«Ойкумена 2.0». Физики и лирики… и химики, и художники

Александр ТОЛСТИКОВ, Андрей ВАГАНОВ 07 августа 2024 90

От редакции

Известную с конца 1950-х дихотомию «Физики и лирики» представляемая книга расширяет в самом прямом смысле. Один из авторов книги художник Александр Толстиков — еще и ученый-химик, причем высочайшего ранга: член-корреспондент РАН (Отделение химии и наук о материалах), доктор химических наук, профессор, лауреат Государственной премии РФ в области науки и техники (1992), лауреат Первой премии им. В. Попкова (2009). Но может крупный ученый и художник-любитель?

Невероятно, но А.Г. Толстиков — ещё и: действительный член (академик) Российской академии художеств (Отделение живописи), член Московского союза художников, член Творческого союза художников.

Справка:

Александр Толстиков награждён медалью Российской академии художеств «За заслуги перед Академией» (2017), Серебряной медалью Российской академии художеств (2018), медалью Российской академии художеств «Достойному» (2022), Почетной грамотой Президента Российской Федерации за заслуги в развитии отечественной науки, многолетнюю плодотворную деятельность и в связи с 300-летием со дня основания Российской академии наук (2024). Произведения Александра Толстикова хранятся в Башкирском государственном художественном музее им. М.В. Нестерова (Уфа), Московском государственном музее «Дом Бурганова» (Москва), Архиве Российской академии наук (Москва), в частных собраниях в России и за рубежом.

Соединение высоких искусств и наук продолжает и второй автор: поэт, чьи стихи публиковали журнал «Юность» и другие, а так же — инженер-теплофизик и один из ведущих научных журналистов России, собеседник практически всех лидеров отечественной науки.

Справка:

Андрей Ваганов ответственный редактор приложения «НГ-наука» «Независимой газеты», автор научно-популярных книг и стихотворений. Лауреат премии Союза журналистов России (2001); Лауреат Литературной премии имени Александра Беляева в номинации «За критику в области научно-художественной литературы» (2013); Финалист конкурса Ассоциации британских авторов, пишущих о науке (ABSW) «European Science Writer of the Year 2017», победитель в номинации «Russian Science Writer of the year».

По замыслу авторов — два вроде бы принципиально разных способа восприятия окружающей действительности: риторический и визуальный, две ойкумены, неожиданно пересеклись. И дополнили одна другую. Взаимное контекстуальное давление порождает стереоскопический эффект — «Ойкумена 2.0».

Игорь Шумейко

Ахилл

Ахилл не догоняет… Черепаха,
отнюдь не прилагая сверхусилий,
уткнувшись носом в землю, что твой пахарь,
символизирует собой триумф рептилий.

Ахилла жаль, ведь он совсем не хил,
но он не знает флюксий по касательной.
Ещё чуть-чуть — и он порвёт себе ахилл
от перенапряженья. Показательно,

что в этом словоблуд Зенон виновен:
«Движенья нет» — вся суть его апорий.
Сегодня этот парадокс не внове,
а в Древней Греции — ну кто б его оспорил?

Ахилла жаль, он выбился из сил.
Но дело, строго говоря, не в том,
кто эту кашу с черепахой заварил,
поскольку расхлебал её Невтон.

Ахилла жаль. Хоть он и полубог,
и в Греции найти нам будет сложно
такую пару быстроходных ног
с таким рельефом мышцы икроножной, —

ахейцы обожали физкультуру,
но не додумались ещё до производных, —
и вот, со всей своей мускулатурой,
Ахилл проигрывает в гонке с земноводным.

Ахилла жаль — он не силён в пределах.
(Понятно: здесь опять Зеноном пахнет.)
Но, даже крылья за спину приделав,
Ахилл не догоняет. Черепаха

вползает в бесконечность неуклюже,
перетирая время и пространство
беззубым ртом, и брюхом их утюжа.
И через этот мо́рок не прорваться.

И я себе кажусь таким Ахиллом.
В тягучих снах, нарезанных ломтями,
на миллиметр сдвинуться не в силах,
я всё же бешено работаю локтями.

Движенья нет. И воздух на исходе.
Ахилл не догоняет черепаху.
Стрела не долетает. Путь свободен…
Ах, как некстати — растяженье паха.

Виток прошедшего, 1997. Холст, масло. 80 х 80

* * *
Вот он, припев судьбы,
о котором можно мечтать:
стареть у Большой Воды
и потихоньку кирять
совсем молодое вино;
смотреть на мир с высоты
не положения, но
точки горной гряды.

Аптека, зиндан, чайхана
(пиво — риал за кварту!)
Саид — читай: Сатана! —
партнер по игре в нарды.
Время впадает здесь
в зависимость от пейзажа
и матереет: взвесь,
некий коллоид даже.

Тихий, пустой городок,
собственность (в равных долях)
солнца и пыли. Бог
знает что в этих краях
ласкает память и взор,
чему и названия нет —
весь этот сущий вздор
на склоне горы и лет...

* * *
Время придёт и нас покроет своею славою,
во всяком случае — пеплом, вулканической лавою.
Может быть по расчёту, скорее всего — сдуру,
Время придёт и нас впишет в архитектуру
будь то: лагуна, площадь, колонна, крылатый лев, —
который небо щекочет, — архитрав, барельеф…
Или, возьмём ближе, бревенчатый пятистенок:
Время придёт и вылижет память о нас постепенно
до состояния струганной половицы в избе…
Время идёт из пункта «А» в несуществующий «Б» -
вне всякой морали, не лишено эстетики,
прирастая нулями и проставляя крестики.
Отсюда — это поветрие, если так можно сказать:
мало кто хочет бессмертия, всего лишь — не умирать.
Я-то знаю своё — не говори, что жесток! —
место, как тот сверчок, посаженный на шесток.
С точки зренья жука, мир непростительно прост:
Время придёт — на нас выльет свой купорос,
стерилизует от вездесущей органики
Пространства сквозной пролёт. Нас сделает крайними —
только набором букв, вне всякой семантики.
«Что это?» — спросит внук, но вряд ли правнучка с бантиком.
Впрочем, и это пройдёт. Вот тебе мой сказ:
Время возьмёт своё, и не пропустит нас.

Цитадель, 2024. Холст на картоне, акрил, ассамбляж. 60 х 50

Зине

Так много рифм приходится на «Зине»,
что можно заподозрить тайный смысл. Как то,
почти народное: «Мы вымоем в бензине…».
(См. подробнее у Агнии Барто.)

Толстиков, Я знал одну, тебя, не рифму, — Зину.
Как сообщает дамский magazine:
по данным городского ЗАГСа, в эту зиму,
и двадцать предыдущих зим,

новорожденных девочек не называли «Зина».
В ходу библейское — Мария; Юли, Анны
и проч. античность прёт, без вазелина!
Зин — ни одной. Что странно.

Мне повезло, я знал одну из Зин —
тебя. Теперь тебя не стало.
Ты умерла. И ноет муэдзин,
и поп бубнит молитву. Так совпало,

я знал тебя, последнюю из Зин,
по крайней мере, в моей частной жизни.
Теперь всё ясно: это мне звоночек — «Дзинь!»
И не поможет — «солнце, ярче брызни!»

В хитоне, а, по-нашему, в халате,
Кронид Зевес, — положим, кто не помнит, —
всех олимпийских девок обрюхатил,
и многих — в извращённой форме.

Дочь Зевса — Зене Ида, Зинаида,
прости за фамильярность: Зин, да Зин…
Теперь ты к дядьке своему, к Аиду,
уходишь. Ушла уже. Как из бутылки Джин

ты ускользнула; вряд ли на свободу.
Свобода — это то, что мы зевнули.
Ну, в общем, ты ушла. И эту оду
теперь вдогонку шлю тебе, Зинуля.

Обиды мёртвых мучают живых —
так память поставляет в мозг токсины,
чтоб он от некоторых звуков не отвык
пока хватает сил у Мнемозины.

Пока в запасе время и пространство, —
союз, помешанный на казеине! —
мозг постоянно повторяет эти стансы,
шлифуя рифмы к «Зина», «Зину», «Зине».

Ты умерла. И меньше стало Зиной.
Но этот мир пыхтит, как заводной,
производя жиры, белки, энзимы
на душу населенья… Зин — ни одной.

Глубинка, 2024. Картон, акрил, ассамбляж. 67 х 40

* * *
Когда б мы жили в Древнем Риме
или в Элладе —
сестерции, геттеры, Плиний,
имплювий, blyady,
патриции, клепсидры, плебс,
вонь гекатомбы,
рабы, евреи, синь небес
и воздух томный —
мы б наслаждались в чистом виде
игрой гормона.
Об этом хорошо Овидий
сказал. Горгона
нас доводила бы до слёз,
вгоняла в ступор:
бедняжку грыз фурункулёз —
весь череп в струпьях…

Но мы живём не в Древнем Риме
и не в Элладе:
клепсидры где? где шелест пиний?
Империя где, ради
которой можно в Лету пасть
от рук вестгота?
И всё-таки я рад, что власть
Судьбы, ещё кого-то,
кто вместе с ней блюдёт простор,
сплели орнамент,
в котором есть и наш узор.
Однако, там нет
даже намёка на итог.
Спасибо, Клото^*!
Переговоры с ней и торг
напрасны. Квоты

Судьбою выбраны давно.
Оно и легче.
Пускай, пространство ранит, но…
Но время — лечит.
Его лекарство — панацея,
(пусть привкус кислый,
мы пьём его… и цепенеем),
меняет смыслы.
Моя эклога затянулась,
как песнь акына.
Наверное, ты улыбнулась…
Прости, Ирина,
за медь в строках, как в старом гимне,
хоть бога ради.
……………………………………..
Когда б мы жили в Древнем Риме
Или в Элладе…

^* Клото — одна из трёх древнегреческих богинь судьбы (две другие — Лахесис и Антропос). Плетёт ткань человеческой судьбы.

Ойкумена, 2024. Холст на картоне, акрил, ассамбляж. 60 х 70

* * *
Ничего не поделаешь, не
попишешь. Не скажешь даже.
Лето прошло — на мне
осталась его тяжесть.

Нынче воронье «каррр…»
в корявых ветках дрожит.
Греет одно — загар,
который пластом лежит, —

не кашемир и не креп,
не прочий лоскутный товар —
памяти бромпортрет,
солнечная киноварь, —

на шее, плечах, животе
(«торс» — если любит кто-то).
Летнее pret-a-porte,
сепия, терракота;

хотя не щит и не панцирь,
не чешуя бронтозавра,
не ситец, распятый в пяльцах,
не кожный покров кадавра

с его жутковатой грацией,
не лист бумаги «верже»…
Памяти гравитация
с едва уловимой «G».

* * *
Памяти поры заполни
пылью прошедшего времени.
Расположи в книжных полках,
в скользких слоях кремния
запахи, образы, звуки,
точки пересечения,
сны или даже — глюки,
тактильные ощущения…
Всё, что сочтёшь полезным —
мало ли, что там сгодится,
при переходе в бездну, —
запахи, звуки, лица,
фрактальный узор дрожи
(между лопаток — к темени)...
Всё обернуться может
пылью прошедшего времени.

Горячая точка, 1988. Холст, масло. 85 х 80

1.
Сломанные компьютеры
не попадают в Рай…
Их обесточенные трупики, —
пластмасса, купрум, дюраль,
процессоры, клеммы, шины;
их материнские платы, —
поскольку уже души в них,
так сказать, кот наплакал,
в очереди на Голгофу
железно хранят молчание,
не подчиняясь Кирхгофу...
Списанные, отчаянные.

2.
Это не просто к.з., дружок…
Это, — по-русски сказать, — кирдык!
Это, как если в дверной глазок
глянул, а с той стороны впритык
к твоему зрачку — чужой зрачок,
нечто, буквально потустороннее…
И у тебя вдруг играет очко,
но это не видно никому постороннему.

3.
Omne ignotum pro magnifico est^* —
римляне ведали толк в величественном.
Однажды ты не пройдёшь этот тест
и кто-то вырубит тебе электричество.
Можешь молиться богам, волхвам,
можешь якшаться с тотемным зверьём…
Сломанные компьютеры попадают в хлам,
а оттуда, уже прямиком — в сырьё.

^*«Всё неизвестное представляется величественным». Тацит

Аппиева дорога, 2024. Плита OSB-3, акрил, ассамбляж. 62,5 х 62,5

* * *
Сыт и немного пьян,
сам себе бог (в смысле — Пан).
Выпал первый снежок,
топчет его сапожок.
Жизнь хороша и уютна,
как капитана каюта,
если не брать в расчёт,
что всё в этой жизни течёт:
время, вода из краника,
сны пассажиров «Титаника»…

* * *
Вот откуда эта дурацкая дрожь в коленках:
как будто ты молод и у тебя — встреча с министром…
А на самом деле — ты давно уже калека,
если не головою, то точно мениском.

И задача перед тобою одна — точечная:
несмотря ни на что постараться выжить,
не испортив при этом кору надпочечников.
А потом — исчезнуть. Навострить лыжи

туда, где скифы делают такое пойло,
что валит с ног кентавров и циклопов.
Как в тогу завернувшись в белый войлок,
я стал бы наблюдать закат Европы,

штрих-коды волн в морях Гипербореи,
Сансары колесо и горизонта линию.
Собравшись с духом и слегка робея,
я слал бы письма старшему из Плиниев.

Короче, вел бы жизнь легионера,
дожившего до пенсии. Для виду
коз разводил или еще, к примеру,
с оказией махнул бы в Атлантиду —

погреть бока на океанских пляжах,
послушать трёп о скорой катастрофе,
и, улыбаясь про себя, — «Какая лажа!» —
прихлебывать вкуснейший крепкий кофе.

А то — придумал что-нибудь повеселее,
чем роль гиперборейского скитальца.
Подался бы в наемники. И в Пиренеях
в грудь получил копье неандертальца.

Однако выжил бы благодаря Хирону,
его примочкам, мазям, эликсирам,
настоянным на травах, пусть и хреновым,
но все еще достаточным витальным силам.

«Твой пульс, кардиограмма — хороши.
Но дело, все равно, идет к полтиннику.
Хочешь прожить еще полстолька? — Не греши,
и на учет встань в местной поликлинике.

Глядишь, десяток лет таким Макаром
сумеешь скоротать в гиперборейских фьордах.
А там — и Мраморное море превратится в мрамор,
то есть, изменит фазу: с жидкого на твердое», —

так молвил мне изобретатель лиры.
Жизнь — это способ с помощью эстетики
забыть о геологии…. Прав сын Филиры:
что от нас остается в итоге? — Точка эвтектики.