Два рассказа

Золотая пантера

Отпылало лето, пришла осень, сентябрь заканчивался. Я пошёл за ежевикой. По скошенному кукурузному полю дошёл до балки. Перешёл на утрамбованную, пыльную грунтовую дорогу. Это одна из многих просёлочных дорог, на которых пустынно всё, ни справа ни слева нет ни машины. Посмотрел налево и направо. И вот видны пойменные заросли на берегу реки, те чащобы на увлажнённой почве.
Ещё жарко греет солнце. Спускаюсь с припёка, с высокого склона балки, где поле бежит к падению в раздол и резко начинается луговое дикое разнотравье. 
Вхожу в глубокую траву. В основном хвощ, но кое-где полевые цветы. А по правую руку сфумато в дымке тонут колеи в прибрежной степи, словно трава прячет топь и колеи уводят в её утробу. Там дальше, в дымке последнего жаркого солнцепёка, мост. А выше – лес.
Я иду к зарослям ближе к реке. Держу палку и, как змеелов, спереди себя начинаю ей шурудить. В такой траве и змеи могут быть. Хоть мои ботинки и крепкие...
Наконец-то вижу ежевику и обрезаю ягоды ножницами. Она колючая, и маленькие шипы вонзаются в кожу. Много ягод перебродивших. Богатые витаминами ягоды притаились в тени густых кустарников. Огромные ракиты и ползучие лианы на тонких кустарниках.
Решаю прошерстить дебри. Продираюсь я сквозь буреломы. Ломлюсь в лесные покои, где почти никогда не ступает нога человека. Это лесные терема, полные орехов и ягод. Птичий гомон. Шарит где-то выдра, любительница рыбы. На болоте коряги и кочки. Клочья одежды так и оставишь на них, а она обветшает, и подумают, что век назад кто-то порвал тут свою одежду. Пестреет наряд лесной, багряные тряпки из ларцов, багряницы, а не листья. Жёлтое монисто и топаз на шейке берёзы-дамы. Бармы на плечи клёну легли. Пышет жаром на припёке. Перстень с рубином у кленовой дамы. Требует подойти и поцеловать ручку. Остатки тепла, как сокровища, солнце разбрасывает щедро.
Но скоро листопад, сорвёт листву, упадут листья под ноги, чтоб сопреть, гумусом стать.
Прохожу под поваленным деревом. Сквозь лесную малину пробираюсь. Нагромождения сухостоя всюду. Куртка на мне нараспашку и уже рваная. Теперь лоскуты повисли и торчит вата. Это пущевик сеял колючие лесные заграждения. Людей чтоб не пускать в свои владения. Фазаньи лазы, а не тропы... надо наклоняться, чтоб пролезть там. Заросли непролазные, как паутина – я в неё попал.
Вылез в куртке, которой досталось под конец и от шиповника. Видела б меня та, которая забыла меня. Таким оборванным, болотной жижей запятнанным. Но волшебную мазь вижу в ней только, и с лица не стираю. Вылезарий, как византийский Велизарий... внезапно надевший порванное тряпьё... море перипетий, лишь смирение в этом море – плот спасения...

Царская охота здесь в запахе перьев лесной дичи, в воздухе над забродившими ягодами... её призраки затихшие... древние письмена царя Алексея Михайловича, топот копыт, старинная одежда, колыхаемая ветром... алтабас... Голоса резвых наездников... Внезапно всё это затихло, пропало. Но русский лес всё помнит.
На опушку выхожу, как же любимо родное прошлое становится здесь наедине с дичью и осенью. Осень вот-вот пригонит стужи и зимние копыта спрессуют снег, замостят реки и сон опоит древесное царство из кубка с перьями сойки во влаге. Где-то древнерусская медовуха в морёной древесине. Пахнет лес. Места, где охотился Алексей Михайлович Тишайший... крики охоты смолкли...
Впереди время, когда смёрзнется покров из прелой листвы. Помню, валялись лосиные рога... с лопатой, а я мал был, пытался оторвать их, примёрзшие к земле, серо всё, и земля слежалась и серая. Матёрый лось сбросил их. Крупные такие... Студёная улица, холодом дышит улица. Я всё пытаюсь оторвать рог от земли, и он оторвался, и ударил я себя им в глаз. И ходил в школу с фингалом. Это было давно. Утекла далеко река детства.
Иду домой. Через поля. Некоторые сны мелькнули в памяти. В одном из них я на набережной ночью, в большом городе, морские волны, дрожь пальмовых листьев и какие-то люди в меня стреляют. В соннике я нашёл объяснение. Это перерождение либо начало новой жизни. В другом сне я так же в большом городе, в каком-то заведении, возможно в ресторане. Передо мной известный и влиятельный человек. Он шутит, что-то рассказывает. Рядом с ним охрана. В соннике сказано, что видевший такой сон обретёт влиятельного тайного покровителя. А в другом сне я захожу в пущу, а на меня несётся огромный лось. Я не успеваю броситься в сторону. Он прёт на меня. И сон обрывается. Такой сон и встречу с лосем суеверные россказни считали дурными. Но на самом деле встреча с лосем сейчас – это золото, это найти золотой самородок... величие природы, её живая ипостась, её токи жизни, мощь, пышущая силой плоть спины, рога, готовые биться... Лицезреть это – радость. Они тут редки, а в других местах их побольше. 
Яруга дремлет, прощальный взмах крылом гусиным... дикие гуси улетают... смотрю на косяки снизу со дна глубокого...
Я перешёл через лесополосу. И уже уставший добрался до своего забора. Были гости, но я их не застал. Оставил кто-то письмо в конверте. Запах женских духов.
А монисто лесное напомнило мне мою бабушку, любившую монисто и бусы. Мы вернулись из Ростовской области к бабушке. Она встречала нас, сырой вечер, отсырела погода. Я сидел в красном кресле. Такие детские воспоминания. А на столе голубцы и пельмени. К бабушке пришли гости. Мужчина лет пятидесяти и женщина, его жена.
– Это мои лучшие друзья, – знакомила с ними бабушка. Мужчина с морщинистым и тёмным от солнца лицом для всех был известен как Витя Гуток. Он начал работать на тракторе ещё при советской власти. Колхозы развалились, но он продолжал пахать и сеять.
Все стулья оказались заняты, поэтому Витя Гуток сидел на корточках, прислонившись спиной к шкафу. Тот шкаф до сих пор цел. Прошло с тех дней уже более 25 лет. 
Он протянул мне свою руку и крепко сжал мою ручонку и заулыбался. На голове у него была фуражка старая, изношенная.
А на шее бабушки бусы, монисто... А на столе селёдка и рюмки. Прошло много лет с тех пор. Помню бабушкино монисто. И когда потом летом она принесла много веток и трав из дубравы... помню, и жук-бронзовка копошился в зелени на полу. Вечер, телевизор сломался, на стенах ветки, а на полу бронзовый жук. Это Троица, бабушка чтила праздники. Потом помню её уже совсем старой, сидящей у окна. Её не стало однажды ранней весной.

Я уже ходил вниз по течению реки Разумной и решил сходить к истоку реки, вверх. Пешком к хуторам. На одном из хуторов пруд, где я в детстве учился плавать.
Слева от дороги горбатой, по которой то вверх идти приходится, то вниз, словно горбы, её подъёмы, – лесок, который сумрак дубравный... весь он испещрён ямами – следы окопов и блиндажей времён Великой Отечественной войны... следы огненных лет... Этот лес молчит. Грибы под трухлявыми кряжами льнут к слипшейся листве. Гон олений чтут, и карк вороний проходит сквозь дубраву. Лесных дум принесло ещё больше осенью.
Справа поле задисковали. Полёвка в гнезде спряталась от холодного ветра... в ворохе трухи, упавшей с телеги... мякоть в дождевой воде – словно брагу сделало полевое запустение осенней поры. Далее чёрные борозды под тёмным небом убегали в даль, которая манила и ловила. Сколько глаз поймала. Не властны века над русскими полями. Ржавчина съедала в них металл кочевников. Тлели в них сердца полюбивших, как жён, эти поля, тлели сердца и спящих в курганах за Раевкой, насыпанных. В курганах схоронили мужей древности. Ни письма не оставили древние там. Лишь поля те же. Не властны века над Россией полевой, тетеревами пропахшей и дарующей покой и вечную таинственную непознанность. В чём она? В километрах, быть может, иль в ином.
Над байраком глубоким тучи – огромные скирды соломы, синей и серой. Грозятся накрыть землю немыми стенами дожди. Немые стены мокрых струй и лёгкая дымка из дроби дождевой скроют дорогу сюда. До первого снега спешу совершить свой поход к истокам.
Когда-то в этом поле трудился Витя Гуток. Редколесье жидкое, полоса чернозёма, поднятого плугом. Моторный рёв трактора в его ушах. Он пахал на ДТ-75. Вылазил из красной кабины, крутил самокрутку. Клочок газетной бумаги клал в карман. В орешнике умудрился пробить бак сучком. Тяжёлые лемехи на себе тащил до мастерской через всю чёрную зябь. А когда-то его трактор утоп в силосной яме. Сельскохозяйственная жизнь засосала его. С головой утонул в ней. Всюду колхозные пейзажи с затаённой печалью, пропитаны потом многих поколений. А печаль в них терпкая и усыпляющая, тонкое щемящее чувство. Но печаль светлая. Человек земли.
Я на высоте, далеко-далеко блеск церковной маковки, дальней деревни очертания. И в этот момент испытываю безграничное счастье. Оно везде у подножий. С высоты на луга и березняки гляжу. И всё ещё впереди, жить ещё целую вечность. И ты никогда не умрёшь – говорит навес ветхий с освящённой иконой над родником. Там за Ольховаткой. А пруд заглох, одеялом из ряски накрыт. Утки барахтаются в тине. Муляка засосёт ноги смельчаку, который сунется в него. Глухая водь и кряквы. Тускло горит свеча, сквозь красное стекло лампады льётся тёплый свет. Печаль кроткого Спаса, но в печали светлые надежды дарит невидимая рука распростёртая над глухими этими местами. Яблоня лесная роняет яблоки в камыши. Чернильные орешки на дубовых ветках. А на дороге пусто, автобусов в это время нет. Белёсые остановки из бетона в одиночестве запенились. Приуныли. Пыль ветерком погнало по обочине и на асфальт. Тополям грустно в осеннем одиночестве. А за тополями луг, похож он на Бежин луг, с теми же кострами погонщиков лошадей плыл он под этой луной.

А Витя Гуток поздней осенью где-то там, в черноте борозд, нашёл однажды золотую бляшку в виде пантеры. Пантера в русском чернозёме. Древнеиранские племена наследили и в наших душах и сердцах оставили след. Золотую пантеру он носил на груди, он пил, но её не пропил. Это был кошачий хищник. Полный динамизма и экспрессии образ хищника перед ним засиял среди комьев глины. Никогда он не сталкивался с такими вещами. Жёлтый металл решил сам прийти ему в руки. Так думал тракторист. Это был скифский звериный стиль... молчащий, вечно полный динамизма: вечно прыгающие барсы и вечно бегущие сломя голову олени... мышцы из бренного материала, запечатлённые в жёлтом металле. На бессмертие обрёк движения этих зверей глаз смертного, который подсмотрел. Там, за Раевкой, курганы стояли. Те, чей прах в них, должно быть, называли эту реку Оленьей рекой. И в их годы оленям тут не было числа, не то что в наше время. Хрупкость природы требует защиты.
И вот молчание сельхозугодий, грачи в полосе, железная кабина трактора. Куртка, пропитанная мазутом, запах солярки. С гусеницы комья грязи сыплются. Всюду колеи, очертания сегментов гусеницы. Сырость отовсюду ползёт, всё отсырело. И из этого молчания появилась золотая пантера. Жёлтое сияние металла вспыхнуло в непогоду. Давно забытое. Глаза увяли последних очевидцев. Тысячи лет прятала земля этот кусок золота. В движении зверь, но ничего не говорящий. Ни звука. Он не переставая смотрел на эту бляху. Как заворожённый. Этот металл в его ладонях молчал о давно забытых голосах, но хранил их в себе. И этим так сильно манил.
Размером она была как бляшки из Витовой могилы. Пел над ней когда-то, быть может, глухарь. Лесной птицей пропахли склепы с этими бляхами. Тысячелетия мчались. Теперь ревёт трактор над теми пастбищами древнеиранских племён.
Витя Гуток никому не говорил о своей находке. Дома один раз его сын Коля чуть было не раскрыл его тайну. 
– Покажи, что у тебя.
– Да ничего у меня нет, табак вот, зажигалка вот, – говорил Витя сыну.
После пахотных работ выпал снег. Витя чувствовал себя неважно. И даже золотой бляхой любоваться ему опостылело. Какая-то усталость овладела им. До врачей он не хотел идти. Выходил из дома, смотрел в поле. Взял да и отвёз свою находку в один из музеев в город. А ранней весной он умер. Сын его Колька упорно пытался найти его находку, о которой он подозревал, раз он почти смог разглядеть её в руках отца. 
– Где же золотой самородок, батя, ты ж что-то прятал, – кручинился его сын. Но его поиски были тщетны. Витя Гуток ушёл, смирившись и с любовью к родному краю.
А я добрался пешком до Курской области. Где-то там древнекурская песнь Куры журчала. Теперь я шёл назад. Осень затворяху дверь лабазов. Чеглок, ветром бросаемый, летит куда-то. Тонет в ветряном океане, в штормовых волнах. И я, как чеглок, в просторах России. А лесные яблони на моём пути гроши рассыпали. Полевой клён с поля наблюдает, как егерь... телёнка лосихи увидал... иль предчувствует белый покров... А в воздухе с заунывной игрой свистков непогод скрутившаяся в клубок пантера играет со временем. Музыку тростниковых флейт, из скифских рук выпавших, повторяет ветер. А пантеры, которые из глаз древних насельников ушли вглубь нашей природы. Это наша история. И те племена – часть нашего родного края.

Песчаные карьеры

Завывания ветра в песчаном карьере. Словно глаголят про крышу мира, про тибетские сакральные пещеры. Но я в одном из яковлевских карьеров. Под серым небом иду по серому песку. Мало света, скупое солнце, сумрачно. 
Глина синеватого цвета и ветреная погода, как побратимы, одно гудит ветром, другое лежит веками. А ветра целые моря... спущены с цепей в ямах Касьяном из народных поверий... повелителем ветров... в старину так сказали б об этом засилье ветра.
Мечет песчинки, поднимает столбы пыли, норовит песчинку в глаз занести. Серый песок, серые кратеры, выработки покинутые... может, навеки...
С одной стороны сосны корнями укрепились в песчаном грунте. А под ними дорога в карьер, убегающая в низину. С обеих боков дороги две горы песка. Это будто врата в песчаное царство. Вот тут мы бежали. Где это всё? Вечно погружены в заботы, море суеты поглотило мысли, когда-то резво детским шалостям преданные. Разъехались, кто далеко, кого уже нет.
Один я теперь тут, снова через эти врата иду, но не бегу. Птицы летят, как чёрные беззубки, в сером воздухе между туч. Я в низине, ниже уровня леса из кленов и дубов. Там за чагарником студёный овраг. Шум ветра и серые колеи в серых ямах земли, серые одинокие пейзажи. Вот что те птицы видели. И эти серые яковлевские карьеры им такие родные всё же. Журавлиное курлы растекается над полями. Вечная песня России в этих криках журавлей. Песня о пенатах, кем-то забытых, деревнях, из которых уехали.
Поднимаюсь на одну из гор песка. Смотрю в сторону тростников, там зарос ряской пруд, плавают утки. Было время, я заходил в ил того пруда, ноги тонули в тине, а в середине можно плыть, но выходил.
Вот то время, когда мы тут детьми толпой в карьере бежали. Белая жара, солнце как добела раскалённое металлическое пятно. Небо чистейшая синь и бирюза. Мы спустились к недрам земли по этой песчаной дороге. Нас шестеро, рассматриваем окрестности. Кто-то палки подбирает, первобытным оружием вооружаемся, словно саблезубых тигров отгонять готовимся. Делаем копьё. Идём вглубь песчаной раны на теле земли. Впереди сверкает вода. Песчаные карьеры часто затоплены водой. Эти затопленные ямы бывают круглогодично наполнены водой. Мы подходим к большой яме. Этот пруд позеленел. Его берега поросли осокой. С двух сторон две кучи песчаного грунта, как рога Исиды. Тут мы бежим к нему. А в яму нырнул уж и плывёт к другому берегу.
– Поймайте его. Помогите мне его поймать. Я посажу его в бутылку, – сказал Тарас. Он нёс с собой пластиковую бутылку, которую подобрал тут же в карьере. 
– Из него мой дядя сделает ремень, выделает с тиснением, помогите. Ну помогите, – он прямо загорелся желанием отловить этого ужа и капризничал.
– Замучит он его, не лови, – шептал мне Сашка, младший из нас.

Уж очень длинный, плыл по глади пруда, вода тёплая, такой она казалась, её рябь под жарким небом увлекала в далёкие оазисы. Мыслями хотелось найти сокровища на мокрых пляжах, где сборщик колючек из персидской сказки брёл сквозь песчаную бурю. Огромный великан грозил палицей... мерещились сокровища, и ты хватаешь сокровища и бежишь между ног гиганта, и неистовствует песчаная буря и мгла... к этим пляжам мокрым убегали мысли в песчаных дюнах в жару...
Тарас не мог достать ужа и начал бросать камни, призывая и нас это делать. Мне стало жалко ужа, я не хотел, чтоб он погиб. Я посоветовал зайти в воду и поймать его живьём. После этих слов град камней перестал накрывать водную гладь затопленной ямы. И я начал заходить в воду. Под ногами песчаная подушка. Я иду медленно и оглядываюсь, прошу, чтоб не бросали камни. Уж почти доплыл до берега, длинный и будто что-то шипит или свистит, или помстилось мне.
– Ушёл! Уполз! Ты специально медлил! Где теперь такого найти, – Тарас кричит от досады.
Трава не позволяла увидеть ужа, он скрылся в зарослях. Ушёл от нас восвояси. Уж – золотые рожки, заткнувший дыру в Ноевом ковчеге... народное поверье говорит о том, что можно заполучить его золотые рожки и с их помощью отыскивать клады... народные верования о сказочном обогащении... считалось, что один из рогов несчастливый, а другой счастливый, закопав под дубками, можно по ним выявить, где какой: зачах дубок, значит несчастливый рог... 
Жара плавила воздух, наши скитания в песчаных карьерах казались блужданиями с караванами через пустыни, мы шли как Синдбад Мореход со своей командой, выброшенные на пустынный берег.
Мы вышли к обрыву в пределах карьера и решили совершить прыжок вниз. Разгонялись и некоторые из нас перед пропастью останавливались. Но мягкий песок и небольшая высота не оставляли даже ссадин. И прыгали уже без страха. А внизу в отвесной стене взялись рыть пещеры. Потом бросали камни в песчаные столбы, торчавшие как изваяния. А на некоторых слоях песчаных пород следы древних дождей, застыли как свидетели молчаливые.
И вот уже закат красными раскалёнными угольями осыпал почерневшие лесополосы. И начало меркнуть всё, свет уползал. Сумерки, как тать, как вор, вышли. В такое время в село пригоняли с пастбищ коров, и они заунывно мычали. И мы побежали, последние лучи били по нам, мы бежим через те ворота. Через врата песчаного карьера... Бежим, бежим... Под ногами песок, а мы бежим... И этот бег будто вечен и то лето жаркое вечно... тот мир белых от жаркого пекла песков и соприкосновения с родной природой, мир тихий, полный надежд...
Самая младшая из нас – двоюродная сестра, помню серьёзный вид каждого из нас. Сестра осенью надела шапку с бубенчиком, которую пытался снять кто-то из задир, невзлюбивший её, а я поднял её шапку и закрыл сестру своей спиной. Мы сфотографировались, точнее нас. Мы стояли на фоне яблони. Яблони той нет больше, спилили. Большой кавказской овчарки тоже нет, на фотографии виден её хвост. Той одежды на нас тоже нет, на мне свитер с пятном, в котором лазил по деревьям и карьерам. И он порван в локте. Фотография та немного истрепалась.
Дуют ветры, прошли годы, и я снова тут. Хмурь вокруг, океан хмурых туч, буря в небесах, а я один. Кроваво-красный камень валяется в грязном песке, символ страсти и силы. Я помню его, это лал, который я мельком видел тут в детстве, но не взял. Я забыл... Наклоняюсь и беру. Это лал, рубин, необработанный, природный. 
Иду по песчаному пути через те врата и помню, как мы здесь бежали, спешили домой. Ветер гудит, как на крыше мира...

Художник: И. Шишкин.