Любовная лирика 100 лет назад, или Вальсы под гармонь

«Любовь — это жизнь, это главное. От неё разворачиваются и стихи, и дела, и всё пр. Любовь — это сердце всего. Если оно прекратит работу, всё остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться во всём». Маяковский

Прослеживается интересная тенденция. В двадцатых годах XX в. пытались избавиться от дореволюционного культурного багажа. Спустя почти 100 лет — от багажа СССР.

Как сказал известный (в прошлом) журналист-телеведущий В. Познер, пока не уйдёт советское поколение, ничего не изменится. Имея в виду «затхлые» надоевшие фильмы, программы, лица, в конце концов. Имея в виду ту же пресловутую систему власти, оставшуюся-пришедшую, по его мнению, оттуда — из «затхлого» совка. Что ж… Пробежимся ретроспективно по истории лирических (без патриотических выплесков) вдохновений и потерь столетней давности. 

Кто ж тебя знал, друг ты ласковый мой,
Что не своей заживёшь ты судьбой?
Сумку да кнут по наследству носил. —
Только всего, что родился красив.

Двор без ворот — да изба без окон. —
Только всего, что удался умён.
Рваный пиджак, кочедыг да копыл. —
Только всего, что ты дорог мне был. 
(А. Твардовский)

*

Сотни тысяч лет нам мыкать поровну, 
Мне и тебе, 
Всё, что не склевали злые вороны 
В нашей судьбе. 

Сотни тысяч лет нам ждать возничего 
И с окриком: "Слазь", 
С сердцем богача, с сумою нищего 
Плюхнуться в грязь.
(И. Саруханов, современный поэт, музыкант)

«Сумка и кнут» Твардовского отсылают нас к старорежимной, — по принуждению и обязаловке, — жизни без любви. А «сердце богача», «сума нищего» и «грязь» Саруханова — отсылают… нет, не в СССР. А — к извечной недосказанности в поэзии — лермонтовскому фатуму. Ставя нетленные вопросы неизбежной смены форматов, прихода свежего, бодрого, живого. И тут, кажется, "бродяга" В. Познер не совсем прав… 
Приевшиеся люди — рано или поздно погрузятся в бездну снов, это само собой. И появятся иные, молодые-амбициозные. Крутые. Жаждущие действа. Вот только сменится, сместится ли социальная парадигма отношений, взаимосвязь общества и власти? И её, власти, вектор применения. Вопрос, однако… И если сталинское поколение несгибаемых революционеров к 1960–70-м годам, в принципе, исчезло. То стала ли лучше жизнь в смысле лозунговых обещанных внеземных благ и — вот-вот, смотри-смотри! — платоновского «коммунизма за поворотом»? 

Тут легче вернуться к лирике, господа...

Ведь проклятое имперское наследие после исчезновения носителей того самого наследия стало… всего-навсего классикой. Эталоном жанра! [Что, думается, грозит и советскому искусству.] А духовно богатые люди с «сумою нищего» были во все цивилизационные сломы. И при Батые, Наполеоне, ГУЛАГе; и в голодомор, гражданскую войну, блокаду. Вообще лирика 1920-х гг. — бесспорный пафос непрестанной ломки, разрушения трухи и тлена (семейного, любовного, «треугольного» etc.) — века XIX. Ещё до Октябрьской революции Энгельс пророчил по поводу рефлексии романтических иллюзий:

«Это определится, когда вырастет новое поколение: поколение мужчин, которым никогда в жизни не придётся покупать женщину за деньги или другие средства социальной власти, и поколение женщин, которым никогда не придётся отдаваться мужчине из-за каких-либо других побуждений, кроме подлинной любви, или отказываться отдаться любимому мужчине из боязни экономических последствий».

Узы узами, конечно, но собственно поэзии пришлось-таки расколоться на 2 противоположных лагеря — политический и частный: «О любви у нас теперь не пишут, просто стыдно стало повторять», — полемически указывал Асеев. Дескать, тема любви чрезвычайно «износилась». И революционным поэтам не пристало к ней обращаться. И то — было сплошным дантовым Адом. Узилищем. 
Мучался С. Щипачёв — меж цеховым молотом и наковальней распирающих душу эмоций. Сиречь пытаясь тривиально убежать от обрыдлой «правовой сделки» царизма — к «бездоговорным» семейным отношениям общества грядущего благоденствия. Приправленным к тому же звоном станков и металла, рыком тракторов и торжественным рёвом самолётов. Мучались Бедный, Жаров, Безыменский, Голодный; ныряя порой в откровенную пошлость: «Раньше было горько, // А теперь скажу: // Не одною женкой // В жизни дорожу. // Мир стоит широкий, // На звезду глядит. // У самого края // Дуб шумит». — Разрушить стену отторжения подвластно было лишь гениям:

И любви
придумаем
слово своё,
из сердца сделанное,
а не из ваты… —      

В поэмах «Люблю», «Про это» Маяковский писал, разумеется, о себе. В экстраполяции — на народ. Беззастенчиво смешивая лирику и эпос. Любовь и жизнь. Жизнь и смерть. Сугубо личностная тема приобретала в его произведениях принципиально глобальное значение. Трагедия домашняя, внутренняя — оборачивалась трагедией социальной, внешней. Маленькая «кухонная» радость — великим чувством причастности, апробации сущего. И хотя в творчестве Маяковского любовь опалена страданием, она не только страдание, но и — сила, талант, гнев. Всё, что движет человеком, его темпераментом. В том числе авторским. (Иначе не было бы Маяковского.) 
Любовь Маяковского — в первую очередь талантлива, духовно свободна. Посему столь мощно она громит мещанские тени прошлого, раковой опухолью поражающие настоящее, молодое, свежее: «Ураган, огонь, вода подступают в ро́поте». Отрицая прошлое, неуёмно подвижные, мечущиеся поэты революции несомненно утверждали будущее: Багрицкий, Светлов, Асеев, Тихонов. Ярым неостановимым цунами обрушиваясь на щедринско-помещицкие представления о святом. Исковерканные пошлой нищетой и «ржавым еврейством» как образом, символом предрассудков старого мира. 

Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селёдкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики́,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
(Э. Багрицкий)

И это вот истошное «настежь дверь!», — в чём ищет выход Багрицкий, — стало натуральным скорым исходом для почивших Маяковского, Есенина, сонм спешно уехавших из страны сочинителей, философов, творцов. Кстати, занятную сатирическую систематизацию эволюции любовной лирики дал в конце 1930-х Сергей Швецов. [В 1950-х — главред ж. «Крокодил».]

1925 г. Чувственная тема взята под прицел. Путь поэта: через любовь — неизменно к производству.

Промфинплан ты срываешь, милка!
Уходи, мне тебя не жалко!
Мне дороже камнедробилка
И милее бетономешалка!

1930 г. Любовь аккуратненько связывается довольно искусственными жиденькими скрепами — с общественно-социальным дискурсом.

Очарован твоим профстажем,
Заболел я семейным вопросом…
Мы с месткомом любовь увяжем,
Согласуем её с Наркомпросом!

1936 г. Полный отрыв «лирикающей лирики» (употреблялся такой термин) — от реальной жизни. И было от чего, как известно.

Над полями щебечут пташки,
Возле будки цветут незабудки,
Я сижу у моей милашки
И целуюсь с ней круглые сутки. 

Конец апоплексических сталинских 30-х непроизвольно вернул лирику к истокам... асоциальности. Лишь бы не о политике, как говорится. Это и неразрешимая драма любви и брака по мотивам Леси Украинки — «из сумрака времён средневековых». И возврат к тютчевскому «блаженству». И блоковскому мотиву отъединения от мира. Это и стихотворные «повиновения» заветам абсолютно легитимного в непростую эпоху А. Макаренко с императивом: «Воспитывайте хороших влюблённых!»:

Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне.
Любовь — не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне.
(С. Щипачёв)

И поэты вторили. Порой перепевая друг друга. Разбирая на цитаты. [Как разобрали популярнейшую щипачёвскую «Любовь»: Тендряков («Не ко двору»), Володин («Фабричная девчонка»), мн. др.] Одновременно воспевая собственно в лирике поступок, убеждения, гражданственность: «…иди и гибни безупречно». (К. Чуковский) 
Трагическое стихотворение Твардовского, данное мной вначале текста, заканчивается вполне обнадёживающе. Жизнь — да, прожита зря. Но где-то веселящаяся вдалеке чужая юность под мелодию незатейливого вальса — звучит надеждой на непременно скорую «перезагрузку». На новую счастливую любовь. Без принуждения, обязаловки и... повторения 37 года. 

Вот посидим, помолчим над рекой,
Будто мы — парень да девка с тобой.
Камушки моет вода под мостом,
Вслух говорит соловей за кустом.
Белые звёзды мигают в реке.
Вальсы играет гармонь вдалеке.