардейцев, прошедших революцию, гражданскую войну. За плечами которых немалый жизненный опыт и «нужная» идейность. 
Публикуя абсолютно незнакомые доселе имена: Безыменский, Светлов, Жаров, Смеляков, Уткин, всеми дружески ругаемый. Также Будковский, Завьялов, Богданов, Г. Грин и Б. Левин. Позднее Е. Пермяк с книгой «Высокие ступени» (1958). В которой на вещах элементарных, впитанных со школьной скамьи, повествуется о значении труда в жизни людей; о роли машин, делающих человека сильнее. 
«Молодая гвардия» растила авторов, пришедших в литературу от станка и винтовки. Видела в них летописцев боевой комсомольской славы. Среди творческого молодняка занял своё место неискушённый, с недостаточно богатой языковой культурой, — но страстный, открытый и честный Николай Островский. Тоже, как и Пермяк, очень по-советски правильный. 
Понятно, что вполне взрослый уже мужчина Е. Пермяк, с детства варившийся в революционно большевицком котле, — мнемонически сходствуя с Островским, — без обиняков согласен с линией партии. 
К слову, статья от 1942 г. о его лирической комедии «Иван да Марья» называлась «Пьеса о людях, делающих сталь». Сей пьесой, поведавшей о дружной семье уральских металлургов, завершается целый этап в творчестве Е. Пермяка как драматурга. Определив основную тенденцию дальнейших поисков — прозу.
1940-е. Вновь Батюшка-Урал. «Возвратившись сюда после долгого периода жизни в Москве, — отмечал Павел Бажов, — он уже зрелым писательским глазом жадно смотрит на современный Урал и стремительно отражает его в своих работах». — Легко и свободно, с «большой силой внутреннего сгорания» сочиняет документальные очерки, публицистику, взволнованные лирические дневники. 
Активно сотрудничает как корреспондент Совинформбюро. Уйму энергии отдаёт Свердловскому отделению Союза писателей СССР — одной из самых крупных писательских организаций военных лет. Не забывал и драматургию: пьесы «Ясное солнышко», «Золотая сорока».
Часто ездит в отдалённейшие уголки Урала, нередко с Бажовым.
По свежим следам путешествий и встреч рождаются «Уральские записки» (1943). Где Пермяк рисует лицо обожаемого Урала. Рисует индустриальный облик Свердловска, рабочего города-труженика Тагила. Их младших братьев Красноуральска, Краснокамска, Асбеста. Живо очерчена поездка с Бажовым в Висим, на родину певца Урала Мамина-Сибиряка: заповедник посконной старины. В самый глухой, забытый богом район — Таборы. 
Через много лет Пермяк ещё вернётся к «Уральским запискам», дополнит начатые во время войны тетради, вошедшие в автобиографию «Мой край» (1970). Изображая мужественное «рабочее лицо», продолжит сыновнее своё призвание и признание в любви к родному краю. 
1950—70-е. Книгой «Кем быть» (1946) ознаменован приход Пермяка в художественную научно-популярную литературу для детей. Представленную М. Ильиным, Б. Житковым, Паустовским, Бианки. В принципе, стёршими грань меж  научной и художественной публицистикой. Утвердив новый литературный жанр — научно-художественный. 
От книги «Кем быть» сонмы живых нитей протянулись через всё творчество Пермяка: вглубь, вширь, — разлившись необъятной прозаической Камой-рекой.
Долго и настойчиво искал он жанр и эмоциональные средства, наиболее соответствующие научно-познавательным экзерсисам. Сказка и сказ, бажовская память опять послужили добрую службу. «От костра до котла», «Сказка о стране Терра-Ферро» (1959), «Как человек покорил море», «Сказка про газ» (1960).
От пещерного костра до газового. От плота — к супернавороченному океанскому лайнеру. От страны условного железа, фундамента могущества, — через борьбу с колдуньей-Ржавчиной, — к стране справедливости. 
Он практически полностью переходит на «детскую сторону» жизни. (Из двухсот изданий его книг, более ста — для детей и юношества!) Голос писателя-публициста часто звучит по радио: в специальных передачах для детей. Занимается, по-булгаковски, напряжённой газетной «подёнщиной»: «Пионерская правда», «Экономическая газета», разнообразные журналы. Бежит с лекции на лекцию, от выступления к выступлению... 
С полосы «Вечерней Москвы» пришла к детям младшего школьного возраста книга «О семи богатырях» (1960). [В 1960-х гг. обретается в Москве, — авт.]

Е. Пермяк стал одним из сооснователей весьма популярного тогда жанра «маленького романа» (Дудинцев, Саянов, Шолохов-Синявский). «Сказка о сером волке» (1961): об американском фермере (русском эмигранте), приехавшем поклониться могилам предков; о столкновении двух социальных систем. «Старая ведьма» (1961): о ведьме-собственности. «Последние заморозки» (1962), «Царство Тихой Лутони» (1970).
По моему мнению, главный герой «Тихой Лутони» — талантливый и удачливый инженер Пётр Колесов — обернулся неким идеологическим ответом, даже, может статься, вызовом мечущемуся взбалмошному неуравновешенному однофамильцу Николаю Колесову из «Прощания в июне» А. Вампилова. Который ещё не был общепризнанным классиком драматургического жанра. И которого не абы как бранила критика за его сценическое «соцноваторство».
«За последние годы я пришёл к убеждению, что жанр так называемого маленького романа таит в себе много возможностей и преимуществ. Короткий или маленький роман, сохранив природу многостраничного и будучи уплотнённым за счёт пересказа вместо показа второстепенного, позволяет отчётливее сказаться главному», — пишет в конце 1960-х о большой семье своих маленьких романов. Таких как «Счастливое крушение» о сентиментальном эпизоде в судьбе юноши; «Бабушкины кружева» о переплетении времён; семейная декабристская хроника «Сольвинские мемории».
Почти все маленькие романы Пермяка написаны в бажовской манере. Ни один из них не обходится без вставной сказки, — прочно связанной с общей задумкой текста, — проясняющей сюжетную линию всего произведения. 
Очерки, доклады, как и книга «Кем быть?», перекликаясь с «громобоем» детской литературы Львом Кассилем [название популярного фильма «Громобой» (1968) по рассказу «Есть на Волге утёс», — авт.], насыщены конкретным фактическим материалом. Лейтмотив, их тематика взяты сугубо из реальной жизни. 
Идеи рождены стремлением пробудить у юношества способности и наклонности к преодолению косности. Всенепременно найти тот «золотой ключик», которым отмыкаются не очень-то и податливые двери в мир научных знаний, техники, в мир высокопрофессионального(!) труда и счастья. 
Е. Пермяк по-отечески озабочен тем, чтобы как можно меньше выходило во взрослую жизнь безголосых певцов и плохо играющих артистов, лентяев, тунеядцев, не любящих медицину врачей и неумелых рисовальщиков. Он хочет, чтобы ребята, держа в руках бесценный «золотой ключик» своего таланта, не разжали бездумно руку и не выронил ключ — в поисках мнимых ценностей. 
О том говорят его энциклопедически выстроенные книги «Азбука нашей жизни» (1963), многократно переизданная; «Наше государство» (1971). Где сложные политэкономические проблемы в виртуозной огранке Пермяка приобретают поэтическое оформление.

«…в 20 лет молодой человек работает слесарем, в 30 — становится изобретателем с мировым именем. И это не слова. Это биография десятков тысяч людей!» — слышится напутствие Евгения Андреевича Пермяка эпиграфом к… нашему, господа, времени. Эпиграфом к нашему с вами времени. 

Примечания:

В тексте использованы материалы лингвиста, заслуженного деятеля науки РСФСР, доктора филологических наук, профессора-шолоховеда В.В. Гуги. 

^[1] РГ от 25.01.2012: «Беседа Сталина с Эйзенштейном и Черкасовым по поводу фильма "Иван Грозный" 26 февраля 1947 г.»