Осень Пасмальве

Литовский цикл стихотворений.

Вначале поясню, как я оказался и что делал в Литве.

С 1983 по 1988 г., будучи выпускником радиотехнического факультета Харьковского института радиоэлектроники, молодым специалистом Харьковского приборостроительного завода имени, разумеется, Шевченко, я часто выезжал в командировки на строившиеся АЭС. Завод подчинялся МОМ (Министерству общего машиностроения СССР) и создавал приборы для ракет и подводных лодок. В качестве программы для невоенного производства в КБ (входившем, как и завод, в ПО «Монолит») была разработана Автоматизированная система управления турбинами (АСУТ) атомных электростанций. Турбины для АЭС (разного типа и во многие страны мира) строил знаменитый харьковский гигант Турбоатом, а наш завод производил АСУТ к ним. Завод был режимный, как тогда говорили, «почтовый ящик», но мы знали секретное число работников – 23 тысячи!

Как жила большая страна во взаимной внутренней интеграции и радушии, скажет потом в стихотворении «Плач по утраченной Родине» харьковец Борис Чичибабин: «…и рад был украинский хлеб молдавскому вину), а пока – я работал в отделе эксплуатации, и наш сектор, в котором трудились преимущественно молодые выпускники ХИРЭ, ХАИ и ХПИ, занимался вводом в эксплуатацию и гарантийным инженерным сопровождением аппаратуры АСУТ АЭС. На мою долю выпал первый же комплект новых цифровых стоек для первого блока строящейся в Литве Игналинской АЭС. Мне привелось побывать на Калининской АЭС в Удомле, в которую на пленэр в свое время выезжали Шишкин, Левитан, Поленов, Нестеров и другие живописцы, на Балаковской АЭС на Волге, где неподалеку в Хвалынске родился и вырос Кузьма Петров-Водкин, на Запорожской АЭС (с городом энергетиков Энергодаром, на Днепре), где сейчас идет война, но более всего я любил выезжать на Игналину (городок энергетиков Снечкус, ж/д станция Пасмальве(-с), там я проводил порой по два месяца.

На Игналинской атомной станции рабочая смена длилась семь часов, а темнеет в Литве поздно, потому практически ежедневно я часами бродил по лесам меж безчисленных (чуть ли не 110!) озер, попутно собирая грибы-ягоды; а зимой – на лыжах.   

Литовскую подборку стихотворений я повез в Вильнюс, в редакцию журнала «Литва литературная», выходившего на русском языке для всего СССР, я и узнал-то о нем из газетного киоска в Белгороде. Главный редактор Витаутас Радайтис, седой, грузный и красивый человек, принял меня тепло, объяснив, что целью журнала является популяризация литературы Литвы. Я в ответ сказал, что знаю об этом, но вы ознакомьтесь, если это возможно, а вообще-то «я и́з лесу вышел» (см. фото), то есть из Снечкуса прибыл, с ИАЭС, два часа на электричке. Интеллигентный и спокойный коммунист Радайтис рукопись взял, кинул в нее око и просветил меня, что по-литовски правильно говорить Пасмальве, хотя пишется на литовском с буквой S на конце, и русифицированная транслитерация Пасмальвес, как пишут везде, – неправильна. Ликбез завершился тем, что я узнал: «па» – означает «на», Смальве – это название озера, в итоге Пасмальве значит «На Смальве».

Через два месяца я снова зашел в редакцию. Товарищ Радайтис посмотрел на меня странными глазами, встал из-за стола и сказал тихо и спокойно, в глубине недоумевая: «Как вам удалось?» «Как вам удалось так почувствовать Литву!.. Мы на редакционном совете вслух прочитали всю вашу подборку, и кто-то назвал вас русским Марцинкявичусом!» Я ответил, что такой цели у меня не было.

Нынче нет СССР, на моем заводе в Харькове осталось две сотни человек, городок Снечкус переименован в Висагинас, Игналинская АЭС не работает, журнал «Литва литературная» не издается, русский язык в Литве дискриминируется, русские притесняются, к власти пришли европейские нацисты. А стихи – остались. Как остались леса и озёра, начиная с озера Висагинас, на котором и стоит городок бывших энергетиков.

Вернуться в Литву

А след наполнится водой
Болот. И жухлым камышом
Прошепелявит что-то дождь.
И словно – тут никто не шёл.
Редея, шелестящий ток
Уступит пустоте ветвей
И явит пасмурную твердь,
И вроде – не был тут никто.

Но я-то помню – я тут шёл,
Где шов заката, веток рябь,
Где с неба опадал октябрь.
Остался от него ожог.
Но я-то знаю – я здесь был,
Я в эти заросли влетал!
Я бредил дебрями рябин,
Я был бродяга твой, Литва!

…И вновь октябрь дохнул с верхов…
Я глянул в озеро. 
                            Возник
Портрет мой между облаков.
На скулах – ссадины брусник.

***

– Дай Бог и нам с тобой заснуть,
как лес осенний засыпает,
и пятна листьев засыпают
болотную немую муть.

Какой великолепный стиль!
Из красок невообразимых,
из плясок нервов – кануть в зиму!
Дай Бог и нам вот так уйти!

А если краски удались,
быть может, кто-то белым полднем
с земли подымет красный лист.

...И падал в небо лес холодный...

***

А тот, кто разбирает веток бред,
кто понимает бора речь немую, –
счастливец, что ему иная мудрость,
когда он – родич разуму дерев!

Он волен здесь. Он лесу так же свой,
как лист и мох, как тот иль этот стебель.
Он – побратим осин и синих хвой,
меж паутин сквозящий лёгким телом.

За ним, за ним! Завидуя, дивясь:
он ведает листву по именам и лицам!
И ты хотел бы так же с лесом слиться.
Но мал твой дар, чтоб вспомнить эту связь...

***

Закат, в пустую даль осевший косо.
Прибрежный стог. Тяжёлая осока.
Сюда ты забредаешь на ночлег… 

Спиной приткнёшься к тишине покоса,
и в небесах истает смутный лес,
и медленно 
к лицу подступит космос
сквозь прежнюю полынь
твоих ушедших лет –
сюда 
ты забредаешь на ночлег.

…Излом тепла. Последние стрекозы…

***

Зелёное молчанье вод…
Рыбáчки неводы чинили.
И тучей, как зрачком чернильным,
Следил за ними небосвод.

И рыскал пёс 
           с ухмылкой лисьей
вдоль берега.
           Текла вода.
И красные летели листья,
Летели листья в невода…

Воскресение

…и под лодчонкою прогнившей
замрёшь ты, тих… 
                               И вдруг услышишь,
как в детстве – вздрогнувший – когда-то:
свой тайный код заладил дятел,
невольник партитуры высшей.

И ты увидишь в дыры днища,
что небо
               всё черней и ниже,
и что уже осинник нищий
на пальцы эту темень нижет.

И ты увидишь и услышишь.
И дятел замолчит за рощей.
И в берег, временем заросший,
ударится тяжёлый ливень.

Собьёт надломленные листья
и бросит их к ладони лодки.
И долго в щели будет литься
живой водой октябрь холодный.

И восклицательные сосны
взгляну́т из озера.
                               И выйдет
мгновенное, скупое солнце.
Но ты услышишь и увидишь.