Жестяной мороз «Совдепа». Диалог с поэтом

Сергей Юрьевич Преображенский. Календа: стихотворения. — Харьков: Фолио, 2012. — 94 с.

Чтение книги — это разговор с её автором, освоение его позиций, отклик на них. В биографических статьях о Сергее Преображенском (16 июня 1955 — 20 июня 2017) делается настойчивый акцент на том, что он именно московский поэт. И не только по месту жительства, но и тематически.

Небольшой сборник стихов «Календа» вполне отражает указанную тенденцию, хотя завершается длинной поэмой «Град. Свет. Петров», а в выходных данных обнаруживается, что книга издана в Харькове, сведения об авторе даны на украинском языке. По сегодняшним временам последнее сразу бросается в глаза. С того времени прошло двенадцать лет. Со времени ухода автора семь. Вроде и не так много, но уже всё перевернулось вверх дном, забыта былая мирная лояльность, позволившая на последней странице сборника продублировать украинский текст русским. Ушли времена, когда московскому поэту было проще издаться в Харькове, чем в Москве, а Харьков не возражал напечатать стихи на русском.
«Календа» — третья книга автора. Она появилась у меня после того, как я побывала 12 декабря 2022 года на вечере в ЦДЛ, где вспоминали Сергея Преображенского. Книжку можно было взять на память. В ней сообщалась и краткая информация об авторе. Начал печататься в 1974 году. Изредка выступал в советской периодике. Во второй половине 1980-х примыкал к поэтической группе «Московское время». Наиболее представительные публикации: антология «Граждане ночи» (1989), журнал «Новый мир» (1997). Две первые книги стихов — «Мы жили в Москве» (1997) и «01» (2001). Печатался в Германии, в Канаде, на Украине, переводился на английский и немецкий языки.
Небольшая мягкая книжечка оказалась на удивление жёсткой для освоения. Я не была знакома с поэтом, не была знакома с его стихами и научными работами. Выступавшие на вечере обоснованно называли Преображенского поэтом-филологом. Действительно, он был кандидатом филологических наук, в своих работах утверждал, что поэтический язык может быть описан в рамках принятых моделей описания естественных языков, для создания типологии стиха предложил термин «стихема». Меня изумил математический подход к, казалось бы, непредсказуемому процессу, озадачил феномен творческой личности, сочетавшей в себе столь резкие противоположности: свободу стихосложения и строгий научный контроль за механизмами возникновения поэтического текста. 
Когда поэта нет и его невозможно спросить, без ответа остаются многие жгучие вопросы, к примеру: как страсть к аналитике преодолевалась в момент написания стихов, или это было естественное гармоническое состояние? Имея совершенно иной творческий опыт, не могу себе представить, как стихи продирались сквозь сито систематического ума, но, читая книгу, подозреваю, что упрямство теоретической схемы травмировало их, обламывало и искажало. Сергей Преображенский, несомненно, был поэтом, но его филологические знания порой уводили его в дебри таких словесных конструкций, которые уже близки к хаосу, препятствующему всякому диалогу. Ведь каждая поэтическая книга — реплика в адрес читателя, выношенная в душе поэта, призывающая задуматься и дать ответ.
Календа — слово из латинской поговорки «До греческих календ», означающее срок, который наступит, «Когда рак на горе свистнет». Многозначное название, указывающее на готовность автора остановиться на неком рубеже и пребывать там неопределённое время, пока не будут сформулированы все вопросы, прочувствованы все обстоятельства, и потом в виде сухого остатка собраны в стихи. Поэт пристально вглядывается в советские времена, и чем дальше они отступают, тем больше напрягает зрение, как бы передавая читателю бинокль, чтобы приблизить уходящее, продолжить преследование, настигнуть и уничтожить, хоть бы и вместе со своей жизнью, которая почти вся пришлась на советский период. В стихах «Календы» постоянно резонирует нота самоуничтожения.
В диалоге главное — сначала согласиться понять друг друга, а потом выслушать друг друга. В идеале — согласиться друг с другом. Но последнее не есть цель. Цель — вскрыть в процессе диалога истины. Сергей Преображенский — серьёзный и убеждённый в своей правоте собеседник, говорящий порой сложно и неоднозначно, подобно пророку. Тогда каким же образом нам построить диалог, чтобы он не превратился в перепалку, или в поддакивание, или хуже — в реплики двух глухих, уходящие в пространство без ответа, искажающие смыслы и приводящие к разрыву, как это блестяще показано в стихотворении Виславы Шимборской «На башне Вавилонской»: «— Который час? / — Я счастлива, родной…»?
Рациональному человеку, склонному к буквальному высказыванию, трудно понять такого собеседника как Сергей Преображенский, но говорить с ним интересно. Да, после его высказывания может повиснуть пауза, в пределах которой должно разместиться раздумье читающего. Если же высказывание не поддаётся пониманию рациональным умом, то на помощь приходит эмоциональный чувственный отклик — реакция на энергию высказывания, пусть и неясного по смыслу. 
Беру первое же заглавное стихотворение, как вступительную речь поэта, вобравшую в себя основные вехи сборника. Стихотворение длинное, сравнимое с поэмой, без названия, начинается строкой «В легендарные времена лучше входить парами…». Придётся разделить его на фрагменты, чтобы поговорить с поэтом. Представляется, что мы можем понять друг друга, как люди, хорошо знающие исходный материал — советское время, поварившиеся в нём и потом вместе со страной перешедшие в новые времена, в другие социальные и государственные структуры. Хотя осадочек-то остался. У некоторых навсегда, некоторыми был успешно изжит, в некоторых переплавился в болезненную ностальгию по ушедшим молодым годам. Ну, посмотрим.

В легендарные времена лучше входить парами: 
Шире обзор, если рука в руке. 
Предводительствуемые седыми мегерами,
Так, детсадовским поездом, шли сообразно реке. 

Воспоминание из «той» страны. Оно мне дорого. Стихотворение начинается шествием детей, но и дальше по тексту, куда мы ещё придём, возвращается к той же теме, «наше детство не кончится никогда», — вот где та самая календа, событие, время свершения которого неизвестно. С одной стороны, грозные няньки, облечённые безграничной властью, с другой — робкие дети, сданные на шестидневку. В четыре года вылезти из окна общей групповой залы, находившейся на первом этаже жилого дома во двор, оказаться там в одиночку, — такой поступок можно расценить как революционный, как вызов верховной власти. Но постояв под солнцем на тёплом асфальте, я залезла обратно. Я не знала, что мне делать на воле. Ещё не умела оценить достоинства свободы. 
Что-то в этом детском поступке есть сходное с народом, портрет которого прописывает Сергей Преображенский. Показан советский народ, покорно идущий под надзором строгих нянек. Поэт сделал акцент на строгом надзоре. Я же делаю другой акцент: идут парами, что вселяет надежду. Видим слабых, послушных, но они держатся за руки, в дружественном жесте сконцентрирована возможность выжить, невзирая на нянек. Тут возникает аллюзия на стихотворение Александра Галича «Ошибка», так, парами, уже ходили, кончилось печально: «Мы похоронены где-то под Нарвой, / Мы были — и нет. / Так и лежим, как шагали, попарно…». Здесь Галич солидарен с Преображенским. Но продолжим.

Глаза омыты влагой вечного дождя,
Меж нами просекающего густо —
Чаяновская злая чешуя —
Стал рыбою, а ждали гостя.
Так друг для друга — рыбы в кубе 
Сжатой веществом воды.
Выпуклость увеличивает тупость,
Почти синонимы: насадка и наводка.
Трудно выныривать, но вода становится паром,
В нее упала звезда и кричит: «Разбейтесь по парам!» 

Сергей Преображенский — кандидат филологических наук, трудно тягаться с филологом в вопросах специальных, а также в умении оперировать историческими фактами. Я мало себе представляю Чаянова, его аналогию с рыбой расшифровать не могу… Известно, что Сталин на конференции аграрников-марксистов употребил слово «чаяновщина», критикуя то, что он назвал мелкобуржуазными теориями. Учёный расстрелян в 1937 году, реабилитирован только в 1987-м… «Чаяновская злая чешуя…» — чувствую накал слова «злая», верю ему. Преображенский в приведённом отрывке настойчиво акцентирует смысл на теме сжатия, уплотнения человеческой массы. Согласна, делаю тот же выбор, ключевые слова: «друг для друга».
Честно признаюсь, если читаю стихотворение, в котором мне что-то неясно, то принимаю непонятные строки на веру, перехожу на другой уровень восприятия: не умом и пониманием, а на слух, на чувство, на ритмику, окраску, то есть оцениваю с точки зрения выразительности. Поток сознания превращается в головоломку, которую осваиваю как картину авангардиста. И следуя кульбитам стихотворения, приземляюсь на ноги одновременно с командой: «Разбейтесь по парам!» Весь приведённый выше фрагмент стихотворения — бурный поток, в котором всплёскивают рыбы аналогий. Читаем далее, это всё одно и то же длинное стихотворение, но его не освоить целиком, на каждом этапе возникает необходимость остановиться и осознать.

Легендарные времена.
И легенда отыскивает форму.
А слова всегда 
лишь связывали Того,
Кто всегда,
С тем,
кто всегда не.
Поэтому австралийцы не 
понимали, где наяву приснилось, 
а где явилось во сне.

​

Поэт прозрачно указал направление. Когда неизвестно, куда идти, надо найти Его, как исходную точку. И дальше идти от Него, но ни в коем случае не к тому, кто всегда не. Австралийцы… кто может быть дальше от нас, чем они? Последние две строки отрывка — тавтология, не противопоставление, а повторение одних и тех же близких по смыслу слов. Но главный смысл фрагмента, как я понимаю, — демоническая основа языка, «язык мой — враг мой», коварство двусмысленности, неочевидность истин во временах, пользующихся словесными шаблонами. Следует доверяться чувству, звуку и энергии строк. Якорем, фиксирующим топоним стихотворения, остаются слова «Легендарные времена», они же «советские времена». По-прежнему, идём парами. Буквально. Под ногами надёжная опора в ненадёжной обстановке.

Мы стояли рука в руке.
Парапет шершавый,
Пластичнее лавы,
Выгибался на огненном волоске 
Драконьей реки,
Сжигающей город 
Драгоценным расплавом,
Клеймящей червонцами брызг,
Лоск наводящей туманом,
Замешанным на золотом песке. 
Алхимическими пузырями 
Вскипали тяжелые купола.
Жар губ. Пожар в храме.
Куда вводили осла? Откуда выводили вола? 

Портрет Москвы, но словно бы той, которая предстаёт в романе «Мастер и Маргарита», где смещаются планы и понятия, понимание брезжит на грани абстрактного впечатления. Детство не заканчивается, люди не способны жить, не держась за руки. Только так можно продолжать путь. Мучительно вязки и очень точно прорисованы две предпоследние строки фрагмента: «…Алхимическими пузырями / Вскипали тяжёлые купола». 

Апологии, антологии, аналогии.
Времена легенды.
Разлом тектонических плит.
Зреет опара.
Греческие календы.
Кажется, птица спит.
Ленивый авгур, красный от пара,
Топчет подножную рыбу 
Мозаики в портике бани.

Фрагмент, в котором перемешиваются образы географических мест, бытовых обстоятельств и действий. По-моему, хаос нагнетается сознательно, в основе — потерянность, растерянность, оборванность связующих логических нитей. Достигнут апофеоз бессмыслицы советской действительности, с которой автор однозначно непримирим. Чувствую, какой ненавистью он порой полыхает, и не могу ответить ему такой же. Моя личная всеядность, трусость, конформизм? Или иллюзия, что всё может измениться к лучшему? У Преображенского иллюзий нет.

Но уже гудит земля под ногами,
Но уже в копях упали опоры.
Лотовы дочери ждут полигамии,
И глаза их полны укора.
На двадцать лет 
К стране прикноплен листок:
«Девятое термидора».

Исходим из определения событий 9-го термидора как «государственного переворота». Политический накал стихотворения не убывает. Вообще, если в 2012 году поэт с таким накалом пишет о событиях и обстоятельствах советского периода, это уже воспринимается болезненным комплексом, от которого поэту не только не удалось освободиться, но и категорически не желалось. Автор разжигает в себе ненависть, отчаяние, досаду, которые порождены ушедшими временами. Он не видит ничего впереди, лишь с яростью терзает прошлое и не может от него оторваться. Молча отступаю в сторону. Время тащит его вперёд, но стоящего спиной ко времени.

И сокращенными тиражами 
Мои друзья издают свои книжки,
А тектонические подвижки 
Книжки нелепо сближают с дрожжами 
Золотого замеса,
Им же насытиться не удастся.
Где былая кружка брусничного мусса?
Кто охранял детсад? Кого берегли детясли? 
Наше детство не кончится никогда.
В этом наша вина и наша беда.

Вопрос: почему плохо, что детство не кончится никогда? В чём преимущество взрослого прозрения? В какие этапы существования страны мы не были детьми? Если смотреть внимательно, то народ, погружённый в свои бытовые дела, всегда ребёнок, для которого главное «не потеряться», то есть быть при родителях, они позаботятся о прочем. Кто при таком раскладе в стране дети, а кто родители, очевидно. Народ всегда дети, а родители всегда правители, и они могут быть какими угодно, так же и «седыми мегерами». Поэтому за нами нет никакой вины в том, что «Наше детство не кончится никогда». Точно так же в этом нет беды. Здесь приходим к понятию «менталитет»: Россия в массе — детский сад, детское восприятие, покорность, упрямство, простота, чистота, доверчивость. Сергей Преображенский сетует о нашей детскости, а она — преимущество перед народами, которые в противоположность можно назвать взрослыми, искушёнными. 

Умер Саша.
Мальчик,
сутулый и пьяный, 
на проезжей части 
заигравшийся мячиком 
света.
Содержимое черепа 
открылось раной.
Будто раньше не было раной 
Это.
Теперь идет вперевалку 
Во тьму подворотен,
Говорок характерный 
гудит вдалеке.
Он медлителен, тяжеловат и плотен, 
Влюблен в перепалку,
в диспут примерный.
Входит в пике.
Мальчиками хоронят 
не оставивших ничего.
Существо нашей детской агонии — 
лишь исходное вещество.
Разве мы, убитые ложной надеждой,
Не такие же жертвы великой войны,
И не столь же жалки наши одежды, 
Наши будни были не столь же бедны?
А поэтому, двигаясь от Арбата,
Я вполне могу повернуть к огню.
И преследовать твой силуэт горбатый, 
Неизвестный солдат. Le poete inconnu*. 
(* Неизвестный поэт).

Преображенский никак не хочет оставить тему детства, причём рассматривает её в качестве негативной стороны обстоятельств, в которых оказалась страна. Соглашусь, что мучительные раздумья о происходящем, о несоответствии желаемого и действительного — есть рана, постоянно сверлящая мозг. Её натуралистическое вскрытие путём изображения расколотого черепа, пожалуй, правомочно, многократно увеличен масштаб безысходности. Здесь, кстати, один из примеров обоснованного применения натурализма, который изначально нехудожествен и применяемый даже в малых дозах, уничтожает целостность любого произведения искусства. 
Плохо, что в кипящем мозгу не возникает ничего, кроме протеста и стремления отрицать, тогда как протест может быть и созидателен.

Вот в архиве твоем все скопом.
Ах, бессмертие, ах, Акрополь.
Эта пачка серых листков,
Как бесстыдно сползший покров,
И беспомощной наготой 
Ты смешон, точно пьяный Ной. 
Любопытствуют дети, зачем столько лет 
По-над краем пошлости шлепал поэт
Под виноградовым ветерком 
С зажатым в кулак пятериком.
Он думал: страною правит страх,
Думал: страна — труп живой.
А вышло, что этот труп — живой,
При нем, мертвеце, стоит на часах.

В упрямстве отрицания Преображенский и свои стихи не рассматривает как акт созидания и поступательного движения, только как постыдную «пачку серых листков», которыми прикрывается пораженческая несостоятельность протестующего. Последние строки фрагмента вываливаются из художественной канвы, они — буквальный призыв, петиция, что сразу воспринимается шаблоном и лишает их жизненной убедительности. 
Стихотворение слишком затянулось, многословие становится значительнее художественной выразительности. Уже сам диалог с поэтом начинает ходить по кругу: одни и те же доказательства повторяются, но лишь в несколько изменённых трактовках. И как человек, стремящийся к будущему, и к тому, чтобы внести в него хоть и мизерную, но лепту положительного отношения, найти даже в плохом крупицу хорошего и сберечь её, — я не могу согласиться с самоубийственными выводами Сергея Преображенского, могу только глубоко сочувствовать его страданию. Нет ничего страшнее безысходности и бессмысленности, на которые он себя обрёк. 

Он чувствовал холод, храня тепло.
Страна смерзалась, звенела ледком.
Может, в этом призвание, ремесло —
На снегу, ветру дотлевать угольком.
И рассыпаться, жалким пеплом истлев... 
Исполать, исполать, бессмертный Совдеп, 
Что так цепко держал нас в морозной горсти, 
Что не дал ни удрать, ни уползти,
Ни дохнуть, ни издохнуть, ни умереть — 
Лишь страницей серой прошелестеть.

Конец стихотворения. 
"Совдеп" издох сам, но Преображенский и умершему ему мучительно верен.
Стихотворение написано в 1989—1994 гг. Поэт остановился на одном временном периоде и не смог сдвинуться дальше, в отчаянии продолжая бороться с теми же ветряными мельницами, которые кружились над его головой, когда он ходил в советский детский сад. Хотя, если воспринимать весь советский период как детский сад, в чём автор меня вполне убедил уже одним этим длинным стихотворением, то мельницы оставались актуальны и на исходе лет поэта.
Общее впечатление от стихотворения, а также от книги в целом, содержащей тридцать девять стихов, печальное и тревожное. Поэт загнал себя в ловушку и бьётся в ней, не желая выйти, оглянуться вокруг, набрать в грудь свежего воздуха и просмотреть в будущее. Почти невозможно вести диалог с автором, который оглушён грохотом прошлого. В стихах много горечи, смерти, разочарования. Возникает циничная мысль, что затянувшееся шоковое состояние поэта — это взвинченный до невероятия эгоизм, когда своё время и своё в нём страдание возводятся во главу страданий всех времён и всех людей.
Но читательский отклик, как непосредственный импульс, как «одобрительное похлопывание по щиткам», как единодушие с единомышленником возникает вне всяких умствований, когда о картинах Иеронима Босха сказано: «И томный заплывает мозг, / Подёрнутый закатным салом…» (Иероним Босх). Когда о поэзии сказано: «…Я грыз карандаши. / Слова врезались в мякоть / и разрывали грудь / Тетрадного листа», и там же далее «…Я смертен, оттого / Я неискореним» (Галатея). Когда о вере сказано: «…Которых Иоанн крестил затем, / Что светлый рай являлся темой тем / И закреплялся в тексте песни песен. / … / А Иисус учил, что путь наш тесен» (Отсюда можно только унести…). Когда поэтические строки вспыхивают утешительными светляками во тьме категорического несогласия. 

Выходные данные книги:

​