Левее тот, кто ближе к смерти. Десница и шуйца настоящего философа-революционера

150 лет назад, 18 марта 1874 года родился русский религиозно-политический философ. Представитель «имперского» в кавычках экзистенциализма и персонализма. Автор оригинальной концепции философии свободы и концепции нового средневековья — Н. А. Бердяев.

"Человек произошел от обезьяны, следовательно, 
мы должны любить друг друга". 
Силлогическая шутка Вл.Соловьёва

"Лишь творчество самого себя спасает". Бердяев

*

Россия, пережившая к началу XX века столько немыслимого, невероятного, — в смысле того, чего от неё даже и не ожидали, — скажем так, осела, приосанилась. В плане положительных поперву влияний освободительных движений, — в итоге обанкротившихся, оборотившихся страшной реакцией. В плане многочисленных смертных казней, необоримого роста преступности, засилья порнографии. 
Розовая утопия западничества, впрочем, как и прекраснодушная вера интеллигентских славянофилов, обернулась духовным кризисом «сосредоточенного раздумья» (С. Булгаков). Поросла грязною тиной: убийствами, грабежами, воровством, всяческим распутством и провокациями: «Как только жизнь выдвинула на очередь вопросы практические, так немедленно обнаружилось внутреннее противоречие славянофильской доктрины, её бессознательное тяготение к провозу европейской контрабанды под флагом начал русского народного духа»¹. — Так и Бердяев, встречавшийся на Западе с русскими социал-демократами, протащил как-то через границу — в тайнике — политконтрабанду.
Позволю себе пару-тройку тезисов, сопутствующих расцвету бердяевского гения, — овеянного декадентским культом вечного разочарования наравне с набирающим силу Серебряным веком. Овеянного также пассивным состраданием к миру не менее значимых и великих лирических персонажей. 

Обскурантизм. Словно проросший из недр французской революции, — точнее, из деспотических недр противодействия ей, — обскурантизм, подпитанный и сдобренный муштрой доблестного генерала Аракчеева, разбил, раздробил русское просветительство на мелкие осколки духовного хаоса. Выпрастывая из горнила противоречий взращённых и возмужавших силою святой православной веры одиноких странников — таких как П. Флоренский (кстати, не одобрявший бердяевскую «журналистскую лёгкость» в сложных религиозных темах), Н. Лосский, С. Булгаков, Вл. Соловьёв, С. Франк, Е. Трубецкой… 
Но что они могли поодиночке? Несмотря на могучее своё историческое предназначение каждого отдельно взятого, они не в силах были превозмочь общественного тяготения в чёрную дыру растления, расслоения. В мировоззренческие хляби, сравнимые разве что с бесчеловечными приговорами «навсегда» времён Реформации.

Брожение. Потерявшись в тургеневских туманах, русская мысль начала века, «жадно всматриваясь в бездну личности» (М. Гершензон), в хаотическом неверии бьётся о края бездонной пропасти поисков потерянной истины, вырывающейся из скользких рук мнимой непогрешимости. В поисках внутренней свободы — в отсутствии свободы внешней, — испытывая непостижимые муки перестройки бытия и сознания. Ломая предрассудки. Одновременно заблуждаясь. Тут же каясь. Отрываясь от первооснов. Раз от разу давая деспотизму волю, всё больше и больше, — тем самым обрекая его на долгую мучительную кончину. Относительно скорую… Скорую, относительно извечного русского, тургеневского раздрая — ненависти и любви. Любви и ненависти. Сродни герценовскому неисполнению одной половины законов — другой половиной подобных же законов. Будто неповиновение биологическим законам бытия что-то может изменить в фатальной неизбежности всесокрушающих знаков смерти.

Неврастенический идеал. Он связан с поколенческим надломом, основанным на разрыве традиций, развращенческих настроениях, воспитанием от противного. Приведшем в основном молодых, полных сил людей… к жажде смерти — и желательно публичной, напоказ! — что всегда было обличаемо отцами русской церкви. Что, кстати, только переиначивает и перекраивает благие стремления родителей, неправильно понятых детьми. Дщерями-сыновьями, запутавшимися в революционно-мистическом отрицании отрицаний. 
В то же самое время некий Вл. Ильин, в Лондоне, торопясь и чрезвычайно нервничая писал свою главную работу жизни — марксистскую библию — в виде критических заметок об одной реакционной философии: в защиту своих непогрешимых идеалов, ставших в недалёком будущем мировой повесткой дня. 

Неудача революции 1905-го. Неудача эта, как ни странно, породила целенаправленную линию тактически приемлемого, компромиссного партийного устава, стратегически расколовшего революционеров надвое. К слову сказать, у приснопамятных евромайдановцев это чувствовалось донельзя злободневно и драматически: в виде «умеренного» и «ультра» секторов. Так же, как 100 с лишним лет назад остро действовал упомянутый выше раздрай социально-психологических, эсхатологических законов сущего… 
Компромисс, — возможность которого в Киеве XXI в. истекла вместе с появлением первых жертв (кровавый Рубикон пройден 20.02.2014), — неминуемо взорвался-разродился могуществом ненужных принудительных уставов русской социал-демократии начала века XX-го. Выразившихся в равнодушии гражданского общества к институциям, суду и к деятельному правосознанию вообще. Всё было отмечено — будто беспорядочным граффити на Крещатике — небрежностью, административным невежеством, неосознанностью и просто случайностью. 
Вызванный вырожденческой реформой образования 1884-го, закончившийся поражением Первой революции, новый русский максимализм и хотел бы прильнуть, ничтоже сумняшеся, к Богу, — да помешал проклятый атеизм! — дьявольское испражнение социализма. В том неудача. Причём всемирная. Всемерная. Назначившая термин «безрелигиозность» символом эпохи, приведшей к развалу нравственных традиций — нигилизму и моральной несостоятельности. 

О Бердяеве, как о квинтэссенции мыслительного процесса давно ушедшей эпохи, нельзя говорить вне привязки ко дню сегодняшнему — настолько он видится актуальным и свежим. 
Будь Бердяев сейчас жив, — он бы опять с новой оглушительною силой стал толкать нас в жернова вдумчивых размышлений о насущном. Предостерегая от поспешных шагов в санации общественных настроений. 
В первую очередь, он бы заставил вернуться к истокам, пусть религиозно-идеалистическим, но главное, — оригинальным, изначальным. От чистейшего эмпириокритицизма Авенариуса и теогонического Ничто-Ungrund’а Якова Бёма — до творческого утилитаризма великой русской философии. Призывая страждущих слушателей к неспешному глубокомысленному самоощущению, самоопределению, — без нервозности и воровских оглядок перетекающих в самокритику. Но не огульную, раздающуюся из-под каждого нетрезвого куста, — а по существу, — с точки зрения абсолютной философской ценности. Избегая, увёртываясь от признаков даже мелкого, небольшого дуновения малокультурности. Подобно большевикам, толкающим бедного Авенариуса то влево, то вправо, в зависимости от бушующего на тот момент ветра: социал-демократического & либерально-буржуазного ли направления, неважно...
«Философия есть школа любви к истине, прежде всего к истине», — утверждал Бердяев вне привязок к ложным богоборческим программам, зная и твёрдо веруя в одну лишь над-националистическую универсальную программу: символ божественной истины внутри каждого — слабого, сомневающегося, сирого человека. Тем не менее человека позитивистски утончённого, владеющего бойцовскими приёмами метафизических предрешений, не предвещающих ничего хорошего материальному миру, видимому зашоренным мистикой и спиритуализмом глазом. (Да простит меня «мистик» В. Розанов, — поскольку говорю и думаю более о сегодня, чем о вчера; об антитезе сегодняшнего в кавычках «атеизма»: «Слышим проповедника, но не видим философа», — ругал по этому поводу Бердяева Розанов.)

Будь Бердяев сегодня жив, он бы вновь и вновь стал пробивать, продавливать проблемы глобального масштаба. Решить которые значило бы трижды обежать мироздание, да ещё по таким тёмным, жутко опасным местам и дьявольским топям, как «расщепление божественного процесса» (Вяч. Иванов). Подобно тому, как Ахилл и Гектор трижды обежали, гоняясь друг за другом, стены Трои. Далеко выходя за диалектические пределы левого романтизма, надеющегося на врачевание больной и непросветлённой природы. Надеющегося на воспитание, по Новалису, земли и неба в поисках недостижимого абсолюта. 
Бердяевская полемическая десница, взращённая на экзистенциализме «интимного» христианства, разочарованно отталкиваясь от мира неисправимой реальности — сиречь гностической ереси, — раз от разу непреодолимо натыкается на благородную жажду левизны в революционной борьбе: императив нравственного долга всякого мыслящего индивида.
И не надо ни перед кем оправдываться, ведь каждый из нас — исключительно гений — в смысле единоличного постижения совершенства. Нужно только вовремя заглянуть внутрь себя, вообразив «создание образа <…> из бездонной свободы» и твёрдо вступить в ряды, как бы сейчас сказали, инноваторов и авангардистов. Гордо заявив об этом окружающим. 
Вот где простор всепоглощающему гению философа! — нынешняя публицистика, СМИ, нацеленные на выявление гарантий подлинных ноуменальных свобод. Вернее, на их отсутствие.
Меж тем, сегодняшний «правый» берег ввёл бы Николая Александровича в сюрреалистический ступор. 
Наверняка взяв некоторое время, чтобы разобраться в происходящем, Н.А. попросил бы номер телефона своего учителя академика Вл. Соловьёва (1853—1900), дабы сориентироваться в современных эстетических течениях и «подвигах», совершённых человечеством за время его отсутствия. Ну, да не будем же оживлять всех, пусть и гипотетически, — что, по сути, было бы неплохо для встряски теперешней прогрессивной мысли. До сих пор плачущей по утерянной чеховской сумеречной тоске. Мысли, объединённой всем чем угодно, кроме единственно верного состояния интуитивной надёжности — личной ответственности за происходящее. Личной ответственности за других!

Подвиг Пигмалиона

Боюсь что, не дозвонившись до учителя, — Бердяеву пришлось бы создавать теургический мир своих невоплощённых аллюзий заново, из ничего. Увидев ругаемую им в своё время «буржуазность» во плоти, — живой и здравствующей. Более того, превратившуюся в непобедимого хохочущего колосса, — Бердяев в первую очередь спросил бы: есть ли в нашем мире человек, подобно старцу Зосиме у Достоевского открывающий свет во тьме? Охватывающий духовным взором все богатства и грехи наши. Чем кончился Страшный суд Второй мировой — и почему не наступило Царство Божие на земле после изгнания большевизма через 70 лет после войны? И стал ли человек наконец свободен и счастлив… 
Либо Н.А. пришлось бы вновь, на соловьёвский манер, сызнова начинать свою подвижническую участь — сродни подвигу Пигмалиона, — возвращаясь к антропологическим откровениям Иоахима Флорского. С нуля выстраивая из падшего «ничего» прекрасную скульптуру Объективной истины. Заносчиво окрашивая, наделяя её Субъективной свободой — цвета идеалистически-преобразовательного волюнтаризма. Обходя соловьёвскую, блоковскую «левизну» на апокалиптически авангардистских поворотах, устремлённых в беспредельное космическое будущее — модерновую теургию богодейства. Идя вразрез даже со скорбным и «мучительным» Гоголем! — дерзновенно разрывая, взрывая преемственные нити традиций, определяя их не чем иным, как только пародией. Подлежащей… изничтожению.
Представляете, что бы провозвестил Н.А. об авангардистах нынешних?..
Впрочем, не он один. Ежели даже Блок оценён был как демоническая пародия на религиозно-обрядный культ — правда, не Бердяевым, а Флоренским. 
В свою очередь, Бердяев Блока любил — за мятежность… И одновременно, по-тургеневски, ненавидел его и обличал за невменяемо мутную «двоящуюся» атмосферу порчи и одержимость-прельщение никчемным романтическим томлением.

Что бы Н.А. увидел сегодня в действительности?

Большинство проблем и бердяевских пророчеств до сих пор остаются в силе. Так что «Конец Ренессанса и кризис гуманизма» переписывать даже не придётся. 
«Новому средневековью» потребуется лишь небольшая правка — крушения правовой демократии как общечеловеческого института так и не наметилось. Правда, пришлось бы окунуться в дантову адскую круговерть мздоимства, заново определяя этические границы коррупции, сходной со вселенским цунами.
Предрекаемый Бердяевым технический коллапс — безысходность «химер машинерии» — так же не грозит, тем более с учётом роста новейших невиданных, приспособленных к живой органической природе робото-инженерий. Опять же техногенные катастрофы — как дальновидное его пророчество — никто не отменял. 

А вот и абсолютные попадания:

•    Неизбежность выхода на историческую сцену новых человеческих масс, количеств, «неквалифицированных индивидов».
•    Необходимость сохранения культуры как основы христианских заповедей: и аристократичных, и демократичных.
•    Равнодушие интеллектуальной элиты к народу, приводящее к межэтническим, межконфессиональным разрывам.
•    Общественное призвание интеллигенции — как извечный призыв! Конечно, народное радение: идея служения высшей цели.
•    Момент идеального равновесия меж человеческой свободой и божественной истиной заключается в постулатах раннего Возрождения: безраздельном уважении к прошлому; также в антропоцентризме, даже скорее библейском, радикальном антропоцентризме.
•    Сбылось предчувствие фронтального наступления фрейдизма как оппортунистской тайны.
•    Литература, да и культура вообще, лишились своего нравственного призвания, лишились безраздельного доверия читателей и никак не могут служить духовной опорой обществу.

Вне системы

Воспитанный на кантовской «Критике…» и гегелевской «Феноменологии духа», Бердяев никогда не значился у церкви в любимцах.
Христианский мыслитель, экзистенциалист, он как бы нехотя обходил стороной традиционные священные каноны и тексты: «На исходе средневековья Н. А. Бердяев, несмотря на своё христианство, мог бы кончить свою жизнь и на костре…» — говорил историк-философ Ф. Степун, лично знавший Бердяева. «Бердяев не столько впадает в ереси, сколько позволяет себе “вольности”», — заметил один заслуженный богослов.
По нутру будучи аристократом (дворянского роду), он принял сторону революционеров. 
Но это не было стороной практиков — бомбистов и народовольцев — то восторжествовало восстание духа, восстание «личности против рода». Это с самой юности был клубок противоречий, заключённый в идеалистическую оболочку, порождённую социалистическими идеями Н. Михайловского. Десницей и шуйцей которого до конца жизни пользовался Бердяев, неудачно пытаясь соединить кантианство с марксизмом (что осудил Плеханов), — проявляя тем самым неуёмное противление какому-либо структурированию, организации, подчинению: «Я совсем не школьный, я вольный мыслитель», — изрекал он. И далее: «…должен признаться, что я прирождённый метафизик и что марксизм не излечил меня от этого».
За эту отвлечённую от мира небесную трансцендентность его и теснили реальные демократы — Богданов, Луначарский. Напичканные конъюнктурной софистикой Эрнста Маха. Вскоре разгромленной, в свою очередь, великим приспособленцем от философии — Лениным. Вернувшимся-таки из Лондона с победой. Разбомбившим заодно и само понятие философии как фундаментальной науки о познании мира. 
Революционный марксизм Бердяева кончился духовной битвой с самим марксизмом как с «дурно осуществляемой» правдой. Также как у С. Булгакова и Павла Флоренского. С той разницей, что мистик-идеалист Бердяев не принял священнического сана. 
…Но в конечный пункт назначения русской философии он прибыл Христианином с большой буквы. И ежели, по-советски: Ленин — дух революции, Толстой — религия революции. То Бердяев — сила реакции на революцию!
Его удел — грести против течения: «…он пришёл к Богу, не управляющему этим миром, не к Богу-господину, а к Богу, освобождающему человека от плена мира, т.е. всего материального — тяжести, необходимости и т.д. Имея в виду именно эту концепцию, Бердяев называл себя мистическим анархистом» (В. Шкода).
Генеральное, онтологическое измерение бердяевской Свободы как сущности появится позже, в эмиграции 30-х годов. Это будет грандиозная борьба смыслов, бунт против самого Бога и его Промыслов — в поисках объективации духа, любви, благодати и освобождения от мира грёз. В поисках первооснов бытия и духовной правды через переживания греховности и недостоинства человека. В поисках нового, новейшего Бога — Бога-Творца и Бога-Искупителя.

Будь Бердяев сегодня жив, он бы вновь наверняка сказал:
«…Над Россией и над миром обрушились страшные катастрофы. Начался новый период истории. Основы моего мироощущения остались незыблемы. …Старый мир идёт к распаду. <…> Ныне я склоняюсь к большему пессимизму… <…> Ещё предстоит длительный путь через мрак, прежде чем воссияет новый луч. Мир должен пройти через варваризацию. Человек — творец не только во имя Бога, но и во имя дьявола» (1926). — Ведь в самосоздании и непрестанном духовном строении и возрождении есть самый настоящий смысл нашей собственной жизни, раскрывающей сущность, личную и социальную, — добавлю от себя. Нижайше благодаря читателя за предоставленную возможность пофантазировать о неизбывном. 
Ибо все мы, читатели и писатели, суть порождения, по-бердяевски, внутреннего благобытия, т.е. воскрылённые именно творческим, прекрасным позывом и призывом люди. В философском смысле слова…

«В русской душе есть жажда самосжигания, есть опасность упоения гибелью, апокалиптическая устремлённость к концу, подозрительность и враждебность ко всей срединной культуре. …В русской апокалиптической настроенности отражается своеобразие нашего духа, с ней связана чуткость к грядущему». Н. Бердяев

Примечание

¹ Н.Михайловский. «Десница и шуйца Льва Толстого».