Я буду ждать

Лёшка Костомаров, парень двадцати одного года от роду, возвращался по просёлочной дороге домой. Ходил он к своему закадычному другу Сергею Индюкаеву в соседний посёлок. Они вместе служили в конвойном полку, и сегодня был явный повод его навестить: у Алёшки намечалась свадьба с Настёной. Сначала они планировали сыграть её в начале июня, но у Насти в это время госэкзамены в институте. Подумали и отложили на осень.
Лето выстоялось тёплой погодой и перевалило за вторую половину. Воздух был густой, настоянный на духмяных травах, на запахах лесной прели и немного пьянил голову. Над буйной Алёшкиной головой высились огромные сосны. Вверху в ветках, которые, казалось, своими верхушками подпирают небо, шумел ветер. Он задрал голову, отчего твёрдый подбородок поднялся, а в шее хрустнул позвонок, и увидел сквозь лапистые ветки густое тёмно-синее небо без единого облачка. От увиденного на душе стало светло и радостно, и ему вдруг захотелось петь ни с того ни с сего. Лёшка даже остановился, сглотнул слюну, мысленно стал перебирать знакомые отрывки песен, но отчётливо вспомнилась только одна, которую они обычно пели в армии на вечерней прогулке. Он вздохнул, набрал воздуха в грудь и начал напевать тихо себе под нос. Потом в ушах послышалась бравурная музыка и дробь барабанов, голос окреп, Алексей громко запел, подбадривая себя, и даже перешёл на строевой шаг, выбрасывая поочерёдно согнутые руки к животу, при этом стуча подошвой тупоносых чёрных туфлей по мягкой земле, выбивая пыль на расклёшенные брюки.

Не плачь, девчонка,
Пройдут дожди,
Солдат вернётся,
Ты только жди…

Когда Лёшка пропел последнюю строчку куплета, у него внезапно навернулась слеза на глаза, и он, пару раз шмыгнув носом, вытер щёки тыльной стороной руки.

Как-то неожиданно в памяти всплыли картинки детства. Жил он тогда в приземистом брусчатом бараке на двенадцать семей с деревянным отхожим местом на улице, возле которого на неошкуренном сером столбе висел уличный фонарь. Он давно не светил – кто-то из пацанов кирпичным огрызком разбил лампу. Летом в общественный сортир вела вытоптанная тропа, а зимой, когда всё переметало, приходилось добираться до него, утопая в мягком, рыхлом снегу. Обычно в сортире стоял невыносимый аммиачный запах, от чего спирало дыхание, слезились глаза и хотелось поскорее выбежать на свежий воздух. 
Несколько однотипных бараков были раскиданы по небольшому посёлку: раньше в них жили пленные немцы, которые работали на лесозаготовках, но в начале пятидесятых немцев освободили, после чего они уехали в Германию.
В небольшой комнате с небольшим окном ютились втроём: он, мать Полина да отец Григорий. Полина Егоровна, когда гневилась на мужа, называла его беспутным и никчёмным человеком, которого бог незаслуженно дал ей на тяжкие муки. В дальнем углу на полочке, украшенной кружевной тканью, стояла старая, потемневшая от времени икона Божьей Матери. Рядом с ней лежали связанные жёсткой нитью в пучок несколько тонких церковных свечей и засохшая веточка вербы. Когда в комнате никого не было, она подходила ближе к иконе, всматриваясь в лик святой, опускалась на колени и молилась, шевеля губами, – слёзно просила, чтобы муж бросил пить, а сын Алёшка вырос правильным и честным человеком. 
Алёшка спал на старом бабушкином сундуке и порой просыпался ночью от гула проходящей машины, которая мимолётно освещала фарами икону. В эти мгновения ему почему-то становилось не по себе: казалось, что из темноты на него смотрят строгие иконные глаза. Он натягивал посильнее одеяло на голову и старался поскорее уснуть.
Полина Егоровна работала санитаркой в местной больничке и большую часть времени пропадала там. Отец трудился бульдозеристом на «сотке». Он был крупным, с лысоватой головой, которая сидела на его крутых плечах, словно влитая. Широкое, слегка изъеденное оспинками лицо, мясистые губы, почему-то всегда сырые и немного вывернутые наружу. Иногда он возвращался с работы пьяным, толкал дверь рукой и, запнувшись за порог, беззлобно ругался. Увидев Алёшку, подходил к нему, не снимая кирзовых сапог, лохматил грязной, пахнущей соляркой рукой непокорные вихры на его голове и садился, широко расставив ноги, на крашеный табурет у стола. Затем, подперев кулаком небритый твёрдый подбородок и упёрши подёрнутые мутью глаза, глухо спрашивал сына: 
– Ну что, Лёшка, как дела в школе? Училка не обижает? А то я пойду, поговорю с ней, – отец сильно сжимал зубы и скрипел ими, припоминая, что как-то раз классная руководительница, встретив его на улице, заговорила тихим, но твёрдым голосом о том, что он показывает дурной пример сыну. В тот день она просила отца зайти в школу для беседы. От воспоминания на широких скулах начинали бугриться желваки, которые перекатывались снизу вверх. – Учись не учись, а всё равно дураком помрёшь. Это мне мой отец, человек образованный – как-никак четыре класса церковно-приходской школы – всё время говорил.
– Анна Леонидовна хорошая учительница, добрая, никогда не ругается и двойки никому не ставит, – почти шептал Лёшка, не поднимая глаз. В тот момент ему становилось страшно, он низко опускал голову к столу, практически касаясь его своим носом.
Ему хотелось поскорее выскочить в полутёмный коридор со скрипучими полами и оказаться на улице, чтобы только не видеть и не слышать пьяные разговоры. Отец доставал початую чекушку водки, сжимал её в руке, булькал и, широко открыв рот, выплескивал туда. Тупо рассматривая на противоположной стене небольшой коврик с двумя лебедями на пруду, ещё раз окидывал мимолётным взглядом Лёшку, широко зевал до хруста в челюсти и вставал на ноги. Шатаясь от выпитого из стороны в сторону, он, наконец, падал на кровать лицом вниз.

В тот же миг в коридоре послышались частые материнские шаги – Лёшка узнал бы их из тысячи других. Он проворно вскочил, ручка скатилась на пол и он, не замечая этого, с улыбкой на худощавом веснушчатом лице побежал к двери, запнувшись за ногу отца. Тот только промычал и глубже зарылся лицом в мятую подушку. 
Полина Егоровна тихо отворила дверь и зашла в комнату. Увидев спящего мужа, только горестно вздохнула и посерела лицом, отчего глаза сразу потухли.
– Опять пришёл пьяный? Ну сколько можно такое терпеть!? – она устало опустилась на стул с высокой спинкой, стоящий возле самой двери: плечи сникли, губы слегка обдало синеватым оттенком. – Ты не голоден, часом, сынок? Я вот принесла из магазина свежих пряников, сейчас поставим чайник и попьём горячего чая. Что-то я сегодня устала, пришлось мыть полы да ухаживать за двумя лежачими больными, а сегодня привезли ещё одного – его придавило лесиной.
Лёшке было жаль мать. Она, по его детским понятиям, не ведала радости: давненько он не видел улыбки на её лице.
– Ма, ты сиди, сиди, я сейчас на плитку чайник поставлю, он быстро вскипит. Посиди пока, отдохни.
Лёшка воткнул в розетку вилку электроплитки с крупной нихромовой спиралью: лампочка под потолком мигнула и стала гореть в полнакала. Поболтал рукой алюминиевый чайник, убедился, что в нём есть вода, и поставил на раскалённые красные спирали.
Полина Егоровна тем временем скинула с себя толстую кофту, повесила на дверную вешалку, наклонилась и стала снимать простые хлопчатобумажные чулки – села поудобнее, вытянув ноги с острыми коленями и набухшими венами.
Рядом с бараком проходила избитая дорога: весной глубокие выбоины заливало вешней водой, а летом машины, сбросив скорость, медленно ползли, скрипя своими внутренностями, и как бы нехотя преодолевали препятствия. По этой дороге возили из дальних делянок сваленный лес на городской лесозавод. От проходящих машин оконные стёкла вздрагивали: одна стена, выходящая наружу, шаталась, когда тяжело гружёный КрАЗ лесовоз, едва не задевая барачных стен, проезжал мимо – в комнату несло сгоревшей соляркой.
– Когда-нибудь эти машины наш барак снесут! Днём и ночью возят лес, хоть бы нам новый дом построили, – горестно вздохнула Полина Егоровна и внимательно посмотрела на сына: – Учись лучше, может, выберешься из этой глуши ближе к свету. Живём в проклятом гиблом месте, здесь только каторжанам жить.
Неведомая сила оторвала Лёшку от стола. Он оказался возле ног матери, уткнулся ей в мягкий живот своей головой со светлыми вихрами. От неё пахло больничным духом. Ему хотелось плакать от жалости к ней, но он крепко прикусил нижнюю губу, чтобы сдержать свои слёзы и не показать ребячью слабость.

Он знал, что в этих бараках сначала жили заключённые, осуждённые по политической статье: они валили лес и на лошадях вывозили под конвоем к железнодорожной станции, там вручную закатывали на открытые площадки вагонов. Потом началась Великая Отечественная война, заключённых перевели дальше на север в дремучую тайгу, а бараки стали обживать попавшие в плен немцы – они тоже работали на лесозаготовках. Вот такая историческая круговерть получилась: сначала «враги народа» горбатились в лесу, а потом незваные гости.
Лёшка с родителями приехали на лесоучасток в конце пятидесятых двадцатого века. Начальник участка Казимир Лавров, мужчина с коричневыми выпуклыми глазами, достал из письменного стола толстую тетрадь в чёрном коленкоровом переплёте, плюнул на указательный палец, полистал её и твёрдо пообещал, что в бараке они поживут временно, годик-другой, а там и получат новое, благоустроенное жильё. Прошло уже десять лет, Лёшке стукнуло четырнадцать, а они так и прозябали в тесной узкой комнатёнке уже вдвоём с матерью. Отец ушёл к другой женщине, с которой частенько выпивал, и, буяня и громко матерясь, гонялся по улице с кулаками. Тома – так звали его избранницу с почти квадратным телом и толстым мясистым носом – приходила к Лёшкиной матери, принося запах духов «Красная Москва», и настойчиво просила забрать непутёвого мужа обратно.
Уверенно толкая дверь рукой, она шествовала прямо к столу, садилась на табурет, тяжело дыша. Одёрнув подол платья, клала полноватые белые руки на стол, скрепив пальцы в замок:
– Надоел, вот так! —Тома резко проводила ребром кисти по горлу. – Хоть не вешайся на чердаке! Жизнь уж не мила…
Полина Егоровна суровела лицом, на лбу между густыми бровями оседала упрямая борозда:
– Нет и нет! Ушёл к тебе, как мне он говорил, по любви, обратно ни за что не приму. Хоть убей! Сколь намучилась я с ним – только бог да сын знают. Живите в радости и достатке. А вешаться или нет, это твоё собственное дело, – резюмировала она, сжав кулачок так, что торчали белые косточки.
Недовольная ответом Тома, наливаясь внутри себя ярой злобой, глаза её краснели, было видно, что она была готова сорваться на крик. 
– Да какой там достаток?! – захлебнувшись, сжала горло рукой. – Он ведь, гад, всё пропивает с друзьями. Как получит окончаловку, так сразу в магазин к Юльке и пьют, собаки, пока всё не прогудят. Ни дна им, ни покрышки. Значит, не пустишь обратно?! –настаивала Тома, блестя глазами: толстый нос торчал на лице, которое становилось полотняным. – Может, тебе отрез крепдешина на платье дать?! У меня в шкафу лежит давно, для себя покупала, хотела к празднику новое платье сшить, – неустанно подбирала новые ключики Тома, стараясь подкупить Полину Егоровну.
– Я же твёрдо сказала, что нет! – резанула та, чтобы отвязаться от назойливой соседки, и, встав со стула, пошла к дверям, выпроваживая незваную гостью.
Через месяц Лёшкин отец вместе с Томой, собрав нехитрый домашний скарб, укатили на бортовой машине в неизвестную даль. Больше его Лёшка не видел. Может, это даже к лучшему.

В том же бараке через две комнаты по коридору жила девочка Настя. Она была моложе Лёшки на три года. Худая, с торчащими из-под короткого платья коленками, проворная, словно юла. И когда Лёшка проходил по шаткому коридорному полу, она высунула остроносое личико с васильковыми глазами и посмотрела на него с живым интересом, покусывая косичку.
Лёшка остановился, засовывая руки поглубже в карман, и, подойдя вразвалочку почти вплотную, сквозь плотно сжатые губы ехидно спросил:
– Настюха, а когда ты замуж выйдешь? Тебе пора, смотри, как вытянулась за лето, одни кости торчат. Вот по двору бегает Васька рыжий. И чем не жених. В одном классе по два года сидит. Почти учёный.
Девочка покраснела лицом, нос ещё больше заострился. Она выкрикнула заготовленный заранее ответ:
– Дурак ты и не лечишься! Вот скажу твоей мамке, что куришь с пацанами в дровянике, так она тебе задаст трёпку. – Сказав, тут же хлопнула дверью и встала за ней, чувствуя близкое Лёшкино дыхание.
– А ты, змея подколодная, своими глазищами зыркаешь во все дела. Тебе-то какое дело до нас?! Вот когда-нибудь космы тебе отрежу, – почти угрожающе кричал Лёшка в дверной притвор. 
Но та, вроде бы как и не слышала его, глухо отозвалась из-за двери:
– Всё равно скажу, что курите, бражку пьёте и матерными словами выражаетесь. Моя мама запрещает с тобой даже разговаривать, говорит, что ты плохой мальчик – безотцовщина.
Лёшку обожгли внезапностью последние слова, и он, наклонившись к замочной скважине, выдал фразу, которая внезапно всплыла в его подсознании:
– Да говори… говори! Бражку я не пил, она невкусная и дрожжами пахнет. А где у тебя отец? Или твоя мать всё ещё тебе сказки рассказывает, что он лётчик. Тоже мне лётчик-налётчик. – Выпалив на последнем дыхании как ему казалось обидные слова, он с облегчённой душой пошёл дальше по коридору, заводя ногами кренделя.
Распахнул входную дверь. По глазам резанул яркий полуденный свет. В глубоком, выжженном небесным светилом небе не видно было ни единого облачка, только вокруг солнца стояло желтоватое марево. Перескакивая на одной ноге ступени, он оказался на протоптанной дорожке, которая вела на лесную поляну. За ней частились деревья вперемежку с невысокими кустами. Лёшка зашагал, легко дыша полной мальчишеской грудью. Ему было весело на душе и в тот миг казалось, что жизнь будет такой же светлой и радостной…

Спустя два года он закончил десятилетку, лето отработал в механических мастерских. Первую свою получку принёс домой всю до копейки и положил на кухонный стол, чтобы мать, когда вернётся с работы, первым делом увидела её, зайдя на кухню. Лёшка упросил кассиршу в бухгалтерии выдать ему всю зарплату пятёрками – их оказалось ровно двадцать. Пошарив рукой в кармане, высыпал на стол рыжеватую мелочь.
Незаметно подкралась осень, птицы потянулись на юг, пролетая над Лёшкиными местами. Он с грустью смотрел в небо, провожая их глазами за горизонт. Минул сентябрь с яркими красками начинающей жухнуть природы.
Наступил слякотный октябрь. С неба стал сыпать холодный затяжной дождик: он обложил всё окрест, и казалось, ему не будет ни конца, ни края. По утрам туман висел плотной стеной в воздухе и только к обеду таял, прижимаясь к холодной земле. Чаще стал дуть северный ветер, грозя принести ранние заморозки и непогоду.
Скоро Алёшку вызвали в военкомат. Когда он прошёл всех врачей, его пригласили в отдельный кабинет, где сидел усатый угрюмый капитан с тяжёлым взглядом и симпатичная машинистка лет двадцати с модной пышной причёской. Ему неловко было стоять перед ней в одних синих трусах. На небольшом круглом личике девушки выделялся вздёрнутый носик, придавая ей смешливый вид. Она вытягивала свои губки, когда печатала длинными пальцами, которые уверенно бегали по клавишам печатной машинки. Капитан поднял голову и уставился на призывника непроницаемыми глазами, затем помассировал покатый лоб и поинтересовался, где он хочет служить. Обдумывая ответ, Лёшка посмотрел в окно: небо затянуто низкими серыми дождевыми тучами, на голом сидит чёрная ворона, заглядывающая в окно. На душе было тоскливо. Он равнодушно пожал плечами – ему было всё равно.
– А кем работал в последнее время? – громко спросил капитан и упёрся тяжёлым взглядом прямо в переносицу, словно пытаясь загипнотизировать и выведать ответ.
Лёшка, переступая с ноги на ногу – подошву голых ступней холодило от пола, – думал о том, чтобы усатый капитан поскорее отпустил его. Он промямлил:
– В мехмастерских работал слесарем: трактора да машины помогал ремонтировать, ходил в учениках слесаря.
Капитан сверкнул глазами, пошевелил отвислыми усами и посмотрел на девушку в коричневом свитере с глухим воротом, будто мысленно ища у неё подсказки. Гипноз на неё подействовал, она подняла голову и слабо улыбнулась тонкими губами.
– Так, так, тогда пойдёшь служить в танковые части, – капитан постучал по столу шариковой ручкой. – Ты почти готовый специалист, понимаешь толк в технике. Можешь идти. Повестку получишь внизу во втором кабинете у прапорщика Ледова, явка в военкомат через два дня. И смотри, чтобы был трезв как стёклышко, – он зачем-то звучно пощёлкал согнутым указательным длинным пальцем себе по горлу. – В прошлый призыв одного пьяного орёлика пришлось сдать вместо армии в милицию. Там отсидел пятнадцать суток, и на следующий день отправили служить в стройбат на БАМ. Знаешь, что такое БАМ? 
Алёшка стоял в задумчивости. Он слышал о комсомольской ударной стройке, но промолчал. Капитан победно сверкнул глазами, сжал кулак и постучал по столу: 
– БАМ – это стройка века, туда едут молодые сердца. Я и сам бы поехал, но приходится здесь служить. Иди. – Он подвёл черту разговору, быстро сделал какие-то записи в личном деле и отодвинул серую папку в сторону. Потеребил кончик усов и скосил глаза на девушку, словно ища в ней одобрения, но она, не обращая внимания на него, печатала на машинке, словно играла на пианино.

Проводы были скромные. Мать ходила из кухни в комнату с сырыми глазами, осунувшимся лицом и ставила нехитрую закуску на стол. Пришла её знакомая тётя Клава из больницы, худощавая костистая тётка с седыми волосами. У неё на носу висели тяжёлые роговые очки мраморного оттенка. Глаза были подёрнуты белой пеленой – признак скорой старости. Она и шерстяную кофту подобрала под цвет очков. Сидела, поджав синеватые губы, молча посматривала сквозь крупные линзы по сторонам. Руки с прожилками вен положила на стол. Сухие пальцы рук иногда вздрагивали, словно от испуга. Тётя Клава была закадычной подругой матери. Она работала завхозом в больнице и жила одна. 
Соседская Настя пришла со своей мамой Ниной Петровной – женщиной улыбчивой и доброй. У неё был красивый абрис лица с прямым носом и небольшими ушками. Она привычно откидывала рукой мягкие волосы с голубоватых открытых глаз. Настя была её чистой копией и уже училась в девятом классе. Как-то незаметно она превратилась из щуплого подростка с торчащими косичками в красивую стройную девушку, хотя была ещё немного угловата в движениях. Девушка отпустила косу льняного цвета, перекинув волосяной жгут через правое плечо на грудь. По случаю Лёшкиных проводов Настя надела беловатую водолазку, через которую выпирали два упругих бугорка. Девушка сидела рядом с Алёшкой и смущалась, когда он ухаживал за ней за столом. Когда все немного выпили, в комнате завитал весёлый гомонок. Алёшка незаметно приобнял юную соседку за талию – ему показалось, что она отодвинется подальше, но Настя повела васильковыми яркими глазами и, напротив, прислонилась к нему, касаясь плечом. Настина мама о чём-то пошепталась с Полиной Егоровной на кухне и ушла первой. Настя проводила её до двери. Вернувшись, наклонилась к Алёшкиному плечу.
– Посидим ещё немного, а потом проводи меня домой, – горячо дохнула она, стрельнув острыми глазами. На губах её мелькнула тихая улыбка.
Спустя некоторое время молодые люди молча, почти не разговаривая меж собой, дошли до её подъезда. Алёшка взял Настины руки в свои. В его голове вертелась какая-то чехарда из обрывков слов, которые он не знал, как сочленить, чтобы внятно выразить свои мысли.
– Зайдём в подъезд, что-то зябко стало, – почти шёпотом произнесла Настя и первая пошла вперёд. Лёшка за ней. В подъездном тамбуре была тёплая темнота. Пахло кошками и берёзовыми вениками. Алёшка, долго не раздумывая, прижал к себе Настю, нашёл своими губами её губы и стал неумело целовать. Распахнул легкое пальтецо и притянув к себе, почувствовал бёдра и выпуклую девичью грудь. Они ни о чём не говорили, лишь утоляли заждавшуюся их встречу наедине.
– Ну хватит! – Настя отстранилась от него, Алёшка в темноте чувствовал её присутствие лишь частым лёгким дыханием. – Приду домой с красным лицом и покусанными губами, что маме скажу? – В голосе Насти прозвучали нотки некой досады.
– Ты будешь мне писать? – волнуясь и глотая воздух, спросил Алёшка, слабо надеясь, что Настя ответит утвердительно.
– Буду, буду и дождусь тебя! Ты мне давно нравишься, ещё с тех пор, когда мы жили в одном бараке. Я никак не могла набраться смелости, чтобы тебе сказать, – разом выпалила Настя, сорвалась с места и, хлопнув дверью, быстро взбежала по деревянной лестнице вверх на площадку.
– И ты мне всегда нравилась. Ты очень красивая! – эти слова он почти выкрикнул в подъездную темноту.
Лёшка поднял голову, увидел, как острый луч света разрезал полутьму. Хлопнула дверь, и всё погрузилось в привычную тишину. 

Дядя Игнатий, сосед с первого этажа, пришёл на проводы вместе с женой Нюрой. Они принесли литровую банку солёных рыжиков, свежеиспечённый каравай и бутылку водки «Столичная». Игнатий был заядлым охотником и рыбаком. У него было широкое загорелое лицо с небольшими зеленоватыми глазами и твёрдым подбородком. Когда он говорил, верхняя губа обнажала крупные, желтоватого цвета зубы. Дядя Игнатий курил много дешёвых сигарет, отчего указательный палец до середины имел желтоватый несмываемый оттенок с никотиновым налётом. Когда внезапно закашливался, казалось, изо рта вылетают крошки табака. Однажды он на лодке переправился на другой берег реки, которая была около километра в ширину. Игнатий неладно привязал её верёвкой к стоящему дереву, а в это время по реке прошёл буксир. Уткнувшись тупым носом в воду, оставляя после кормы крупную волну, лодка-плоскодонка покачалась на волнах, узел ослаб, и её отнесло куда-то вниз по течению. Так вот, дядя Игнатий после неудачной рыбалки вернулся домой только спустя трое суток: он шёл к ближайшей деревне пятьдесят километров, плутая, сбиваясь с пути по лесу и питаясь, чем земля прокормит. Домой вернулся исхудавшим, заросшим седой щетиной и с усталыми глазами.
Увидев его живым, жена Нюра вскинула руки вверх, губы на лице мелко задрожали, и она запричитала во весь голос так, что было слышно во дворе:
– Ой, родимый мой, вернулся! Я-то все глаза проплакала да на берег выходила, всё ждала тебя.
– Уймись ты, наконец! Живой ведь я, – успокаивал он жену, прижав к себе и не веря тому, что оказался дома, и вспомнив, как на вторые сутки блужданий он наткнулся в малиннике на медведицу с пестуном. Увидев их, остолбенел от липкого страха, да так и стоял в стороне ни жив ни мёртв. Медведица встала на задние лапы, принюхалась, повертела большой лобастой головой. Хорошо, что ветер дул в противоположную от Игнатия сторону
Нюра, вытерев подолом ситцевого платья мокрое с красным носом лицо, отстранилась от Игнатия, упрямо посмотрела ему в глаза и рубанула, что нагорело на душе за горестные дни ожидания:
– С рыбалкой всё, завязывай! Второй раз не переживу, у меня только одно сердце. Ты понял, змей? – Так она называла своего мужа, когда пребывала в яростном состоянии. Это было самое грозное ругательство.
Вечер догорал краснотой возле кромки горизонта, на небе в ещё пока слабой темноте появились неяркие звёздочки. Дядя Игнатий наклонился к уху Алёши бледным фасом, прошептал мокрыми губами, обдавая смесью запахов водки и табака:
– Пошли со мной, кое-что покажу.
Они вышли во двор. Было тихо, слышно, как разговаривают муж с женой на первом этаже. Они совсем недавно приехали и ещё не обжились. Окна квартиры сквозили пустотой – голые, без занавесок. Дядя Игнатий исчез в темноте. Шаги утихли. Вскоре он вернулся с ружьём. Это была одностволка «ИЖ».
– Вот смотри, будущий солдат, как вернёшься со службы, сразу тебе его подарю. А сейчас сделаем салют в воздух, – он привычно вскинул приклад к плечу и выстрелил дробью вверх. Вдалеке сразу залаяла собака, затем её подхватила другая. В доме стали зажигаться огни. На втором этаже в оконном проёме показалось испуганное лицо сантехника Брюхова. Прилипнув носом к стеклу, он пристально всматривался в темноту, бледнея, а потом исчез. Свет потух, и в открытую форточку погрозили кулаком.
– Да я ему сам сейчас пойду и врежу по гнилой физиономии! – Игнатий настойчиво порывался войти в подъезд и подняться в поздний час на второй этаж к Брюхову. – Дам вот этим пролетарским кулаком промеж рогов, чтобы искры из глаз посыпались, давно заслужил! – Для убедительности своих намерений он потряс им перед носом Лёшки.
Алёшка держал его за рукав пиджака, предостерегая от дурного поступка.
– А чем он вам насолил, дядя Игнатий? – спросил он, не понимая их давней вражды. Брюхов тоже ему не нравился: ходил он в натянутой серой кепке с отвислым козырьком на самые глаза. Роста был небольшого, с узким, вечно кислым лицом, словно только что съел лимон. Появлялся во дворе редко, если только жена пошлёт в магазин за продуктами. Сходит и быстро – шмыг обратно в подъезд, занимает своё привычное место у окна.
Игнатий для порядка ещё раз попытался рвануться в подъезд, но Алёшка крепко держал его.
– Да он накляузничал участковому Попову, будто у меня незарегистрированное ружьё имеется. Еле-еле это вопрос с Поповым решил, а так бы реквизировали да штраф влепили. Так что должок у него передо мной.
– Тогда давайте лучше присядем, – Алёшке не хотелось отпускать разгорячённого соседа, в таком состоянии он мог натворить бог знает что. Он потянул его к деревянной лавке.
Когда сели, внезапная пьяная волна качнула Игнатия в сторону, и он, чтобы не свалиться на сырую землю, успел ухватиться за Лёшкино плечо. Потом повернулся в сторону – его стало рвать. Игнатий содрогался телом и тяжело дышал, ему казалось, что он сейчас умрёт. Сосед хватался двумя руками за воздух, потом откинул голову назад, словно всматривался в звёзды, и почти трезвым голосом хрипловато сказал:
– А я тебе сейчас свою любимую песню спою! Хочешь?! – предложил он и потряс головой, будто налаживая неисправный механизм и приводя себя в порядок. – Хоть я консерваторий не кончал, но всё же музыкальный слух имею. – Голос пьяно сорвался, он сразу зафальшивил:

Ехали цыгане – не догонишь.
Пели они песни – не поймёшь,
Была у них гитара – не настроишь,
И, в общем, ничего не разберёшь…

Неожиданно из темноты возникла жена Игнатия. С нахмуренным лицом, не проронив ни слова, подошла ближе к мужу, подхватила его под мышки, подняла с лавки и, приобняв за талию, повела домой. Игнатий, не сопротивляясь, плёлся, запинаясь о собственные ноги. Они исчезли за углом дома, а из темноты глухо доносилось:

Бутылка вина – не болит голова,
А болит у того, кто не пьёт ничего…

Собаки в ответ на его пение снова забрехали в ночи. Лёшка посмотрел на усыпанное яркими звёздами небо, поднялся и медленно пошёл посмотреть на Настины окна. Ему хотелось напоследок ещё раз увидеть её, хотя бы мимолётный размытый облик…Но окна квартиры были темны.

На сборном пункте уже кучковались призывники – они сидели в большой комнате, ожидая, когда за ними придут «покупатели» из частей. Так просидели до обеда. Затем их строем сводили в столовую и накормили перловой кашей с тушёнкой. Допив сладкий компот, Алёшка вышел из столовой и услышал команду лейтенанта – невысокого роста, чернявого, похожего на Яшку, артиста из фильма «Неуловимые мстители»:
– Выходи, строиться в две шеренги! 
Появился офицер, затянутый ремнями шинели, с длинными баками на скуластом лице, с двумя сержантами внутренних войск. Офицер держал в руках серую папку с личными делами призывников.
– Кого назову по фамилии, – начал он густо басить, – выходит из шеренги и подходит к сержантам. Понятно? 
Кто-то прокричал хриплым простуженным голосом: 
– Понятно!
Капитанский голос продолжал басить в волглом воздухе, и несколько призывников шустро вышли из шеренги, встали возле сержантов, переминаясь. Возле ног примостились зеленоватого цвета рюкзаки.
– Костомаров! – прозвучала Алёшкина фамилия, и он, немного растерявшись, сделал неуверенно шаг вперёд
– Ты Костомаров? – переспросил офицер и строго сказал: – Иди вперёд, рот нечего разевать. Нужно слушать команды. 
Так Лёшка оказался в конвойном полку, в котором ему придётся служить два года.
Исправительная трудовая колония располагалась далеко в тайге, до ближайшей железнодорожной станции почти сто километров. Заключённые работали на лесозаготовках под охраной. Утром под конвоем с собакой их уводили, а вечером они, уставшие, возвращались назад. Поваленную древесину вытаскивали тракторами волоком с делянки, грузили на машины-лесовозы автокраном и дальше – на железнодорожную станцию. 
Побегов из колонии не случалось, бежать не было смысла: кругом непроходимые топяные болота, да по тайге не выйдешь к станции без продуктов и компаса. Ходили разговоры, что двадцать лет назад трое заключённых решили глотнуть воздуха свободы и сделали рывок. Два рецидивиста с большими сроками прихватили третьего как живую «консерву».
Бежали зимой, тёплой одежды особо не было, из веток смастерили снегоступы. Внезапно поднялась метель, явно не по сценарию побега, и они заплутали совсем недалеко от лагеря. Их быстро нашли, чем спасли жизнь третьему беглецу. Беглецов, запертых в камере, потом избили почти до смерти, чтобы другим не было повадно. Тогда зона притихла от жёсткого самосуда. К тому же суд накрутил заключённым срок за дерзкий побег. Так они и не увидели заветной свободы.
Лёшке Костомарову пришлось и по периметру походить, и на сторожевой вышке постоять, откуда виден лагерь – металлическое ограждение, поверху опутанное колючей проволокой, контрольно-следовая полоса и высокий забор.
Служба уже подходила к концу. Письма регулярно доходили до него, поэтому он был в курсе почти всех домашних событий. С волнением прочитывал Настины письма, которые носил в левом кармане, – их он читал всегда, оставшись один. У Насти был мелкий убористый почерк, а от писем пахло лёгкими, неизвестными ему духами. Девушка писала, что после школы поступила в мединститут и перебралась жить на съёмную квартиру в областном городе. До института приходилось добираться на трамвае с двумя пересадками.
Мать же писала, что скучает и волнуется за него. Письмо, написанное шариковой ручкой, было в сырых пятнах. Лёшка догадался, что мать плакала, пока писала. 
До дембеля оставался один месяц: в своих мыслях Алексей представлял, как встретится дома с матерью, потом поедет к Насте, увидит её васильковые глаза и ямочки на щеках.
Первозимье рано пришло в тайгу, отчего сразу пахнуло холодом. Небо стало тёмно-свинцовым, тяжёлые снеговые тучи лениво плыли над верхушками деревьев, казалось, царапая их своим низом. Внезапно краски потускнели и пожухли: природа стала готовиться к зиме. Снег тихо падал сверху, оседая на лес и землю, и уже не таял. Сосны и ели облачились в белые шубы, на верхушках висели тяжёлые белоснежные малахаи. Днём солнце к полудню ещё скупо светило, но уже не грело, вечерние сумерки наступали быстро, а по ночам морозило. 

У заключённого по прозвищу Колючий к зиме до боли обострились запахи нескорой свободы, и ничего с собой поделать не мог. Ночью мучал себя, не спал, ворочаясь на шконке. Он был выше среднего роста, крепкое телом с чересчур длинными руками, лицо с широким лбом, из-под которого на белый свет смотрели волчьи жёсткие глаза. Суд определил ему большой срок за двойное убийство и грабёж, и он пользовался авторитетом на зоне среди братвы. Колючий с самого начала лета стал втихаря готовиться к побегу: насушил сухарей, спрятал их в тайном месте под полом, смастерил нож из напильника. В свои планы особо никого не посвящал – стукачей на зоне хватало.
В тот день Лёшка Костомаров со своим земляком Сергеем Индюкаевым и ещё одним конвоиром, чернявым и остроглазым молдаванином Сандру Цурканом, вывели из ворот лагеря бригаду. В ней было десять заключённых, которых направили на вырубку леса. До места нужно было идти около трёх километров по таёжной, прихваченной морозом, дороге. Лёшка шёл впереди как старший конвоир. Под ногами похрустывал утренний снег. Как только они зашли в тайгу, один из заключённых, что шёл последним, упал, схватился руками за живот, подтянул колени к груди и заорал, симулируя приступ острого аппендицита.
Цуркан скинул с плеча автомат, подошёл ближе и спросил, что случилось. Заключённый что-то невнятно пробормотал, держась за живот, закатил глаза и заслюнявил рот. Конвоира, который наклонился к нему, чтобы поднять, заключённый внезапно схватил за воротник полушубка, притянул к себе и сильно с размаху ударил по ногам. Выхватив автомат из рук, он подмял рядового Цуркана своим весом под себя.
Лёшка Костомаров, услышав у себя за спиной шум борьбы, повернулся лицом к колонне, передёрнул затвор автомата и громко приказал:
– Всем сесть на корточки, руки за голову! За невыполнение приказа открываю огонь без предупреждения!
Заключённые, не слушаясь, пошли на него толпой, сжимая кулаки и матерясь. В воздухе повисла человеческая гроза. Им нужно было отвлечь внимание от Колючего.
– Стоять! Буду стрелять! – ещё раз крикнул Лёшка и нажал на спусковой крючок. Из ствола выплеснулась длинная очередь и пролетела над их головами. Заключённые остановились, словно наткнулись на глухую стену – лица разом обнесло резкой бледнотой. Они неохотно сели на землю, тихо переговариваясь меж собой. 
Тем временем Колючий, пользуясь суматохой, схватил автомат Цуркана, пригнулся, втянув шею в плечи и, петляя, бросился что есть силы в густую чащобу леса, который был для него спасением. Вслед послышалась стрельба из двух автоматов. Индюкаев от неожиданности задрал ствол автомата и палил по верху кустарника, срезая стылые ветки, Алёшка целился беглецу в ноги, но пули уходили в снег, не причиняя ему вреда.
Побег заключённого – это всегда ЧП. В лагере быстро собрали поисковую группу с розыскной собакой по кличке Фриц. Они зашли в тайгу, дали псу понюхать потерянную шапку Колючего и спустили с поводка. Немецкая овчарка – с сильной грудью и большими лапами – сразу пошла по свежему следу. На дороге, ведущей до станции, выставили засады. Решили, что беглец не рискнёт идти глубоко в тайгу, через болота, там для него верная погибель, а значит, у него остаётся только один верный путь – идти вдоль дороги к станции и пытаться сесть на поезд.
К вечеру задул крепкий хиус – морозный ветер, приносящий снежную вьюгу. Он с подвыванием кружил, заволакивая белой пеленой всё вокруг. Резкие порывы сдували с верхушек елей снег, образуя внизу целые завалы. Овчарка сбилась со следа, жалобно поскуливала, жалась к ногам проводника, виновато заглядывая ему в глаза.
Решили вернуться обратно в лагерь и дождаться, когда закончится непогода. Хиус бушевал и метался по тайге всю ночь и успокоился только под утро второго дня. Сторожевые собаки всё это время протяжно выли.

Взводный старший лейтенант Лошкарёв знал, что буквально в трёх километрах располагалась охотничья заимка, о которой, возможно, беглец был осведомлён, а значит, наверняка пойдёт туда. По его предположению, в домике он отлежится, надеясь, что поисковая команда прекратит поиски, решив, что его замело снегом.
– Так, слушай мою команду! Сегодня утром, если позволит погода, младший сержант Костомаров и рядовой Индюкаев на лыжах пройдут через Сырую балку – там протекает незамерзающий ручей. Пройдёте по склону примерно три километра и выйдете к зимовью. Это небольшая «избушка на курьих ножках». Местный охотник там останавливается зимой, когда ведёт промысел соболя и куницы. Он оставил там немного провианта: рис, пшено и чай. Беглый там отдохнёт, подкрепится и двинется дальше к станции. Ваша задача: проверить охотничью заимку и, если он там, предпринять все меры по его задержанию. Если будет сопротивляться, приказываю применить оружие на поражение. Этому беглому волку терять уже нечего. Приказ понятен?
– Так точно, понятен! – произнёс стылыми губами Костомаров. Вторые бессонные сутки вымотали поисковиков, им хотелось поскорее закончить с этим делом и оказаться в тёплой казарме, плотно поесть и выспаться.
Только-только рассвело, за забором виднелись очертания белого леса. Костомаров с Индюкаевым надели бушлаты, под низ – тёплое бельё, получили оружие, боеприпасы и продовольствие на трое суток. Надев широкие охотничьи лыжи, они ушли в тайгу и направились к Сырой балке. Старший лейтенант Лошкарёв, отдавший приказ, на карте показал, где находится заимка и как к ней подойти незаметно.
По свежему рыхлому снегу шли медленно: лыжи не скользили, а продавливали снег, поэтому к балке вышли только через час. Солнце уже поднялось над горизонтом, освещая густой ельник. Алёшка поднял голову и увидел на сухом горелом от молнии дереве большого тетерева, который сидел на самой верхушке и токовал, издавая глухие звуки, похожие на бормотание. «Вот бы стрельнуть по нему из мелкашки», – подумалось ему. Птица сверху смотрела на них, опустив голову и не боясь – наверное, первый раз увидела человека. 
Солдаты перешли ручей, текущий по низу балки по двум деревьям, сваленным буреломом, и вскоре оказались возле зимовища. Это была небольшая рубленая избушка на одного охотника. Двухскатная крыша занесена снегом под самые застрехи, и только слабый, еле уловимый дымок вился над печной трубой. У Лёшки в груди зачастило от волнения сердце, а кисти рук мгновенно вспотели. Он остановился и дал знак рукой Индюкаеву тихо подойти к нему, не создавая шума.
– Наш беглец в избушке. Видишь лёгкий дымок? – он показал рукой на заимку. – Охотник сказал, что кроме него здесь никто не останавливается. Понял?
– Угу – волнуясь, промычал Индюкаев. Он, как и Лёшка, ни разу не стрелял в живого человека и не знал, как преодолеть внутренний страх.
– Ты становишься за этой ёлкой, оттуда хорошо просматривается дверь, окно забито куском кровельного железа и занесено снегом. Если он выбежит, сразу стреляй по нему.
Лёшка снял автомат с плеча, тихо передёрнул затвор, перевёл на автоматическую стрельбу, поставил на предохранитель и, оставив палки, пошёл к заимке, до неё было метров тридцать.
Дверь была откопана и видно, что беглец выходил из избы по нужде или за снегом, чтобы заварить чай.

Алёшка подышал немного, чтобы успокоить сердечное колотьё, затем резко дёрнул дверь от себя и заскочил в полутёмную избушку, держа палец на спусковом крючке. В избушке было тепло. В углу стояла железная печь, сваренная из куска трубы. На столе в блюдце догорала свеча, она была вся в подтёках. Во всю стену – сколоченный из досок топчан. За столом сидел беглец, уперев подбородок в кулаки. Он повернул коротко стриженую голову в сторону Лёшки, помолчал, видя направленный на него автомат. Провёл пятернёй по скуластому небритому лицу, словно прогоняя остатки сна:
– Поджидаю вас уже с раннего утра, – выдохнул он, – бежать дальше смысла нет, а до станции мне не дойти, кругом замело всё. Одним словом, зря сорвался, сейчас могут «вышку» дать.
Лёшка поднял ствол автомата на уровень его головы: 
– А где оружие?
– Вон там, в углу стоит. Зачем оно мне?! Прихватил, чтобы от лесного зверья отбиться, ночью волки близко подходили, выли, большая стая была, видимо, чувствовали, что поживиться можно.
Лёшка отступил на шаг назад, не спуская глаз с беглеца, ногой нащупал автомат, поднял и закинул себе на левое плечо. Он видел, что заключённый не собирается на него кидаться и ведёт себя спокойно.
– Повернись ко мне спиной и руки назад. Свяжу тебя, – он достал из подсумка крепкую верёвку и завязал руки. Сейчас ложись на спину, спеленаю ноги, чтобы не убежал.
– Да куда я убегу? – насмешливо отозвался заключённый. – Набегался уже, пожалуй.
Высунув голову в приоткрытую дверь, Алексей крикнул Индюкаеву, который стоял за деревом:
– Серёга, давай возвращайся обратно, пусть поисковая группа идёт сюда, я беглеца повязал, лежит спокойно и не дёргается. Только всё по-шустрому делай.

Заключённый лежал лицом к стене, согнув ноги и, как только Лёшка зашёл обратно, сердито пробурчал:
– Ты хоть дверь-то прикрой, всё тепло наружу выйдет, – и попросил: – Развяжи ноги, затекли совсем.
– Лежи, лежи спокойно. Развяжу, дашь ещё стрекача, где тебя будем потом искать?
Лёшка подошёл к нему ближе и помог сесть. Колючий сердито повёл глазами:
– Воды не дашь? В горле всё пересохло. До твоего прихода только чая собрался попить. 
Возле печки на полу стоял небольшой помятый чайник. Лёшка налил тёплой воды в кружку, поднёс к губам. Заключённый сухими губами стал жадно пить, проливая себе на телогрейку.
Он поднял голову, в глазах мелькнула близкая слеза:
– Спасибо хоть по-человечески относишься, дал попить и, слава богу, сразу не пристрелил, хотя мог, наверное.
– Что-то не думал об этом, – Лёшка пожал плечами. 
– Расскажу тебе о своей жизни, пока тебе помощь не подоспеет, – пробубнил Колючий.
– Нет, не надо. Мне по уставу с тобой не положено говорить. Помолчи, да и зачем мне твои россказни!? – Лёшка сел в угол на поленья, положил автомат на колени, не спуская палец со спускового крючка.
– Ты поставил хоть стрелялку свою на предохранитель? А то невзначай пристрелишь, так до суда не доживу. Всё же расскажу тебе о своей жизни, что-то сегодня потянуло на откровенность, да и время за разговором быстрее пройдёт. Может, ты последний человек, с кем я по душам говорю.

Лёшка сидел и молчал, разглядывая в слабом свечном пламени лицо Колючего. На вид ему было около пятидесяти, небольшие глаза смотрели без страха, губы были поджаты, рыжеватая щетина затянула пол-лица. Сильные грубые кисти рук лежали на столе. Его внешний вид не вызывал у Лёшки опасения, но всё же…
Заключённый молчал, поигрывая желваками. Прокашлялся глухим грудным кашлем:
– Мой батя после войны не вернулся к нам, нашёл себе женщину, пока ехал домой. Тогда мужики в страшном дефиците были, ведь многие погибли. Мне было неполных пятнадцать лет. Мать всё время побаливала, а нас, едоков, было трое, я самый старший. Вот и стал приворовывать с друзьями. То магазин грабанём, то стоящие в тупике вагоны. Попался за кражу в магазине, украл несколько пачек мыла да шмотки какие-то прихватил, сейчас даже и не вспомню.
Дали два года, отсидел в спецколонии для несовершеннолетних, и потом покатило-поехало. Завертело, как белку в барабане, так что в страшном сне не приснится. Связался со шпаной, которая людей на улицах грабила. Снова срок получил. Пока сидел, думал за голову взяться, вышел на свободу, вздохнул полной грудью, попировал по кабакам со старыми корешами и сказал им: «Ша, всё, братва, завязал. Пожить по-человечески хочется». Сошёлся с одной женщиной, у неё на руках был паренёк, ещё несмышлёный.
Зажили первое время, можно сказать, душа в душу. Подумал, что счастье меня не обошло стороной и буду жить по-людски, как все. А потом она стала приходить с работы подвыпимши, и мне одна соседка нашептала на ухо, что она снюхалась с шофёром – она работала кондуктором на автобусе. Я сначала не поверил, но потом решил всё же проверить. Ну и застукал их однажды вечером на заднем сиденье, они, голубки, любовью там занимались. Сгоряча взбесился, кровь ударила в голову, ничего не понимал, вот и завалил обоих. Пацана её жалко, один остался, наверное, уже в детдоме воспитывается. Потом следак, такой с виду скользкий мужик, мне говорит, чтобы я взял на себя ещё кражу в столовой, она висела как нераскрытое дело. Пообещал мне найти опытного адвоката, а на суд пришла молоденькая очкастая девчонка, которая только с моим делом там и ознакомилась. Ничего не могла сказать в защиту, всё больше прокурору в рот заглядывала. Так суд и дал мне верхний предел статьи. А побежал с зоны сам не знаю почему. Может, хватануть свежего воздуха хотелось, невмоготу мне что-то стало, опостылело всё.
Хоть в голосе беглеца сквозило успокоение пережитого, но проскакивали нотки горечи, и Алёшка понял, что его грызёт неизлечимая душевная червоточина – может, он и решился на бессмысленный побег, чтобы ускорить свой конец и поставить в ней жирную точку. 
Послышался шум пролетающего вертолёта. Лёшка высунулся из зимовья, помахал рукой.
– Вот и карету подали. Похоже, бал закончен, – грустно произнёс беглец. – Может быть, лучше, если бы ты меня сразу пристрелил, а так мука одна начнётся.

Лёшку Костомарова за поимку опасного преступника главком внутренних войск наградил нагрудным знаком «За отличие в службе первой степени», ему присвоили звание сержанта, а Сергея Индюкаева представили к награде второй степени.
Командир взвода старлей Лошкарёв сказал, что оформит краткосрочный отпуск домой, но Лёшка опустил глаза долу и отказался: 
– Я уже думал об этом. Поеду в отпуск, только сердце разбережу, немного осталось дослужить.
Старлей посмотрел на него, в глазах промелькнуло уважение: 
– Соглашусь с тобой. Скоро дембель, а после отпуска снова в казарму… Выйдет приказ, сразу тебя и Индюкаева первых отпущу. 
По коридору шёл прапорщик Кандиров с дынеобразной головой на коротком туловище, он немного косил левым глазом, посматривая из-под густых бровей хитроватыми серыми глазками. Заметив в коридоре казармы Костомарова, остановился, почесал за ухом, пожевал губами, посмотрел на нагрудный знак, грубовато сказанул:
– Сержант, а мог бы и медаль получить! – он скользнул ещё раз глазками по желтоватому нагрудному знаку. – Если бы пристрелил Колючего, ещё когда он свои ноги уносил в лес. А то все шмаляли в белый свет, как в копеечку, да в зимовище за нападение при задержании. А так только нагрудный знак, – он вытянулся, вскинул голову и стал заглядывать Лёшке в глаза, ожидая ответа на свой каверзный словесный выпад. – Вот Цуркан всё ещё ходит шаткой походкой и весь бледный! Сильно напугался он тогда, когда заключённые напали на него. Может, с таким отпечатком всю жизнь проходит. Жизнь-то нам преподносит разные сюрпризы, знай только отбивайся. А ты смелый парень, не побоялся один на один против матёрого Колючего выйти. 
– Да он на меня не нападал. Он сам, можно сказать, сдался, – опешил Лёшка. – Как в него беспричинно стрелять будешь, он же живой человек.
Прапорщик скривил рот, нижняя челюсть отвисла, оголяя нижние кривые резцы, от него пахнуло свежим селёдочным запахом:
– Да какие они люди: убийцы да насильники. Тоже мне сказанул – человек. Начитался в школе, наверное, Максима Горького, у него «человек – это звучит гордо». Я бы на твоём месте долбанул его, не раздумывая. – Он хотел ещё что-то сказать, но, увидев в Алёшкиных глазах обжигающий холод, вдруг осёкся, глаза опустил и стал ещё меньше ростом.
Лёшку от таких слов даже в пот бросило, он, не думая, провёл рукой по мокрому лбу. Ему показалось, что лоснящееся лицо прапорщика совсем заплыло так, что даже не стало видно узких глаз. Вдруг захотелось схватить его за шею и трясти, трясти, пока он не одумается:
– Долбать будешь дома, а я выполнял, что положено по уставу. Вышел приказ о демобилизации моего призыва, и скоро домой. – Он повернулся спиной к прапорщику, пошёл на выход из казармы, так хотелось поскорее с ним расстаться. В душе остался горький осадок. 
– Ветер тебе в спину, – донеслась до него желчь слов прапорщика Кандирова.
Лёшка Костомаров через две недели стоял на железнодорожном вокзале и отбивал в почтовом отделении телеграмму матери, что скоро будет дома.
Получив весточку от сына, Полина Егоровна вся переволновалась: померила перед зеркалом один наряд, другой, сбегала к знакомой парикмахерше, сделала причёску. Позвонила Насте на вахту в общежитие и сообщила, что Лёшка приедет через два дня, и если она хочет его встретить, то они увидятся на вокзальном перроне под часами. 
Скоростной поезд Красноярск – Москва прибыл на небольшую станцию точно по расписанию. Диктор громко объявила, что стоянка поезда пять минут.
Дверь вагона отворилась, проводник – мужчина с заспанным сероватым лицом в форменном пальто и с копной рыжеватых волос, покрутив головой в разные стороны, стал возиться с откидной площадкой. Потом, держась руками за поручни, спустился на перрон, выпуская пассажиров. 
Лёшка легко соскочил с подножки и, придерживая одной рукой шапку на голове, а в другой держа небольшой чемоданчик, сначала пошёл по перрону размеренным шагом, а потом не выдержал и побежал к встречающим. Глотая воздух, запыхавшись, с бледноватым от волнения лицом, обнял за плечи мать, поцеловал, смущаясь, в обе щеки. Настя, которая стояла рядом, не знала, что с собой делать. В душе ей хотелось, чтобы он обхватил их обеих руками и прижал к себе. Отпустив мать, Лёшка стоял и, переминаясь, всматривался в облик Насти. Она за два года его отсутствия превратилась в красавицу. Из-под пшеничных бровей на него смотрели лучистые синие глаза, будто художник на картине сделал несколько мазков кистью, не жалея цвета. Она вытянула руку с тремя красными гвоздиками из-за спины и протянула цветы Лёшке. Взяв букет, он сильно прижал к себе Настю и поцеловал в губы.
Полина Егоровна деликатно отвернулась, будто разглядывала легко одетых пассажиров поезда, куривших возле купейного вагона.

Художник: В. Фоминова.